мне не нужен моря штиль, мне достаточна ветра тишь. вот убрать между нами сто миль и смотреть, как ты мило спишь. всё равно на прохожих смех, это счастье мне стало дном. я могу наплевать на всех, растворяясь в тебе одном.
Автор: Ксения Оруджова
Есть что-то успокаивающее в отстранённых людях, держащих дистанцию. Не то чтобы они шарахались, но близко не подойдёшь. Поскольку они, такие, мне обычно ни к чему, я посматриваю издалека и с удовольствием. Конечно, среди них полно «неуловимых Джо», которые никому не нужны, могли бы и не беспокоиться о строительстве бастионов, но наблюдать, как они стоят на страже своего одиночества, всё равно забавно и поучительно.
И вот я подумала банальное: они – как строгие города со стенами, а я тогда – какой город?
Получилось вот что. Совершенно открытый, почти пустой город у воды. Белый, солнечный, невысокий. Его легко пройти насквозь и уйти, унеся на одежде белую пыль. Вообще в нём можно всё, что угодно, оставить и всё, что угодно, забрать. От полного разграбления или замусоривания спасает только, что город стоит достаточно далеко от торговых путей, и те, кто до него добираются, обычно теряют всё лишнее по дороге и соответственно ничего лишнего не хотят утаскивать с собой. Вот какой я прекрасный город, в котором никто не живёт.
Бывают и другие. «Города будущего», где сплошные движущиеся лестницы, стальные шары непонятного назначения и высокие узкие башни. Полно интересных штучек, которыми не умеешь пользоваться, поэтому чувствуешь себя немножко идиотом, но радостным.
Маленький провинциальный городок, прелестный, тихий, патриархальный. В нём все друг друга знают и любят, всегда готовы сплотиться, чтобы помочь ближнему или забить ногами дальнего.
Бывают пьяные города, которые валяются где попало, – забавные, доступные, полные неожиданностей, главная из которых – это помойка в самом центре. Города - герои – не те, которые невозможно завоевать, а те, которые Когда-то Кто-то Не Завоевал, и они навсегда остались гордыми памятниками самим себе.
Город - сад будет здесь через четыре года, а пока только «под старою телегою рабочие лежат».
Феерические восточные города, где море цветов и фруктов, всегда праздник и чудовищная канализация.
Трагические города из чёрного стекла и камня: внутри находиться невозможно по причине неприютности, мрачности и духоты, но любоваться издалека – одно удовольствие.
Города-призраки, которые хороши всем, кроме того, что их не существует.
Мегаполисы, где я бы жила и была счастлива, но дорого. И много ещё всякого – портовый, туристический, на вулкане, мастеров и в табакерке. И вот я подумала, что это неплохой тренинг: представить, какой ты совершенно прекрасный город, а потом сообразить, что в нём не так.
из книги Марты Кетро - Горький шоколад. Книга утешений
Вся наша жизнь проходит на подмостках, И каждому навязана, как роль, Как лошадь подгоняемая хлёстко, Ей радость предначертана и боль.
И далеко не всякому по силе Дано её естественно сыграть, И далеко не каждому в идиллии Счастливцем в главной роли побывать.
Но чрезвычайно всё - таки приятно Взглянуть на свою жизнь из - за кулис, И всем сказать, что в ней я не запятнан И попросить ещё разок на бис.
Вся наша жизнь проходит на подмостках Автор: Александр Невидомый
Пьесы уже давно выбраны, роли распределены, разучены и срепетированы почти вполне, словом, всё готово для предстоящих выпускных испытаний, которые будут производиться не на школьных подмостках, а на Образцовой сцене, в присутствии всего начальства, артистов казённых и частных театров, газетных рецензентов, столичных и провинциальных антрепренеров и публики, т. е. бесплатно приглашённых на эти спектакли наших родных и знакомых.
Поэтому не странно, если сердца наши бьются и замирают при одной мысли, что близится предстоящий дебют.
Саня Орлова, как и подобает её трагическому таланту, выступит в классической древней трагедии Софокла «Антигона». Ольга — в роли сестры Антигоны. Я и Маруся Коршунова экзаменуемся в бытовой комедии "Хрущовские помещики".
Талантливая Саня с её печальным, а в минуту артистического «захвата» трагическим лицом, с её повелительным низким голосом и широким классическим жестом, — она сумеет заставить плакать толпу — такова сила её дарования. В этом мы убеждены все, кроме, кажется, её самой… Но быть второй после первой Сани я не хочу. Вся моя гордость протестует против этого. И вот я решила взяться за совсем противоположное Сане амплуа — изобразить придурковатую, удивительно карикатурную, смешную деревенскую девушку Глашу, которая, во что бы то ни стало хочет сделаться "настоящей барышней - дворянкой".
Весенний мартовский вечер. Бесшумно падают голубые сумерки… На противоположной крыше два голубя нежно воркуют, отыскивая корм.
Маленький принц гуляет с Матрешей в ближайшем Екатерининском сквере. Я сижу на своей «башне», как мои коллеги называют мою квартиру, и в двадцатый раз перечитываю полученное поутру письмо. Он приезжает через два месяца только. К дебюту моему он не успеет ни за что. Моё сердце невольно сжимается. Мне так хотелось, чтобы он увидел свою Брундегильду в забавно - смешной роли глупой Глаши, он, мой милый рыцарь Трумвиль!
Звонок в крохотной прихожей. Быстрые шаги Анюты… Чей-то оживлённый говор за дверью… Слышу протестующий голос служанки.
— Нельзя, занята наша-то, к экзаменту работает. Не велено принимать. — Ну, это дудки, миледи. Сие приказание никоим образом не может относиться к друзьям, — слышу я знакомый голос. — А вы не ругайтесь. Ишь какое слово выковырили. Даже и не повторить. — Миледи? Гм. Это хорошее слово. Лорды и джентльмены, вход в парламент не воспрещён, — уже кричит Денисов во весь голос своим громким басом.
— Входи, голубчик Боб, входи. Анюта, пустите его, — командую я из своей комнаты.
Он сбрасывает с гордым видом своё донельзя постаревшее за три зимы пальто и, комически расшаркиваясь, входит.
— Ты что? Здравствуй, — бросаю я рассеянно. — Очень любезный приём, нечего сказать…
Он делает обиженное лицо, но, не выдержав, улыбается беспомощно и смущенно, как ребёнок.
— Никак, понимаешь ты, не выходит у меня вот эта сцена. Прорепетируем её, пожалуйста, со мной. — Давай репетировать, Боб, очень рада. У меня самой эта сцена не идёт. — Ну-с, устраивайся.
И я вскакиваю с места. Стол в моей комнате перекувыркивается вверх ногами, изображая сиреневый куст. Стулья валятся на бок, это — низенькие дерновые скамейки. Умывальник приставляется к комоду — это дача в отдалении. Хватаю зонтик, раскрываю и, став у окна, начинаю, отчаянно жестикулируя, свою роль.
Боб тоже вскакивает с дерновой скамьи, то есть с опрокинутого стула, и, тоже отчаянно жестикулируя, «играет» вовсю у другого окна.
Мы увлекаемся постепенно до того, что забываем всё, кроме нашей сцены. И вот, в самый разгар её, через открытую форточку до наших ушей доходят какие -то странные возгласы со двора. Останавливаемся на полуфразе, заглядываем в окна на двор и, совсем уже смущенные, смолкаем.
— Ах!
На дворе толпа. Какие -то мастеровые, кухарки, прислуга, какие -то мальчишки. Все это, задрав головы до пределов возможного, глядит ко мне в окна.
— Помешанные! — Сумасшедшие. — В больницу бы их. — Накось, как же, так они тебе и дадутся! — слышим мы с Бобом прекрасно долетающие со двора голоса. — Старшего бы позвать. — Либо кого из подручных. — Больно помогут твои подручные!
Мы слушаем… Я с открытым ртом и открытым зонтиком; Боб с изумлённым лицом. И неожиданно, взглянув друг на друга, разражаемся таким неудержимым хохотом, что слёзы выступают у нас на глазах и градом катятся по лицам.
А на дворе новая суматоха. Очевидно, там окончательно убедились, что у нас у обоих острое помешательство, и кое -кто из более храбрых в толпе решительно направляет шаги к лестнице, ведущей на нашу вышку. Снова звонок, стуки в дверь. Громкие голоса у порога.
— Молчи, Боб, — шепчу я, трясясь от смеха, — перестань хохотать или нас отвезут в сумасшедший дом. — Они при-ни-ма-ют нас за по-ме-шан-ных, — снова, едва выговаривая слова, заливается он. — Пустите, не то дверь сломаем, — долетает до нас грозный окрик.
Анюта, вся белая, как её передник, бросается к дверям, почему -то вооружившись кочергой.
— Стойте, Анюта! — вскрикивает Боб и с самым решительным видом направляется тоже к двери. — Лорды и джентльмены! — кричит он, широко распахивая дверь, в которую заглядывают испуганные, любопытные и взволнованные лица. — Лорды и джентльмены, неужели вам не приходилось видеть играющего актёра? Неужели вы, как азиаты и древние варвары, не умеете отличить талантливого деятеля сцены от жалкого сумасшедшего?
из произведения Чарской Лидии Алексеевной - Мой принц
Волхвы пришли. Младенец крепко спал. Звезда светила ярко с небосвода. Холодный ветер снег в сугроб сгребал. Шуршал песок. Костёр трещал у входа. Дым шёл свечой. Огонь вился крючком. И тени становились то короче, то вдруг длинней. Никто не знал кругом, что жизни счёт начнётся с этой ночи. Волхвы пришли. Младенец крепко спал. Крутые своды ясли окружали. Кружился снег. Клубился белый пар. Лежал младенец, и дары лежали.
Рождество 1963 Поэт: Иосиф Бродский
Тогда в Амстердаме мне впервые за много лет приснилась мама. Уже больше недели я безвылазно сидел в отеле, боясь позвонить кому - нибудь или выйти из номера, и сердце у меня трепыхалось и подпрыгивало от самых невинных звуков: звяканья лифта, дребезжания тележки с бутылочками для мини бара, и даже колокольный звон, доносившийся из церкви Крейтберг и с башни Вестерторен, звучал мрачным лязганьем, возвещая, будто в сказке, о грядущей погибели. Днём я сидел на кровати, изо всех сил пытаясь разобрать хоть что - то в голландских новостях по телевизору (бесполезно, ведь по - голландски я не знал ни слова), а затем сдавался, садился к окну и, кутаясь в наброшенное на плечи пальто из верблюжьей шерсти, часами глядел на канал: я уезжал из Нью - Йорка в спешке, и вещи, которые я привёз с собой, не спасали от холода даже в помещении.
За окном всё было исполнено движения и смеха. Было Рождество, мосты через каналы по вечерам посверкивали огоньками, громыхали по булыжным мостовым велосипеды с привязанными к багажникам елками, которые везли румяные damen en heren (*) в развевающихся на ледяном ветру шарфах. Ближе к вечеру любительский оркестр заводил рождественские песенки, которые, хрупко побрякивая, повисали в зимнем воздухе.
Всюду подносы с остатками еды, слишком много сигарет, тёплая водка из дьюти - фри. За эти беспокойные дни, проведённые взаперти, я изучил каждый сантиметр своей комнаты, как узник камеру.
В Амстердаме я был впервые, города почти не видел, но сама унылая, сквозняковая бессолнечная красота номера остро отдавала Северной Европой – миниатюрная модель Нидерландов, где беленые стены и протестантская прямота мешались с цветастой роскошью, завезённой сюда с Востока торговыми судами. Непростительно много времени я провел, разглядывая пару крохотных картинок маслом, висевших над бюро: на одной крестьяне катались возле церкви на коньках по затянутому льдом пруду, на другой неспокойное зимнее море подбрасывало лодку – картинки для декора, ничего особенного, но я изучал их так, будто в них был зашифрован ключ к самым сокровенным таинствам старых фламандских мастеров.
За окном ледяная крупа барабанила по подоконнику и присыпала канал, и хотя занавеси были парчовыми, а ковер мягким, зимний свет нес в себе зябкие ноты 1943 года, года нужды и лишений, слабого чая без сахара и сна на голодный желудок.
Рано утром, пока не рассвело, пока не вышел на работу весь персонал и в холле только начинали появляться люди, я спускался вниз за газетами. Служащие отеля двигались и разговаривали еле слышно, скользили по мне прохладными взглядами, будто бы и не замечали американца из двадцать седьмого, который днем не высовывался из номера, а я всё убеждал себя, что ночной портье (тёмный костюм, стрижка ёжиком и очки в роговой оправе) в случае чего не будет поднимать шума и уж точно постарается избежать неприятностей.
В “Геральд Трибьюн” о передряге, в которую я попал, не было ни слова, зато эта история была в каждой голландской газете: плотные столбцы иностранного текста мучительно прыгали перед глазами, но оставались за пределами моего понимания. Onopgeloste moord. Onbekende (**). Я поднялся наверх, залез обратно в кровать (не снимая одежды, ведь в комнате было так холодно) и разложил газеты по покрывалу: фотографии полицейских машин, оцепленное лентами место преступления, невозможно было разобрать даже подписи к фото, и, хотя имени моего вроде бы нигде не было, никак нельзя было понять, есть ли в газетах описание моей внешности или пока они не обнародовали эту информацию.
Комната. Батарея. Een Amerikaan met een strafblad (***). Оливково - зелёная вода канала.
Из - за того что я мёрз, болел и чаще всего не знал, куда себя деть (я и книжку не догадался захватить, не только тёплую одежду), большую часть дня я проводил в постели. Ночь, казалось, наступала после полудня.
То и дело – под хруст разбросанных вокруг газет – я засыпал и просыпался, и сны мои по большей части были пропитаны той же бесформенной тревогой, которой кровоточило моё бодрствование: залы суда, лопнувший на взлётной полосе чемодан, моя одежда повсюду и бесконечные коридоры в аэропортах, по которым я бегу на самолёт, зная, что никогда на него не успею.
Из-за лихорадки мои сны были странными и до невероятного реальными, и я бился в поту, не зная, какое теперь время суток, но в ту, последнюю, в самую ужасную ночь я увидел во сне маму: быстрое, загадочное видение, будто визит с того света.
Я был в магазине Хоби – если совсем точно, в каком-то призрачном пространстве сна, похожем на схематичный набросок магазина, – когда она внезапно возникла позади меня и я увидел её отражение в зеркале. При виде неё я оцепенел от счастья, это была она, до самой крошечной чёрточки, до россыпи веснушек; она мне улыбалась, она стала ещё красивее, но не старше – чёрные волосы, забавно вывернутые кверху уголки рта – будто и не сон вовсе, а сущность, которая заполнила всю комнату собственной силой, своей ожившей инаковостью.
И, хотя этого мне хотелось больше всего на свете, я знал, что обернуться и взглянуть на неё – значит нарушить все законы её мира и моего, только так она могла прийти ко мне, и на долгое мгновение наши взгляды встретились в зеркале, но едва мне показалось, что она вот - вот заговорит – со смесью удивления, любви, отчаяния, – как между нами заклубился дым и я проснулся.
из книги Донны Тартт «Щегол» ________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
Однажды, роскошно одета, По полю гуляла Конфета. На ней был хорошенький фантик И белый с ромашками бантик. На ней было платье в горошек. И день был ужасно хороший… Стояло волшебное лето, Сияла от счастья Конфета.
И вдруг вышли злобные люди С большими - большими губами. Ужасные, гадкие люди С кривыми и злыми зубами. Огромные дядьки и тётки И их нехорошие дети, Увидев малютку в обёртке, Они потянулись к Конфете… — Какая нелепая шутка! — Она закричала сердито… Беги же скорее, малютка, Ведь это убийцы, бандиты! Никто не придёт к ней на помощь!
Конфета бежит от чудовищ, Дрожит её маленький фантик И белый с ромашками бантик… Как трудно живётся на свете Хорошенькой милой Конфете: Ей хочется жить без опаски И верить лишь в добрые сказки.
Баллада о конфете Автор: Андрей Усачёв
Погода была такая, что ни в чём нельзя быть уверенным. Лето подходило к концу. И вроде явной желтизны на деревьях ещё не было, но ветер уже гонял по углам и подворотням палые, ещё совершенно зелёные листья. Трава за городом стояла высокая и какая - то нечистая. Лето кончалось, точнее, по всем ощущениям оно уже кончилось. Осталось дожить несколько дней августа и ….
Почти все друзья, приятели, товарищи, знакомые и коллеги вернулись откуда - то загорелые, хотели видеться, хотели делиться впечатлениями. А вот Дима всё лето просидел в городе. Разумеется, он не сидел всё лето, просто, если человек пробыл всё лето в городе, даже не без удовольствия или пользы, всё равно говорится «просидел». Так и Дима говорил всем: «Да какое там! Всё лето в городе просидел!» Дима при этом вздыхал, коротко махал рукой и делал печальное лицо.
Своих Дима отправил ещё в самом начале июля подальше. Старшего сына в международный лагерь, чтобы сын практиковался в английском, а жену и дочь сначала к родителям (к её родителям) на север, а потом на юг, к морю, туда, куда они вместе ездили много раз. А сам остался в городе… по делам.
Дела в самом деле были, причина остаться в городе и поработать была весомая и весьма, но к середине июля город совершенно расплавился от жары, никакие вопросы не решались, и намеченные на лето дела замерли. Глупо было намечать столько дел на лето. Во - первых, большинство людей, от которых зависело решение целого ряда вопросов, разъехались, а те, что остались, были усталые, злые или какие - то… с расфокусированными глазами… от жары, летнего звона в ушах, и от накопившегося к лету статического электричества. И Дима к концу июля впал в безделье. В странное такое летнее безделье, в котором дни ползут изнурительно медленно, а время летит непостижимо быстро.
Сначала Дима на несколько дней залёг на диван, возле телевизора. Он бесконечно листал туда и обратно телевизионные каналы, задерживаясь то на одном, то на другом… а потом листал снова. Когда удавалось наткнуться на какое - то старое кино, знакомое с детства, он хлопал в ладоши, потирал руки, поправлял своё гнездо, в которое успел превратиться диван, и бежал на кухню ставить чай и быстро рубить себе самые вредные для здоровья, и значит самые вкусные, бутерброды. Старое кино, бутерброды и сладкий чай доставляли серьёзное и глубокое наслаждение. В этом было то, чего он давно не испытывал. В этом было спокойствие!
День на третий такого спокойствия он стал терять ощущение времен суток. Засыпал под утро, просыпался уже сильно днём. Просыпался, и слушал летний знойный шум со двора. Когда закончилось всё в холодильнике, Дима почти сутки боролся с голодом. Выход из дома казался чем - то невыполнимым. Дима долго оттягивал момент выхода. Он давно не брился, но бритьё вдруг доставило удовольствие. Потом он долго умывался, одевался, а ещё потом сходил в магазин… с удовольствием. И набрал всего гору.
Вернувшись из магазина, он не накинулся на еду, не стал нервно кусочничать, он опять же с неожиданным удовольствием навёл порядок в квартире, перемыл посуду, аккуратно всё разложил в холодильнике. Потом он неторопливо готовил себе обед и ужин вместе ( в смысле, Дима ещё не обедал, но время было уже вечернее). Он готовил еду, комфортно звучало радио… Дима открыл бутылку вина, в голове летали какие-то спокойные, разрозненные слова типа: «неплохо» или «вот ведь…», или « ё-моё».
Пока еда доходила в духовке, Дима выпил два стакана вина. Вино чудесно пришлось… Дима тут же взял телефон. Он позвонил родителям (своим родителям), потом позвонил и дозвонился на юг жене. Женя сказала, что всё очень хорошо, только с погодой не везёт. Потом трубку взяла дочь, она сказала, что отдыхает хорошо, ест хорошо и вообще всё хорошо. На вопрос Димы скучает ли она по папе, дочь быстро сказала: «скучаю». Сразу же после этого звонка Дима позвонил одной своей знакомой, не дозвонился и успокоился окончательно.
Было хорошо. Даже очень хорошо. Периодически вспыхивала мысль: «Ой, а дела - то стоят, надо бы…» Но тут же находились аргументы типа: «Погоди, погоди…» или «Ну лето же!»
из книги Евгения Валерьевича Гришковец - «Спокойствие»
-- Пойдём со мной!—пошла за ним я смело, Он меж ветвей летел весьма умело, И вот уж извиваться стала я. С окраин Рая прилетел он к древу, Так Змей прельстил наивнейшую деву, Природа изменилась вся моя.
Кокетливой я стала и стыдливой, И ощутила я себя красивой, Змей на меня смотрел не как Адам. Обвил он ствол бесплодного завета, И стал есть листья, и пришлось мне это По нраву и понравилось бы вам.
А дерево всё листьями сияло, Их было очень много, а не мало, И каждый лист был словно изумруд… Я видела: глаза его не лгут.
Познать Добро и Зло не так уж просто, Кора у древа будто бы короста, И нависал вокруг болотный сон, И обвивал его колючий тёрн.
ЕВА И ЗМЕЙ (ИЗБРАННОЕ) Автор: Шанин Александр
Несколько рук с грубой мужской силой потянулись к ней, достали из-под кровати, дёрнули. А вокруг эти змеи, змеи! По стенам ползут. Теперь её положат. Нельзя, чтобы привязали – змеи достанут. Достанут!
- Саша! – по отделению прокатился надорванный женский крик. - Да что ж она опять? С этой третьей палатой прям беда, – уставшим голосом произнесла санитарка и продолжила шествие по коридору, толкая тележку с громоздящимися на ней кастрюлями.
Санитары уложили пациентку привычным полу пинком в кровать, быстро и слаженно зафиксировали ей руки и ноги.
Теперь Лиза лежала на спине, крепко вжавшись в костлявый кроватный остов, и во всей вселенной только она одна знала – змеи ещё здесь. Стоит санитарам уйти, как они снова поползут по стенам, будут струится холодными чешуйчатыми волнами по рукам и ногам, давить горло и в конечном итоге обязательно её убьют. Но главное, конечно, не в этом. Главное, что змеи погубят Сашу. Она так и не увидит его серые глаза, не успеет спрятаться в них от всех бед и болезней, как это было раньше.
Саша – островок здравого смысла, который связывает Лизу с реальностью. Но теперь змеи не пустят его к ней, и она умрёт от их холода, от их мерзости. Умрёт на этой хрустящей железной кровати, среди оголённых стен, их белого, лишённого жизни, цвета.
Лиза здесь почти два года: уже несколько раз она видела, как багровые листья сдаются серому снегу, смешиваются с ним и превращаются в цвет беды: паршиво -коричневый. Она видела здесь и весну, впускала запах сирени из окна в палату – ей становилось легче. Но с наступлением осени припадки стали чаще, и снова появились змеи. И Саша, кажется, не придёт.
Она не почувствовала, как один из санитаров повернул ей руку, крепче закрепил на запястье ремень, как назойливый хоботок шприца впился в кожу, поборол кровь и влил что-то холодящее, от чего больше захотелось спать. Укол был уже второй, и врач с большим стажем. Змеи были ещё здесь, рядом, но с каждым взмахом ресниц исчезали, расползались на чешуйки и меркли, сливаясь с потолком, стенами, с ней самой.
Через четверть часа Саша всё - таки пришёл. Лиза была одной из немногих, кого навещали родственники.
Когда она открыла глаза, подумала, что ей показалось. Но не само появление Саши удивило её. Еле заметное шевеление на его плече, усиливающееся во время разговора, приковало её взгляд. Она пыталась привстать, чтобы разглядеть лучше, но всё ещё была привязана.
«Господи, как она изменилась. Как вообще это произошло? Я не могу видеть её такой…»
- Лиза, прошу тебя, выполняй всё, что говорит доктор, тогда я смогу забрать тебя.
«Она слышит? Она понимает, что я говорю ей?»
- Лиза, слышишь? – он положил ладонь на её руку и попытался поймать взгляд.
«Какая холодная рука. Они слишком сильно затянули ей руку...»
- Саша, змеи. Они везде. Они держат меня. - Здесь нет змей! Нет. Посмотри! Ты просто не делала того, что сказал доктор, и тебя пришлось привязать, это не змеи, Лиза, посмотри!
Он держал её ладонь обеими руками, тщетно стараясь найти в глубине её глаз хотя бы искорку прежней Лизы, его сестры, лучшей ученицы в школе, хорошего работника, отзывчивого человека… хоть на самом дне, хоть на одну секунду.
Но она смотрела куда - то за его плечо чужими глазами. В них был только страх.
- Саша, Саша… они и тебя съедят. Как моего Димочку. Съедят. - Лиза, у тебя были сложные роды, Дима погиб сразу. Нет никаких змей!
Он чувствовал, как вспотела спина и в груди надулся какой-то твёрдый непроходимый ком, но ему хотелось достучаться до неё. Казалось, если говорить медленнее и громче, она поймёт, должна понять, это же его Лиза, его сестра. Она выглядит так же! Только глаза…
К обеду следующего дня Лизе стало легче. Она будто пришла в себя. Халат на худом теле был правильно застёгнут, волосы собраны в хвост. Глаза тише, и вся она выглядела как человек, только вставший после тяжёлой простуды: слабый и тихий, но умиротворённый.
За обедом она не почувствовала, как прикусила до крови щёку – транквилизаторы делали своё дело.
На прогулке Лиза вместе со всеми ходила по территории. Её взгляд медленно полз по спинам впереди идущих мужчин и женщин. Синие – санитары, белые – медсёстры. Розовый халат – Любы. Она раньше лежала с ней в одной палате.
И вдруг пёстрый мужской халат с изогнутыми полосками и цветами. Что-то он напомнил. О чём-то, о чём она забыла… Что-то важное…
Змеи! Вчера приходил Саша. А на нём. На плече была… На Сашином плече – змея!
Достучаться до тебя (Избранное) Автор:Таисия Ишниазова
Послушай, девочка, что я тебе скажу: ты глядишь дьяволицей, а походишь всё ж на княжну, ты сидишь неподвижно, но душою стремишься к ножу. Остынь, девица, и послушай, что я тебе скажу.
Ты оставила трон, но минула ты и костёр. Ты мнишь себя одинокой, твой меч голоден и остёр, в твои пальцы бы звёзды, но сжимают они холодную рукоять, ты вскакиваешь в седло, а хотела бы просто поспать.
И нигде не сыскать ни слова доброго, ни руки, на которую опереться бы и вздохнуть, с которой не страшен в саму Преисподнюю путь и с которой светло, даже когда вокруг – ни зги.
На такое лицо бы – свадебную вуаль, а не с проседью чёлку да под нею спрятанный шрам. Я гляжу на тебя, и сердце трещит по швам, но при этом, девочка, мне нисколько тебя не жаль.
Жалость подобна отравленному вину, постарайся же не вменять мне это в вину. Покуда ещё не испита чаша твоя до дна – жалости не ищи и не давай её никому. Никогда.
И коль скоро жаждёт тебя не принц, а убийца, кормящий Смерть с руки, коль люди падают пред тобой не ниц, а порубленные на куски – оставь, соколица, чувство жалости и тоски.
Послушай, девочка (Отрывок) Автор: Iniadi
В одну из ночей смущённого своею красотой лета жду тебя в домике с флюгером, за синей рекой, адрес: дачная местность, пятая зона, найти почтальона Михеева, спросить Павла Норвегова, звонить многократно велосипедным звонком, ждать лодку с туманного берега, жечь сигнальный костёр, не унывать.
Лежа над крутым песчаным обрывом в стоге сена, считать звёзды и плакать от счастья и ожидания, вспоминать детство, похожее на можжевеловый куст в светлячках, на ёлку, увешанную немыслимой чепухой, и думать о том, что совершится под утро, когда минует станцию первая электричка, когда проснутся с похмельными головами люди заводов и фабрик и, отплевываясь и проклиная детали машин и механизмов, нетрезво зашагают мимо около станционных прудов к пристанционным пивным ларькам – зелёным и синим.
Да, Роза, да, скажет учитель Павел, то, что случится с нами в ту ночь, будет похоже на пламя, пожирающее ледяную пустыню, на звездопад, отраженный в осколке зеркала, которое вдруг выпало во тьме из оправы, дабы предупредить владельца о близкой смерти. Это будет похоже на свирель пастуха и на музыку, что ещё не написана.
Приди ко мне, Роза Ветрова, неужели тебе не дорог твой старый учитель, шагающий по долинам небытия и по взгорьям страданий. Приди, чтобы унять трепет чресел твоих и утолить печали мои.
И если наставник Павел скажет так, говорит тебе Леонардо, то известишь меня об этом в ту же ночь, и я докажу всем на свете, что во времени ничто находится в прошлом и будущем и ничего не имеет от настоящего, и в природе сближает с невозможным, отчего, по сказанному, не имеет существования, поскольку там, где было бы ничто, должна была бы налицо быть пустота, но тем не менее, продолжает художник, при помощи мельниц произведу я ветер в любое время.
А тебе последнее задание: этот прибор, похожий на гигантскую черную стрекозу, – видишь? Он стоит на пологом травянистом холме, – испытаешь завтра над озером и наденешь в виде пояса длинный мех, чтобы при падении не утонул ты. И тогда ты отвечаешь художнику: дорогой Леонардо, боюсь, я не смогу выполнить ваших интересных заданий, разве что задание, связанное с узнаванием дворником того факта, что на улице идёт снег.
На этот вопрос я могу ответить любой экзаменационной комиссии в любое время столь же легко, сколь вы можете произвести ветер. Но мне, в отличие от вас, не понадобится ни одной мельницы.
из книги Саши Соколова - «Школа для дураков. Глава первая. Нимфея»
Изначально, это просто должен был быть жир для Шарика ..
Неприметная женщина, с тонкими губами Незаметная судьба её, под мамиными словами... Шла по улице, тощей, стопой ступая В небо непроглядное, слезой взлетая.
Необутая - босая; голая - нагая Да подранком дочери всю душу истязала Несытая - рохля; голодная - кривая Да птицей незнаной, горбушку исклевала
Краешком от неба, зерном причастилась Умирающей звездой - птицей в рай пустилась Затрепыхали крылышки, застонали грёзы Родовой печатью фату спрятали в косы
Шла по улице тощей, девочкой под сапогами Выла в груди звёздной, ленточкой перед богами Неприметная Женщина с тонкими губами Срисовала небо мамиными словами...
Неприметная женщина Поэт: Вита Шаповалова
Савелий сложил листки и передал магистру. Магистр посмотрел на них и убрал в карман.
– Знаешь, – Савелий снял очки, подышал на стекла и протёр подолом своей длинной грязной толстовки, – у меня в хранилище 12 690 505 образцов русской земли. Плюс - минус два. – А причём здесь… образцы? – спросил магистр. – А притом, батенька, – Савелий сурово посмотрел на него. – Ты знаешь, что такое – плюс - минус два? – Нет. – Это две банки с землёй, которые возникают из ничего. А потом опять исчезают. Две эдаких эфемериды, порожденные общей массой хранящейся здесь земли. А размах нашего хранилища тебе известен. У нас есть земля даже из - под брусчатки Красной площади. Со дна Байкала. С места, где пролилась кровь убиенного царевича Дмитрия. – Я это всё знаю, зачем ты сотрясаешь воздух?! – нервно воскликнул магистр. – Я затем сотрясаю воздух, батенька, чтобы ты понял метафизику этих двух банок. Я их должен учитывать. Хотя я никогда не держал их в руках. И никто никогда не держал и не знает, что за земля в этих банках. А ты знаешь, ради чего я, мастер - землеед с двадцатилетним стажем, перевёлся с шестого этажа в это хранилище? Чтобы когда-нибудь высыпать на свои ладони землю из этих плюс - минус двух банок Высыпать, съесть и умереть. – Я понимаю, – нетерпеливо вздохнул магистр. – Но какое это имеет отношение к моей проблеме? – А какая твоя проблема? – спросил Савелий. – Я не хочу, не желаю видеть в своих руках чужие руки! – закричал магистр. – Тогда клади голову на стол! – прикрикнул на него Савелий.
Магистр опустился на колени и положил свою массивную голову на край стола. Савелий двинулся вдоль стеллажей, глядя на этикетки, и скрылся за поворотом. Его не было долго.
Всё это время магистр стоял на коленях, прижавшись щекой к истёртой клеёнке. В глазах его стояли слёзы.
– Ну вот… – появился Савелий с банкой в руке. – То, что надо. – Какая? – спросил магистр. – Из деревни Полушкино Костромской области. – А что там? – Там жила одна женщина в середине прошлого века. По фамилии Наделина. У неё под избой был погреб. Чистый аккуратный погреб, в котором ничего никогда не стояло – И эта Наделина каждый год рожала по ребенку от разных отцов. И сразу убивала его. Всего Наделина родила двадцать шесть детей. И ни один ни выжил. Зато каждое утро она спускалась в свой погреб и поливала землю своим молоком. – Ты веришь в эту землю? – спросил магистр. – Конечно, – Савелий открыл банку, золотой ложечкой зачерпнул земли, плюнул в ложку и образовавшейся кашицей залепил магистру ухо. Магистр повернул голову на другой бок. Савелий залепил ему второе ухо и пошел ставить банку на место.
Магистр встал с колен, стряхнул с пиджака крошки земли, положил кейс на стол.
Вернулся Савелий.
– Когда вынимать? – слишком громко спросил магистр. – На третьи сутки, – сказал ему Савелий. – Только водой не смывай. – Что? – Водой, говорю, не смывай! Пальцами расковыряй! Или лакеев своих попроси! – закричал ему в лицо Савелий
Магистр кивнул и пошёл к лифту.
Савелий взял кейс, достал из кармана связку ключей, отпер узкую дверь в стене рядом с холодильником, зажёг свет. Он стоял в кубическом помещении, заставленном ящиками с пустыми банками. Из стены выступал круглый люк с винтовым замком. Савелий покрутил колесо, отпирая люк, потянул за скобу. Толстая стальная крышка люка плавно отошла в сторону Савелий убрал очки в карман, прижал кейс к груди и прыгнул в круглую дыру.
Плавный пластиковый желоб понёс его вниз, стал извиваться спиралью и вдруг обвалился вертикально: визжа, Савелий врезался в тёплую прозрачную воду и долго всплывал, болтая тяжёлыми ботинками и пуская пузыри.
– Ах-ты ****ый - смешной! – раздалось рядом с ним. – Всё - таки пожаловал!
Савелий открыл глаза и жадно вдохнул тёплый, насыщенный тончайшими ароматами воздух купальни. Над ним простиралась розовая полусфера купола, из центра которого он упал.
Вокруг плескались искусственные волны. Трое деток подплыли к Савелию – золотобородый Тит, лысый вислоухий Вил и широколицый волосатый Кир.
Прижимая кейс к груди, Савелий месил воду ногами, с трудом держась наплаву.
– Что, разучился плавать, рукосуй? – захохотал Вил, обнажая золотые, инкрустированные бриллиантами и сапфирами зубы. – У тебя жопа с собой? – ущипнул Савелия Тит, – Или ты её тоже в банке держишь? – А борода-то, борода! – Кир схватил бороду Савелия своей волосатой ручищей. – Когда вшей вычесывал? После Осеннего **** ова, небось? Глотни, глотни водицы, небойсь!
Кир потянул его за бороду вниз, Савелий скрылся под водой.
– Не балуй, детка! – шлёпнул его по лбу Вил. – Кто землицу хранить будет?
Кир рывком вытащил Савелия из воды, поднял над собой. Савелий закричал, как раненый заяц – тонко и пронзительно.
– Чего спужался, милай! – Кир поднёс его к лицу и сочно чмокнул в лоб. – Хорош, детка, – шлепнул руками по воде Тит. – Пошли глянем, не *** в ли там сушёных пачка.
Он нырнул, подняв двухметровую волну, и вышел из купальни на позолоченные ступени. Кир и Вил последовали за ним, и через мгновенье Савелий стоял на ступенях, истекая водой и всё так же прижимая к груди кейс.
Вил хлопнул пухлыми руками, появились шесть голых мальчиков с подвитыми напудренными волосами и шёлковыми хитонами. Они вмиг накрыли троих деток, подвинули им сложной формы кресла из позолоченного дерева. Детки уселись – Савелий достал из кармана очки, протёр, надел.
– И правда, чего у тебя борода такой длинной стала? – спросил Кир, загребая ручищей с серебряного блюда гроздь винограда. – Ты что её подстригать не собираешься? – Прид, пред, предо, – волнуясь, ответил Савелий. – Он родную речь забыл, – откусил половину яблока Тит. – Наверно, собственных бздехов наглотался! – усмехнулся Вил и детки громко захохотали.
Мальчики поднесли им золотые кубки с нектаром. Детки залпом осушили их и швырнули в купальню. Трое мальчиков кинулись в воду и вынырнули с тяжёлыми кубками.
из постмодернистского романа Владимира Сорокина - «Голубое сало»
Солнце бьёт во кари очи, День - не день, а загляденье. Кони катят. Славно очень Наше место нахожденья.
А боярыня - хохочет, Шелуху плюет, бросает. Кнут летит, да бить не хочет, Над конями зависает.
Эх! Давай ещё! Не жалей плечо.
Только тучки набежали, Только ливень захлестал. Пристяжные задышали, Коренник, гляди, устал,
Грязь копытит, что есть мочи, Из-под ног в лицо плюет. А старуха - знай, хохочет, Громко семечки жуёт.
Эх! Давай ещё! Не жалей плечо.
Вот и встали. С возу слезли И конягам помогаем. С места воз не сдвинем если, Так хоть грязь поизругаем.
Боярыня (Избранное) Автор: Андрей Дегтярев
Сцены из старинной московской жизни
В 1665 году на сырной неделе в доме стольника Алексея Прокофьевича Соковнина было более оживленно, чем обычно. Сам господин и его слуги жадно вдыхали запах Масленичной недели. Казалось, что они все были немного одурманены царящим всеобщем весельем. Тем не менее, жизнь шла своим чередом. Боярин рассматривал молодого белобрысого парня, который попросился к нему в холопство.
- Как имя твое? – спрашивал он строго по - господски. - Иванко, Яковлева сын, Медведев. - Сколько лет? - 19. - Женат? - Нет? - Всякой работе обучен? За лошадьми, за платьем боярским следить сможешь, и другое всё прочее делать? - Да! – только кивал послушно в знак согласия молодой человек. - Ну ладно! – сказал наконец боярин. – Завтра в Холопском приказе оформим кабальную, а пока иди к другим холопам, там тобой Марьица займётся.
Иванко Медведев выходил от боярина, низко кланяясь за оказанную ему великую милость и виновато улыбаясь за свою неотесанность.
Иванко был не из здешних мест, он приехал из Литвы, по - нынешнему – из Белоруссии. Приехал он в Москву, куда до этого перебрались его дяди, Иван и Ян Крыловы. До этого он не жили никогда в столичных городах, да и вообще в крупных городах, а только у себя в деревне. Чтобы кормиться, они были вынуждены попроситься в холопство к князю Михаилу Алегуковичу Черкасскому. Ивана же Медведева князь в холопы брать не захотел, и он по совету людей пошёл проситься к Соковнину.
Иванко отправился на людскую половину и сказал, что новый холоп. Тут же откуда-то пришла ключница Мария Ивановна, молодица двадцати. Она была весёлой и озорно улыбалась.
Новый холоп забавлял её своим видом. Его волосы спускались почти ниже плеч, а длинные усы свисали ниже рта, всё это выглядело не по здешней моде. Но Марию смешили даже не его усы, которые выглядели нелепо длинными, а весь внешний вид молодого парня. На его лице было ясно написано: деревенский простачок.
- Так как тебя зовут? – обратилась она к Иванке по - бабьи деловито. - Иванко! – отвечал тот, завороженно глядя на неё. - Что же мне с тобой прикажешь делать? Банька не топлена, а тебя помыть надобно! Пойдём на двор!
Они спустились вниз с верхнего этажа боярского дома. По краям широкого двора стояла конюшня, избы для челяди, кухня.
- А ну, Гераска! Затопи баню! (лишь бы объезжие не увидели!) – крикнула Мария дворнику Герасиму, который как раз выходил их своей избы, стоящей у самых ворот.. - А ты иди сюда, я тебе голову проверю! – обратилась она затем к Ивану.
Он послушно сел на какое - то полено и подставил свои волосы.
- Да нет у меня ничего! Чистый я! - А это мы сейчас посмотрим!
Мария перебирала волосы своими пальцами, а Иванко сидел, затаившись. Потом она провела рукой по его подбородку, и у него ёкнуло сердце.
- А что же, борода у тебя разве не растёт? – сказала она, слегка посмеиваясь. - Растёт! – отвечал парень, заикаясь. - Так отпусти! Тебе пойдёт!
Сказала молодица и звонко засмеялась.
- Ладно! – отвечал Иванко послушно. - Вижу исхудал ты в дороге! Сейчас помоешься в бане, я тебе платье дам чистое (но только не жди, что одену тебя как боярина!) Потом пойдёшь на кухню, там тебя накормят!
Сказала молодица и тут убежала куда - то по делам, которых у неё было много, казалось, она следила за всем хозяйством в доме.
В это время боярин давал распоряжения своему слуге Исачке Бурцеву. Тот был как бы правой рукой хозяина, потихоньку следил за всеми другими холопами и был в курсе дел самого хозяина.
- Пойди скажи Марии, чтобы хорошего платья ему не давала, и пускай спит вместе с Янком. Да скажи ей, чтобы постригли его, всё - таки мне будет служить! Да и пускай завтра все трое, Мария, Янко и он, пойдут на Торг за рыбой, сестра - постница ко мне в гости пожалует.
Боярин Алексей Соковнин, двадцати пяти лет, был красивым мужчиной по меркам семнадцатого века и по нынешним. Внешность у него была аристократической. Его правильные черты лица украшали усы и аккуратно подстриженная борода. Высокий рост и гордая осанка говорили о том, что молодой человек приближен ко двору.
Его холопка Мария Ивановна досталась ему от мачехи. Она была довольно миловидной, щеки её не покидал здоровый румянец, «кровь с молоком» говорят про таких. Если бы она смогла выбирать, к кому бы ей попасть в холопство, у кого ей быть рабой, она бы выбрала именно Соковнина. Однако не только каждая рабыня мечтала попасть в холопство к Соковнину, пожалуй, тайно мечтала за него выйти замуж и каждая боярышня в Москве. Да и был он женихом завидным, приходился свойственником царю Алексею Михайловичу. Только вот женится он пока не торопился, на что пеняла ему сестра.
Марьица пошла проверить, как выполняет её указание новый холоп. Ян Адаховский нёс для него платье, оставшееся после Петьки, который помер полгода назад. Баня стояла на заднем дворе, около неё был небольшой садик.
- Ну где ты? Помылся уже? – спросила Мария, входя в полумрак предбанника.
Иванко только начинал раздеваться.
- Что-то ты копаешься долго! На тебе платье твое, своё тряпье брось, выбросим мы его! Да иди сюда, ближе к оконцу, сейчас быстро тебя обкромсаю.
Мария взяла ножницы и живописные усы и локоны упали на пол. Рука была у неё твёрдая, сам хозяин доверял её иногда поправлять что - нибудь в его прическе. Иванко сидел смирно, сердце его замирало, когда рука молодицы касалась его головы. После Мария велела Ивану идти мыться, а Янке пропарить его шапку и шубейку.
- Может тебе потом и обновка будет! – сказала напоследок она, бросил взгляд на поношенную одежонку нового холопа.
Ян Адаховский попал к Соковнину из польского полона. Он был сыном бедного шляхтича, говорил всем, что ему восемнадцать лет, а на самом деле ему было только семнадцать с небольшим. Тёмная борода у него начинала только пробиваться, а голубые глаза светились надеждой на скорое возвращение домой. А пока что, свою шляхтецкую гордыню ему пришлось спрятать глубоко и быть простым холопом. С другой стороны, заносчивость, свойственная польской шляхте, ещё не успела проникнуть в его сердце, и он не так тяжело переживал своё унижение.
Так как Ян и Иванко были из одного края, поляк обрадовался новому товарищу. Янко расспросил его о родных местах, поведал ему, откуда он родом, показал их общую комнату.
Поселили их в главном доме, там же жила Мария и Исачко Бурцев. За короткое время Янко успел ввести нового холопа в круг его обязанностей, рассказал о других холопах. Исачко Григоревич Бурцев – он главный среди дворовых, его надо опасаться, Марьица Иванова дочь стоит во главе всего хозяйства, боярин ей доверяет. Янко предупредил, что тайно в доме боярина исполняют старые обряды, об этом лучше молчать, никому не рассказывать, если хочет служить в этом богатом доме.
На следующий день Иванко подписал кабальную в Холопском приказе. Затем они втроём отправились на Красную площадь. Соковнин жил у церкви Николы Красный звон, в проулке, который выходил на Ильинку, а другой стороной на Варварку. Янко показывал Иванке дорогу на Торг, найти её было не сложно.
- Как выйдешь на Варварку, повернёшь направо, на Кремль. Сейчас Торг увидишь, коли не видел доселе! Чего здесь только нету! – говорил с восхищением Янко, который величественней города Москвы города ещё не видал.
Иванко так же с восхищением смотрел по сторонам, здесь ему было всё ново, хотя был он тут уже не первый раз.
Марьица шла впереди, весело оглядываясь по сторонам. А по сторонам шли бесконечные ряды. Наконец они дошли до Рыбного ряда. Здесь Иванко обратил внимание, что один рядович кричит ругательства господину, который задел его рыбу рукавом. Та упала на снег, в грязь. Рядович в отместку кинул в господина какой - то дранью, господин же отпечатал свой кулак на его лице. Началась потасовка.
- Вон смотри! Получил по роже! Здесь каждый день такое, то покупатель с продавцом поругается, то рядовичи между собой перелаются. Нет дня, чтобы кто - нибудь драку не затеял. Дикий народ!
Марьица начала выбирать рыбу. Она строго глядела на продавца и уверенно отодвигала товар в сторону.
- Это что за осётр? Никак плохую рыбу подсунуть хочешь?
Она пошла далее по ряду и выбрала наконец достойного осетра. Иванко про себя похвалил её за хозяйственность.
В степи промокшей и холодной, Гуляет ветер низовой. Она в безлюдии, свободной, Живёт хранимая собой. В её просторах тает время, Из переката в перекат. В тумане призраки скользят. Без цели, родины и племя. Но не зовут и не грозят. Всё ниже тучи. Тяжелеют, Прорвутся снегом ли, дождём. И даже мысли цепенеют, В просторе липком и сыром. Не видно сёл или посадок, Не видно неба и земли. Всё перемешано, порядок, Решили вдруг сменить они. И в этой ночи превращений, Мне её силой отворён, Проход во глубину времён. Возможность перевоплощений, В одну из призрачных сторон.
Сырая степь (Отрывок) Автор: Назар Ворон
1 - я Ведьма Остальные — под рукой: Веют к разным берегам По различным округам Мореплавательных карт. Иссушу его, как тень; Сон ему ни в ночь, ни в день Не сомкнёт нависших век; Изведётся человек; Девять девятью седьмиц Будет чахнуть, бледнолиц. Корабля не потоплю, Но волнами истреплю. Посмотрите!
2 - я Ведьма Покажи.
1 - я Ведьма Это палец моряка, Плывшего издалека. Барабан за сценой.
3 - я Ведьма Барабан, барабан! Макбет идёт в королевский стан.
Все три вместе Сёстры вещие везде, На земле и на воде, Кругом, кругом водят пляс. Трижды — этой, трижды — той, Трижды снова, девять! Стой! Волшебство заведено. Входят Макбет и Банко.
Макбет Не помню дня суровей и прекрасней.
Банко Далеко ли до Форреса? Кто эти ? Они так чахлы, так чудно одеты, Что непохожи на жильцов земли, Хоть и стоят на ней. — Вы люди ? Можно Вас вопрошать ? Вам речь моя понятна, Раз каждая подносит чёрствый палец К сухим губам. Я счёл бы вас за женщин, Но отчего же бороды у вас ?
Макбет Ответьте, если вы способны: кто вы ?
1 - я Ведьма Будь здрав, Макбет, будь здрав, Гламисский тан !
2 - я Ведьма Будь здрав, Макбет, будь здрав, Кавдорский тан !
3 - я Ведьма Будь здрав, Макбет, будь здрав, король в грядущем !
Банко Что вздрогнул ты и словно устрашён Столь сладкозвучной речью? — Ради правды, Вы призраки иль подлинно такие? Вы моего приветствуете друга И прежним саном и предвозвещеньем Великих благ и царственной надежды, Его смущая, — а со мной безмолвны. Коль вам дано провидеть сев времён И знать, чьё семя всхоже, чьё — не всхоже, Вещайте также мне. Я не прошу И не боюсь ни милости, ни гнева.
1 - я Ведьма Будь здрав !
2 - я Ведьма Будь здрав !
3 - я Ведьма Будь здрав !
1 - я Ведьма Ниже, чем Макбет, и выше.
2 - я Ведьма Меньше счастлив, но счастливей.
3 - я Ведьма Сам — не король, но пращур королей. Итак, да здравствуют Макбет и Банко !
1 - я Ведьма Да здравствуют и Банко, и Макбет !
Макбет. Ответьте, если вы способны: кто вы ?
1 - я Ведьма. Будь здрав, Макбет, будь здрав, Гламисский тан !
Макбет Вещуньи, стойте! Ваша речь невнятна: При смерти Синела (*) я — тан Гламисский, Но не Кавдорский: тан Кавдорский жив И процветает. Стать же королём Я столь же мало вижу вероятья, Как править Кавдором. Кто наделил вас Таким чудесным знаньем? И зачем В пустой степи вы нам пресекли путь Пророческим приветствием? Ответьте. Ведьмы исчезают.
Банко Земля рождает пузыри, как влага. Они — такие. Где они? Исчезли. Макбет Телесный облик в воздухе растаял, Как вздох в порыве ветра. Я жалею.
Банко Да было ли все то, о чём мы судим? Иль мы поели бешеного корня, Связующего разум? (**)
из пьесы Уильяма Шекспира - «Макбет» ___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
(*) При смерти Синела — отец Макбета.
(**) Иль мы поели бешеного корня, // Связующего разум? — Предполагают, что речь идёт об одном из известных во времена Шекспира наркотиков, вероятно, имеется в виду упоминаемая Холиншедом ягода мекилворт.
