Бегом ... от этого кошмара

Он – обаятельный мерзавец,
Разбивший миллион сердец.
Он – фаворит у всех красавиц.
Он – восхитительный подлец.

Без чести, без любви, без правил,
С лавиной шарма через край,
Он, словно ветер, своенравен.
С таким о счастье – не мечтай.

С таким пылает кайфом полночь,
Дрожат в экстазе небеса.
Он – притягательная сволочь.
Горят огнём его глаза.

Он – грешный демон - искуситель,
С ним невозможно слово нет.
Он – доминант и обольститель,
В его харизме – весь секрет.

С ним отношения – как танец:
Влеченье – страсти – всё, конец.
Он – восхитительный мерзавец
И обаятельный подлец...

                                                                Обаятельный мерзавец
                                                                  Автор: Натали Данс

— Ты сыграешь роль моей девушки, — он напирает, намеренно пугает меня.
— Не приближайся ко мне! Этого не будет! — горло саднит, я кричу так, что голос срывается.

— Мы оба останемся в плюсе.

— Оставь меня в покое, — шепчу одними губами. Обнимаю себя руками, чтобы закрыться от нахального взгляда.
— Включи мозги, — он не слушает меня. Подходит так близко, что я чувствую его горячее дыхание на губах. — Я тебе нужен, признай уже это.

— Ты. Мне. Не нужен!..
— Опять потерялась, Потеряшка?

Рубашка расстёгнута на пару верхних пуговиц, галстук ослаблен.

Мой ночной кошмар сверлит меня взглядом и насмешливо выгибает бровь, переводя его на собранный в спешке чемодан.

Я прячу глаза.

Мне хочется провалиться на месте здесь и сейчас. Кажется, я и на ад согласна…

— Ты меня боишься, что ли? — Ян делает пару шагов ко мне, но останавливается, когда я дёргаюсь назад и врезаюсь спиной в стойку ресепшена.

Локтём сношу ручку на подставке и ночной звонок.

— Я вроде не давал повода. Или ты из-за своего побега? Выдохни, крошка, я женщин не бью.

Его самоуверенная ухмылка немного успокаивает. Точнее, она меня выбешивает, но я хотя бы перестаю трястись, как в первую минуту.

— Серьёзно, малышка, после того, что было между нами…
— Ничего не было, — вкладываю всю свою серьёзность в голос. — Я тебя не знаю.

                                                                                                                                                                                       Ты мне не нужен
                                                                                                                                                                                      Автор: Софи Росс

Любовь до серых облаков

Он говорил, что любит многих женщин
И что не может ей принадлежать,
Что он свободен, слишком переменчив,
Не стоит ждать его и ревновать.

Она смотрела вдаль, не отвечала,
Лишь сигаретный дым клубил в окно,
И улыбалась, словно вспоминала,
Что где-то это видела в кино.

А он сказал: "Ты нравишься мне, детка!
Давай побудем вместе пару дней.
Ты, правда, не блондинка, а брюнетка,
И я люблю - немного похудей..."

Вздохнула, затушила сигарету,
К нему прижалась, нежно обняла,
В глаза взглянула, привыкая к цвету,
Добавив поцелуями тепла.

Он понял, что она не возражает:
"Наверно, много знала ты мужчин? -
Добавил, - Как твой запах возбуждает!
И гибкая ты, словно пластилин".

И, уходя, сказал: "Всё было мило!
Пусть это будет только тэт - а - тэт!"
Предупредил, чтоб только не звонила:
"Я сам перезвоню тебе! Привет!"

Она кивнула и рукой смахнула
Пылинки незаметные с плеча,
Опять ему в глаза на миг взглянула,
И дверь закрыла с помощью ключа.

                                                               Он говорил, что любит многих женщин (отрывок)
                                                                    Источник: "Стихи от Марины Бойковой"

3 3. Жить, чтобы жить (Фрагмент )

Крылья, которые до сих пор волочились за ней по пыли, были не нужны.

Она подошла к краю тротуара, огляделась по сторонам и нырнула в кусты.

Там она присела, сунула руку за плечо, поймала ладонью основание крыла и изо всех сил дёрнула. Ничего не произошло – крыло держалось слишком прочно.

Марина дёрнула второе, и тоже безрезультатно.

Тогда она наморщила лоб и задумалась.

– А, ну да, – пробормотала она и открыла сумочку. Первым, что попалось ей под руку, был небольшой напильник.

Пилить крылья было не больно, но всё же неприятно; особенно раздражал скребущий звук, от которого в лопатках возникало подобие зубной боли.

Наконец крылья упали в траву, и от них остались только выступы возле лопаток и две дыры в кофточке.

Марина сунула напильник в сумку, и в её душу вернулся радостный покой.

Она вынырнула из кустов на залитую светом набережную.

Мир вокруг был прекрасен.

Но в чём именно заключалась эта красота, сказать было трудно: в предметах, из которых состоял мир, – в деревьях, скамейках, облаках, прохожих, – ничего особенного вроде бы не было, но всё вместе складывалось в ясное обещание счастья, в честное слово, которое давала жизнь непонятно по какому поводу.

У Марины внутри прозвучал вопрос, выраженный не словами, а как-то по-другому, но означавший несомненно:

«Чего ты хочешь, Марина?»

И Марина, подумав, ответила что-то хитрое, тоже не выразимое словами, – но вложила в этот ответ всю упрямую надежду молодого организма.

– Вот такие песни, – прошептала она, глубоко вдохнула пахнущий морем воздух и пошла по набережной навстречу сияющему дню.

Вокруг прохаживалось довольно много муравьиных самок; они ревниво поглядывали друг на друга и на Марину, на что она отвечала такими же взглядами; впрочем, смысла в этом не было, потому что различий между ними не существовало абсолютно никаких.

Не успела Марина подумать, что надо бы чём - нибудь себя занять, как увидела прибитую к деревянному столбу стрелку с надписью:
__________________________________________________

КООПЕРАТИВ «А / О ЛЮЭС»

Видео бар с непрерывным показом
французских художественных фильмов
__________________________________________________

Стрелка указывала на тропинку, ведущую к большому серому зданию за деревьями.

Видео бар оказался затхлым подвалом с кое - как подмалёванными стенами, пустыми сигаретными пачками над стойкой и мерцающим в углу экраном.

Сразу за дверью Марину остановил выпуклый мужик в спортивном костюме и потребовал два шестьдесят за вход.

Марина полезла в сумку и нашла там маленький кошелёк из чёрного дерматина; в кошельке оказались два мятых рубля и три двадцатикопеечные монеты.

Она пересыпала их в мускулистую ладонь, которая сжала деньги тремя пальцами, а четвёртым указала на свободное место за столиком.

Вокруг большей частью были недавно приземлившиеся девушки в дырявых на спине блузках.

Телевизор, в который они завороженно глядели, очень напоминал небольшой аквариум, по единственной прозрачной стене которого время от времени пробегала радужная рябь.

Марина устроилась поудобней и тоже стала глядеть в аквариум.

Внутри плавал мордастый мужчина средних лет в накинутой на плечи дублёнке.

Подплыв к стеклу, он влажно поглядел на Марину, а потом сел в машину красного цвета и поехал домой.

Жил он в большой квартире, с женой, и похожей на Жанну д’Арк юной служанкой, которая по сюжету вроде не была его любовницей, но немедленно заставила Марину задуматься – трахнул он её во время съёмок или нет.

Мужчина любил очень многих женщин, и часто, когда он стоял у залитого дождём окна, они обнимали его за плечи и задумчиво припадали щекой к надёжной спине.

Тут в фильме было явное противоречие – Марина ясно видела, что спина у мужчины очень надёжная (она даже сама мысленно припала к ней щекой), но, с другой стороны, он только и делал, что туманным утром бросал заплаканных женщин в гостиничных номерах, и на надёжности его спины это не сказывалось никак.

Чтобы его напряжённая половая жизнь обрела необходимую романтическую полноту, вокруг иногда возникали то африканские джунгли, где он, чуть пригибаясь под пулями и снарядами, брал интервью у командира наёмников, то Вьетнам, где он в кокетливо сдвинутой каске, с журналистским микрофоном в руке, под дивную французскую песню – тут Марине на глаза навернулись прозрачные слёзы – брёл среди призывно раскинувшихся трупов молоденьких американцев, которым мордастый мужчина, несмотря на возраст, совсем не уступал в отваге и мужской силе.

Словом, фильм был очень тонкий и многоплановый, но Марину интересовало только развитие сюжета, и она с облегчением вздохнула, когда герой снова оказался в старом добром Париже, в гостиничном номере, за окном которого было туманное утро, и к его широкой и надёжной спине припала окончательная щека.

Под конец Марина так ушла в свои мечты, что толком не заметила, как погас волшебный аквариум и она оказалась на улице; в себя она пришла от ударившего в глаза солнца, поспешила в тень и пошла по кипарисовой аллее, примеряя к своей жизни самые понравившиеся кусочки фильма.

Вот она лежит в кровати, на ней жёлтый шёлковый халат, а на тумбочке рядом стоит корзина цветов. Звонит телефон, Марина снимает трубку и слышит голос мордастого мужчины:

– Это я. Мы расстались пять минут назад, но вы позволили звонить вам в любое время.
– Я уже сплю, – грудным голосом отвечает Марина.
– В это время в Париже сотни развлечений, – говорит мужчина.
– Хорошо, – отвечает Марина, – но пусть это будет что-то оригинальное.

Или так: Марина (в узких тёмных очках) запирает автомобиль, и остановившийся рядом мордастый мужчина делает тонкое замечание об архитектуре. Марина поднимает глаза и смотрит на него с холодным интересом:

– Мы знакомы?
– Нет, – отвечает мужчина, – но могли бы быть знакомы, если бы жили в одном номере…

Вдруг Марина позабыла про фильм и остановилась.

«Куда это я иду?» – растерянно подумала она и поглядела по сторонам.

Впереди была одинокая белая пятиэтажка с обвитыми плющом балконами, перед пятиэтажкой – иссечённый шинами пыльный пустырь, на краю которого пованивала декоративная белая мазанка придорожного сортира.

Ещё была видна пустая автобусная остановка и несколько глухих каменных заборов.

Марина совершенно чётко ощутила, что вперед ей идти не надо, оглянулась и поняла, что возвращаться назад тоже незачем.

«Надо что-то сделать», – подумала она.

Что-то очень похожее на ампутацию крыльев, но другое – вроде бы она только что это помнила и даже шла по аллее с туманным пониманием того, куда и для чего она направляется, но сейчас всё вылетело из головы.

Марина ощутила то же томление, что и на набережной.

– Если бы мы жили в одном номере, – пробормотала она, – в одном но… О господи.

Она хлопнула себя по лбу. Надо было начинать рыть нору.

                                                                                                                                         из романа Виктора Пелевина - «Жизнь насекомых»

Жизнь строит на нас долгосрочные планы

Мы строим планы, как наброски
картины жизни, наперёд.
В них - ствол и дерева отростки,
а на листах - янтарный  мёд.

Со счастьем призрачным не густо -
мгновений дюжина за год.
Бывало радостно и пусто,
и всуе - тысяча забот.

Был образ милый, жаль, что в книгах.
Разлуки были не с руки...
И уходили разом тихо
в реку желаний ручейки.

Печали, горечи, обиды
слеза к прощеньям  унесла.
Душе  остались счастья виды.
Ещё на память - два весла.

Уже и тризна на подходе.
Сама. Одна. И нет тех рук.
А думы снова в хороводе
прекрасных чувств и  прежних мук.

                                                        Мы строим планы. как наброски картины жизни
                                                                                   Автор: Вера Коваленко

1943 год, март (Фрагмент)

Случается, и довольно часто, люди, занятые своими обычными, будничными делами, не имеют представления о том, что где-то далеко от них происходят события, которые рано или поздно так или иначе повлияют на их судьбу, изменят их жизнь подчас круто.

В начале марта 1943 года в Москве, в одном из кабинетов дома два на площади Дзержинского, комиссар государственной безопасности третьего ранга вызвал секретаря, отдал ему листок из блокнота:

— Прошу как можно быстрее навести справку, где сейчас живёт и что делает этот товарищ.

На листке ровным прямым почерком комиссара было написано: «Мартынов Андрей Михайлович, 1898 года, член партии с 1918 года, уроженец гор. Шуи».

Комиссара государственной безопасности третьего ранга звали Алексей Михайлович Мальгин.

Директор алексинской средней школы Андрей Михайлович Мартынов в начале марта 1943 года был занят крайне важным делом — добывал торф для отопления школы.

По его подсчёту, запаса топлива при строжайшей экономии могло хватить, самое большее, на десять дней.

На ближайшем торфяном предприятии «Мартово — Объединение» сухого, пригодного для топки торфа не было — весь вывезли к электростанции ещё осенью.

Электростанция, считавшаяся до войны предприятием местного значения, в военное время выручала промышленность двух областей.

Сухой торф можно было ещё получить на небольшом полукустарном торфяном предприятии «Чёрный мох», но оно находилось от Алексина в двадцати семи километрах, а школа никаким транспортом не располагала.

Председатель колхоза Евдокия Королева, которую вся округа называла Королихой, хотела помочь школе, но у неё самой на всё про всё было семь лошадей, да и те стояли без корма.

Обещали помощь в МТС, но Мартынов не верил, что из этого что - нибудь выйдет — в МТС дела шли плохо.

Ждать чуда Мартынов не мог, в конце марта рухнет дорога, и тогда всё — до тепла закрывай школу. И Андрей Михайлович собрался в районный отдел народного образования.

Мартынов проснулся рано. До районного центра от Алексина на дорогу уходило часа полтора, а Андрею Михайловичу хотелось прийти к началу рабочего дня — дел хватало и помимо торфа.

За последнее время первой мыслью у Мартынова была мысль о сыне...

Весной сорокового года Феликс окончил педагогический институт.

При распределении его послали не в школу, а в редакцию областной газеты — об этом, позаботился редактор, так как Феликс ещё студентом много писал, его охотно печатали.

Подпись под очерками « ~ Ф. Мартынов» часто мелькала на страницах.

Последнее письмо от сына пришло в октябре сорок первого года: он сообщил, что добровольно вступил в народное ополчение. Штамп на конверте стоял московский — Феликс опустил письмо уже по пути на фронт.

И с тех пор ни одной строчки. Полтора года томительной, тяжкой неизвестности.

Андрей Михайлович считал сына погибшим.

Он никогда не говорил это жене и младшим детям — шестнадцатилетней Маше и тринадцатилетнему Мише.

Надежда Ивановна тоже была уверена, что Феликса нет в живых, и всё же часто справлялась в сельсовете, нет ли письма, хотя отлично понимала, что, если бы какое - нибудь известие пришло, передали бы немедленно.

В январе сорок второго года к Мартыновым приехала неожиданная гостья — сотрудница областной газеты Марина Часова, привезла чемодан Феликса.

Она рассказала, что давно, ещё со студенческой поры, дружила с Феликсом.

До войны Марина также работала в комсомольской газете, и они часто вместе ездили в командировки. «Он вам разве не рассказывал?»

Марина закончила разговор неожиданным признанием, что выходит замуж и ей теперь неудобно хранить у себя вещи Феликса. «Вы уж, пожалуйста, извините...»

Вечером Марина уехала. Надежда Ивановна проплакала всю ночь.

В чемодане оказался костюм Феликса, рубашки, две записные книжки, папка с газетными вырезками и будильник, купленный Надеждой Ивановной, когда сын уезжал в институт.

Вот и всё, что осталось от первенца.

Андрей Михайлович перечитал всё, что успел опубликовать сын. Судя по началу, из него вышел бы неплохой журналист. Из записных книжек отец понял — Феликс мечтал стать писателем.

— Когда? — спросила Надежда Ивановна, наливая мужу чай.
— Часам к семи, — ответил Андрей Михайлович, поняв, что жена спрашивает, когда он возвратится из района..
— Я поздно, — сказала Надежда Ивановна. — Опять просидим.

Мартынов знал: сегодня у жены заседание правления колхоза, где она работала бухгалтером.

— Не забудешь?

Мартынов догадался, что жена волнуется, как бы он не забыл заглянуть в райвоенкомат — вдруг там окажется что - нибудь о Феликсе?

— Что ты!..

Андрей Михайлович надел рюкзак, постоянный спутник походов в районный центр, поцеловал жену.

Ещё не рассвело. Хрустнул ледок на замёрзшей за ночь луже около калитки.

Идти было легко, привычно.

Мартыновы жили в Алексине больше десяти лет. К ним все привыкли, считали Андрея Михайловича хорошим учителем и организатором, — на третий год его назначили директором школы.

Преподавал он историю и немецкий язык. Надежда Ивановна слыла толковым экономистом.

Никому и в голову не приходило, что Мартынов в молодости работал с Дзержинским, много раз видел Владимира Ильича, разговаривал с ним.

О работе Мартынова в ВЧК знали по документам лишь работники учётного отдела райкома партии, но эти люди разговорчивостью не отличаются.

Сам Андрей Михайлович о своей боевой молодости никому не рассказывал.

Орден Красного Знамени, полученный за участие в подавлении кронштадтского мятежа, лежал в красной коробочке, а когда в торжественные  дни Мартынов появлялся с орденом, на расспросы, за что он его получил, кратко отвечал:

— В гражданскую...

Жизнь Мартынова круто повернулась после кронштадтских событий. Тяжело раненный, он больше двух месяцев провёл в петроградском госпитале. По приезде в Москву Андрей Михайлович явился в ВЧК и узнал, что о нем несколько раз справлялся Дзержинский.

Феликс Эдмундович принял Мартынова немедленно, поздравил с наградой, спросил про здоровье и неожиданно предложил:

— Я, Андрей, по совместительству теперь ещё и председатель комиссии при ВЦИК по улучшению жизни детей... Мне очень нужны энергичные, беспокойные люди. Хотите мне помочь?

Так Мартынов стал инспектором комиссии по улучшению жизни детей.

Вскоре он понял: без образования дальше жить нельзя.

Это было время, когда возвратившиеся с фронта красноармейцы и красные командиры садились за парты, партизаны шли на рабфаки, комсомольские и партийные работники умоляли укомы и губкомы «отпустить на учёбу».

Андрей Мартынов на всю жизнь запомнил стихи:

Из вымуштрованных бойцов
Мы превратились в геометров
И променяли жаркий пламень слов
На холод цифр и строгость метров.

Мы строим крепкие на диво этажи
На диво крепкими руками,
И стали партизанские ножи
Послушными хозяйскими ножами...

Хотя деткомиссия являлась учреждением штатским, Андрей по привычке написал не заявление, а рапорт и передал его через секретаря Дзержинскому.

На другой, день Феликс Эдмундович, встретив Мартынова в коридоре, сухо сказал:

— Зайди!

У Андрея ёкнуло сердце: «Откажет!» Дзержинский достал из папки рапорт и вслух прочёл:

— «Прошу откомандировать меня на учёбу. Обязуюсь после получения образования вернуться обратно на работу».

Поднял глаза на Мартынова. Андрей заметил в них весёлые искры и облегчённо подумал: «Отпустит!»

— Сколько лет учиться собираетесь?
— Пять... Два года на подготовительном, три на основном...
— Значит, считаете, что мы с детской беспризорностью за пять лет не справимся?
— Наверное, раньше...
— Тогда зачем написал, что обратно придёшь?
— Я про ВЧК...
— Если бы мне сейчас было столько же лет, как тебе!

Красным карандашом написал на рапорте: «Согласен».

                                                                                                      из романа Аркадия Васильева - «В час дня, Ваше превосходительство»

( кадр из фильма «Пацаны» 1983 )

Два домика

Последнее пристанище — могила…
Последние слова — над головой.
Спасибо, что землицею укрыла,
Благословила нежною рукой.

                                               Последнее пристанище — могила (отрывок)
                                                                     Автор: Вадим Зайцев

Раздел 1. Родимая обитель ... (Фрагмент)

Летом за воротами Лавры очень красиво: всюду розы, розы…

В их спутанной багряно - белой волне утопли всеми позабытые (даже буквы стёрлись!) могильные камни.

Но ручеёк чёрных старушек, женщин в косынках, длинноволосых юношей струился дальше, к самому сердцу Лавры – Свято - Троицкому собору.

На православные праздники здесь собирались толпы верующих.

Мощный и невесомый одновременно, он царил над купами деревьев, над мраморными и каменными надгробиями, над речкой и кустами - цветами…

Папа никогда не упускал случая втемяшить сыну какую - нибудь историческую или архитектурную дребедень:

«Видишь, – говорил, – шлем купола тяжёлый, лежит на подпорке такой с шестнадцатью окнами, называется «барабан».

У папы спрашивать что бы то ни было просто опасно: тебя занесёт пургой непонятных слов, сам не рад будешь, что спросил.

И от стихов не отобьёшься, зажужжит роем пчёл:

Когда великое свершалось торжество
И в муках на кресте кончалось божество,
Тогда по сторонам животворяща древа
Мария - грешница и пресвятая дева
Стояли две жены…

Как это – две жены? Бабушка Роза говорит, что порядочный человек худо - бедно обходится одной женой.

Вот у папы худо - бедно – мама, у деда Сани – бабушка Роза.

Может, кто-то шустрый хапнет сразу двух жён и хвастается: а у меня, мол, их целых две, не худо и не бедно!

Их путь пролегал через всю территорию Лавры. Если не слишком торопились, они заглядывали в любимый уголок: от стены храма влево бежала дорожка к заброшенному кладбищу.

Здесь в центре позабытого всеми некрополя высилась башня: тоже всеми заброшенная и позабытая, грустная заколоченная церковь.

Обойдёшь её, а там – спуск к совсем уж деревенской речке, где плавают утки, а в высокой сочной траве по берегам – брызги жёлтых одуванчиков.

И шмели гудят, и зеленовато - белых капустниц ветерок носит, как на даче.

Прямо не верится, что это – центр города.

Среди старинных склепов, каменных ваз и крестов с выбитыми на них полустёртыми буквами можно ходить часами, осторожно пробираясь между надгробиями.

– Не наступай на могилы, – каждый раз напоминал папа, – уважай покой мёртвых. Решётки, столбики, нарядные гробницы, Под коими гниют все мертвецы столицы…

А вот главное: над изгибом речки, на откосе стоит полуразрушенный склеп с башенкой – окна запылённые, в паутине, кое - где даже разбитые.

Сказочный домик крепко уснувшей, да так никем и не разбуженной Спящей Красавицы.

Но под решётки окон кто-то подсовывает маленькие пластмассовые розы; иногда придёшь – а там новые. Это усыпальница Анастасии Вяльцевой, старинной певицы такой.

Папа рассказывал, что до революции к её ногам бриллианты бросали , слава гремела по всей России, а умерла она совсем молодой, от чахотки.

Мама говорит, тогда все от чахотки умирали: ноги промочил, вот тебе чахотка.

Ну и забыли её совсем, тем более что романсы уже не в моде. Хотя приходит же кто-то, цветы приносит…

Однажды зимой они видели протоптанную в снегу тропинку.

Там у склепа человек стоял – бородатый, особенный , голову так задумчиво склонил.

Красиво и печально, как на старой открытке, Сеня даже засмотрелся.

«Ладно, – сказал папа, – пошли, не станем человеку мешать, пусть скорбит. … чтоб долго образ милый Таился и пылал в душе моей унылой…»

Сеня спросил: «Он её возлюбленный?» – «Ты спятил? – удивился папа. – Все её возлюбленные давно в земле сырой…»

Ей - богу, папа так и выражался, причём всю жизнь, посреди обычного рабочего дня. «Тогда чего скорбеть», – подумал Сеня.

Словом, Лавра – это была беспредельно - отдельная страна внутри города, которую они проходили из конца в конец, пока на задворках не упирались в глухой забор и неприметную железную дверь папиной психиатрии .

Когда-то – духовное училище, ныне – жёлтый дом, психушка, это здание обособленно и угрюмо стояло среди высоких деревьев.

В наши дни, в эпоху террора школьных психологов, подобные посещения ребёнком сумасшедшего дома выглядят по меньшей мере возмутительными.

Но Сенино детство протекало в открытом и любознательном мире прилюдных драм и мордобоев, трагических судеб, увлекательных похорон, весёлых поминок и распахнутых во все стороны детских глаз.

Сумасшедший дом был пристанищем людей необыкновенных. Папа называл их больными, но Сеня приглядывался к каждому, подмечая крошечные… ну совсем чуть - чутные признаки притворства.

В целом, тут была спокойная, даже задумчивая обстановка: люди в пижамах двигались медленно, обстоятельно, казались погружёнными в свои мысли.

Впрочем, изредка кто-то кричал, как раненая птица, и тогда все остальные замирали и прислушивались.

А того, кто криком пытался прорваться за пределы этого мирка, брали в ординаторскую .

– А что там с ним делают? – беспокоился Сеня. – Наказывают?
– Ну что ты, милый, – отвечал папа. – С ним беседуют. Если надо, добавляют лекарств…

Здесь у папы был свой кабинет с самой спартанской обстановкой: письменный стол, стул, кушетка, кардиограф и шкаф с историями болезней.

Дверь без ручки закрывалась на «психиатрический» ключ, окно было забрано мощной решёткой.

Но за окном… Там росли старые клён и берёза.

Стояли в страстном переплетении ветвей так тесно, так близко, будто муж и жена, прожившие целую жизнь: артритные, скрюченные, вечно вместе, так что и не разобрать, где кто, они будто противились расставанию.

Осенью клён становился розовым, потом загустевал багрянцем и пламенел, а берёза плескалась прозрачным и звонким золотом.

Окно волновалось и вскипало золотом и багрецом, комната преображалась, и сама радость вскипала и ломилась в окно, торжествуя и чего-то настойчиво требуя.
                                                                                                                                               из романа Дины Рубиной - «Маньяк Гуревич»

И в тех годах мы счёта ровного не знали

А я Вам нравилась 16 лет назад
И не причём был день Святого Валентина,
И привлекал меня всё отражающие Ваши мысли взгляд,
Сама собою рисовалась будущего нашего картина.
Была я юная, глаза мои сияли,
Вы были недоступны, как звезда,
Мои флиртующие взгляды отвлекали
И я к Вам подходила… иногда.
Когда коснулись Вы моей руки,
То испугались и отдёрнули свою,
Я начала писать свои стихи,
Где были с Вами в мной придуманном раю.
Со всем Вы соглашались, что скажу
И на любые просьбы откликались..

                                                  А я Вам нравилась 16 лет назад (отрывок)
                                                                           Автор: Альзира

В одно прекрасное июньское утро какой-то пожилой человек, одетый как состоятельный крестьянин, ехал, сидя верхом на крепком пони, через Шервудский лес по дороге, которая вела в живописную деревеньку Мансфилд - Вудхауз.

Небо было чистое; восходящее солнце освещало безлюдную местность; ветер был пропитан терпким и сильным запахом дубовой листвы и тысячами ароматов полевых цветов; на мхах и траве россыпями алмазов сверкали капли росы; в ветвях порхали и пели птицы; из лесных чащ слышались крики ланей — одним словом, природа повсюду просыпалась и только кое - где ещё виднелись клочья ночного тумана.

Лицо нашего путника прояснилось под лучами утреннего солнца, грудь его расправилась, лёгкие наполнились свежим воздухом, и он запел сильным и звонким голосом старую саксонскую песнь, в которой проклинались все тираны.

Вдруг мимо его уха просвистела стрела и вонзилась в ветвь дуба, стоявшего на обочине дороги.

Крестьянин, скорее удивлённый, нежели испуганный, соскочил с лошади, спрятался за дерево, натянул тетиву лука и приготовился к обороне.

Но напрасно он всматривался вдаль, разглядывал тропу, обшаривал взглядом окружающие заросли и вслушивался в малейшие лесные шорохи — он ничего не увидел, ничего не услышал и не знал, что и думать об этом внезапном нападении.

Может быть, безобидный путник просто оказался на пути стрелы какого - нибудь неумелого охотника?

Но тогда он услышал бы его шаги, лай собаки, тогда он увидел бы лань, которая, убегая, пересекла бы тропу.

А может быть, это был один из разбойников, изгнанник, каких в графстве было немало; эти люди жили лишь тем, что убивали, грабили и целыми днями подстерегали путников.

Но все эти бродяги знали его, они знали, что он небогат, но никогда не отказывал в куске хлеба и кружке эля никому из них, когда им случалось постучать в его дверь.

Может быть, он оскорбил кого - нибудь, и этот человек хочет ему отомстить? Нет, на двадцать миль в округе у него не было врагов.

Какая же невидимая рука пожелала его убить?

Именно убить, потому что стрела пролетела у самого его виска, так что даже волосы на голове у него зашевелились.

Размышляя обо всем этом, путник думал:

«Непосредственная опасность мне не грозит, потому что моей лошади инстинкт ничего не подсказывает. Напротив, она стоит спокойно, как у себя в стойле, и тянется к листве, как к своей кормушке. Но если она будет здесь стоять, то укажет тому, кто меня преследует, место, где я прячусь».

— Эй, пони, рысью! — крикнул он.

Это приказание было подкреплено негромким свистом, и послушное животное, привыкшее за долгие годы к этому приёму охотника, который хочет остаться в засаде один, насторожило уши, поглядело своими огненными глазами на дерево, за которым прятался его хозяин, и, ответив ему коротким ржанием, ускакало рысью.

Крестьянин ещё с четверть часа, оставаясь настороже, напрасно ждал нового нападения.

«Ну что же, — сказал он себе, — раз терпение ничего не дало, попробуем действовать хитростью».

И, определив по тому, как было направлено оперение стрелы, то место, где мог засесть его враг, он выпустил в эту сторону свою стрелу в надежде или испугать злоумышленника, или заставить его обнаружить себя.

Стрела просвистела в воздухе и вонзилась в кору дерева, но на вызов никто не ответил.

Может быть, второй выстрел будет удачнее?

Зазвенела тетива, но вторая стрела была остановлена на лету.

Другая стрела, выпущенная из невидимого лука, почти под прямым углом вонзилась в неё над тропой, и, кружась в воздухе, обе они упали на землю.

Выстрел последовал так быстро и неожиданно и свидетельствовал о такой ловкости и меткости, что крестьянин в восхищении забыл об опасности и выпрыгнул из укрытия.

— Ну и выстрел! Замечательный выстрел! — вскричал он, выскакивая на опушку чащи и пытаясь отыскать таинственного лучника.

В ответ на его крики раздался радостный смех, и серебристый и нежный, как у женщины, голос пропел:

В лесах резвятся лани, в лесах цветут цветы,
Но что мне лани и цветы, когда со мною ты?
Оставь добычу и цветы, оставь прозрачный пруд,
И вместе в лес пойдём со мной, мой милый Робин Гуд.
Мы в чаще спрячемся с тобой подальше от дорог,
И из цветов себе сплету я праздничный венок.

— Ох! Так это Робин, бесстыдник Робин Гуд поёт. Иди сюда, мальчик. Как? Ты посмел стрелять из лука в своего отца? Клянусь святым Дунстаном , я уже решил, что это разбойники решили меня прикончить! Ну и злой же ты мальчишка, если избрал себе мишенью мою седую голову! Ах, вот и он сам, — добавил добрый старик, — вот он и сам, безобразник! И поёт ту песенку, которую я сочинил, когда мой брат Робин был влюблён… я тогда ещё песни сочинял, а мой бедный брат ухаживал за прекрасной Мэй, своей невестой.

— Ну что, отец, разве моя стрела ранила вас, а не просто пощекотала вам ухо? — послышался голос с другой стороны зарослей, снова запевший:

Над лесом бледный свет струит печальная луна,
И где-то колокол звенит; в долине тишина.
В Шервудский лес пойдём скорей, где старый дуб растёт,
Он слышал клятвы юных дней, и нас там счастье ждёт.

Лесное эхо ещё повторяло последние строки, когда молодой человек лет двадцати на вид, хотя на самом деле ему было только шестнадцать, вышел и остановился перед старым крестьянином, в котором читатель, без сомнения, узнал славного Гилберта Хэда, знакомого ему из первой главы нашей книги.

Юноша улыбался старику, почтительно держа в руке зелёную шляпу, украшенную пером цапли.

Густые, слегка вьющиеся чёрные волосы обрамляли его широкий лоб, белый как слоновая кость.

Слегка прищуренные глаза, затенённые длинными ресницами, бросавшими тень на розовощекое лицо с выступающими скулами, метали тёмно - синие искры.

Взгляд его чистых глаз, казалось, тонул и расплавленной глазури, и мысли, убеждения, чувства чистосердечной юности отражались в нём как в зеркале; в лице его сквозили мужество и энергия; изысканно - красивые черты не имели в себе ничего женственного, а когда он улыбался, обнажая жемчужные зубы, было видно, что это уже почти взрослый, уверенный в себе человек; губы у него были ярко - коралловые, и их соединяла с тонким прямым носом, крылья которого просвечивали розовым, изящная ложбинка.

Он загорел, но там, где одежда открывала шею и запястья, было видно, что кожа у него атласно - белая.

На нём была шляпа с пером цапли, перетянутая в талии куртка из зелёного линкольнского сукна , замшевые короткие штаны из оленьей кожи и обувь, называвшаяся unhege sceo («саксонские сапоги») и крепившаяся к щиколоткам прочными ремнями; на перевязи, украшенной стальными бляшками, висел колчан со стрелами и небольшой рог, а у пояса — охотничий нож; в руке он держал лук.

Вся одежда и снаряжение Робин Гуда, исполненные своеобразия, отнюдь не вредили его юношеской красоте.

— А что если вместо того чтобы пощекотать моё ухо, ты бы пробил мне голову? — с напускной строгостью спросил добрый старик, повторив последние слова своего сына. — Поосторожней с такой щекоткой, сэр Робин, ведь так не рассмешить, а скорее убить можно!

— Простите меня, отец. Я совсем не хотел вас ранить.

— Вполне верю тебе, но, дорогой мой мальчик, так вполне могло случиться: лошадь ли ускорила бы шаг или чуть отклонилась бы влево или вправо, я бы тряхнул головой, твоя рука дрогнула бы или ты бы неточно прицелился, да любой пустяк, в конце концов, и твои игры могли бы окончиться моей смертью.

— Но рука у меня не дрогнула, и прицеливаюсь я всегда точно. Не упрекайте же меня, отец, и простите мне мою шалость.

                                  из историко - приключенческого романа французского писателя Александра Дюма - отца - «Робин Гуд»

( кадр и телесериала «Робин из Шервуда» 1984 )