Мыслить смерть ( © )
Хочу рассказать об одном своем опыте, который меня до сих пор преследует.
Когда мне было лет десять, а может девять, я читал «Дэвида Копперфильда».
Очень долго читал — книжка толстая. Был дождливый день, и она как-то у меня связывается с этим днём и с последующими.
Мама потянула меня в большую прогулку, где она встречалась с какой-то своей подругой. Прогулка заключалась в том, что в этот дождливый пасмурный осенний день мы почему-то пошли в ГУМ, и по этому ГУМу она меня таскала.
Мы встретили эту мамину подругу, — она была в сером плаще типа пыльника или макинтоша—дождевика, из ткани не прорезиненной, но воду не пропускающей. Ну, плащ, плащёвка.
И вдруг я увидел у неё на груди, в том месте, где должно быть сердце, такое красноватое пятно, как если бы на материи полежал кусок сырого мяса.
Неприятное красновато - коричневатое пятно.
Вот у неё на груди проступало такое пятно, и я понял, что это пятно проступает от сердца, которое тут лежало, — её сердца, которое лежало на этом макинтоше.
Когда я посмотрел вокруг, я увидел, что половина людей — в серых макинтошах, и у всех у них проступает это пятно на месте сердца.
Я испытывал дикую жуть и тоску между двумя этими женщинами — мамой и её подругой. Я смотрел на прохожих, и все, кто шли нам на встречу, имели это сырое пятно на месте сердца.
Думаю, что это было очень близко к опыту, зафиксированному художниками барокко: скелеты, проступающие сквозь тела.
Видение тленности и реальной могилы, но не в отстранённом, рефлектирующем, дискурсивном виде, а непосредственное переживание того, что вокруг меня живые трупы с кляксами на плащах.
Глава. Мыслить смерть! ( Фрагмент )
из книги Гейдара Джемаля - «Сады и пустоши»
Часть III. Фаталист ( Фрагмент )
Когда поручик Вулич подошёл к столу, то все замолчали, ожидая от него какой - нибудь оригинальной выходки.
— Господа! — сказал он (голос его был спокоен, хотя тоном ниже обыкновенного), — господа! к чему пустые споры? Вы хотите доказательств: я вам предлагаю испробовать на себе, может ли человек своевольно располагать своею жизнью, или каждому из нас заранее назначена роковая минута... Кому угодно?
— Не мне, не мне! — раздалось со всех сторон, — вот чудак! придёт же в голову!..
— Предлагаю пари! — сказал я шутя.
— Какое?
— Утверждаю, что нет предопределения, — сказал я, высыпая на стол десятка два червонцев — всё, что было у меня в кармане.
— Держу, — отвечал Вулич глухим голосом. Майор, вы будете судьею; вот пятнадцать червонцев, остальные пять вы мне должны, и сделайте мне дружбу прибавить их к этим.
— Хорошо, — сказал майор, — только не понимаю, право, в чём дело и как вы решите спор?..
Вулич вышел молча в спальню майора; мы за ним последовали.
Он подошёл к стене, на которой висело оружие, и наудачу снял с гвоздя один из разнокалиберных пистолетов; мы ещё его не понимали; но когда он взвёл курок и насыпал на полку пороху, то многие, невольно вскрикнув, схватили его за руки.
— Что ты хочешь делать? Послушай, это сумасшествие! — закричали ему.
— Господа! — сказал он медленно, освобождая свои руки, — кому угодно заплатить за меня двадцать червонцев?
Все замолчали и отошли.
Вулич вышел в другую комнату и сел у стола; все последовали за ним: он знаком пригласил нас сесть кругом.
Молча повиновались ему: в эту минуту он приобрёл над нами какую-то таинственную власть.
Я пристально посмотрел ему в глаза; но он спокойным и неподвижным взором встретил мой испытующий взгляд, и бледные губы его улыбнулись; но, несмотря на его хладнокровие, мне казалось, я читал печать смерти на бледном лице его.
Я замечал, и многие старые воины подтверждали моё замечание, что часто на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы, так что привычным глазам трудно ошибиться.
— Вы нынче умрёте! — сказал я ему.
Он быстро ко мне обернулся, но отвечал медленно и спокойно:
— Может быть, да, может быть, нет...
Потом, обратясь к майору, спросил: заряжен ли пистолет? Майор в замешательстве не помнил хорошенько.
— Да полно, Вулич! — закричал кто-то, — уж, верно, заряжен, коли в головах висел, что за охота шутить!..
— Глупая шутка! — подхватил другой.
— Держу пятьдесят рублей против пяти, что пистолет не заряжен! — закричал третий.
Составились новые пари.
Мне надоела эта длинная церемония.
— Послушайте, — сказал я, — или застрелитесь, или повесьте пистолет на прежнее место, и пойдёмте спать.
— Разумеется, — воскликнули многие, — пойдёмте спать.
— Господа, я вас прошу не трогаться с места! — сказал Вулич, приставя дуло пистолета ко лбу. Все будто окаменели.
— Господин Печорин, прибавил он, — возьмите карту и бросьте вверх.
Я взял со стола, как теперь помню, червонного туза и бросил кверху: дыхание у всех остановилось; все глаза, выражая страх и какое-то неопределённое любопытство, бегали от пистолета к роковому тузу, который, трепеща на воздухе, опускался медленно; в ту минуту, как он коснулся стола, Вулич спустил курок... осечка!
— Слава Богу! — вскрикнули многие, — не заряжен...
— Посмотрим, однако ж, — сказал Вулич.
Он взвёл опять курок, прицелился в фуражку, висевшую над окном; выстрел раздался — дым наполнил комнату.
Когда он рассеялся, сняли фуражку: она была пробита в самой середине и пуля глубоко засела в стене.
Минуты три никто не мог слова вымолвить. Вулич пересыпал в свой кошелёк мои червонцы.
Пошли толки о том, отчего пистолет в первый раз не выстрелил; иные утверждали, что, вероятно, полка была засорена, другие говорили шёпотом, что прежде порох был сырой и что после Вулич присыпал свежего; но я утверждал, что последнее предположение несправедливо, потому что я во всё время не спускал глаз с пистолета.
— Вы счастливы в игре, — сказал я Вуличу...
— В первый раз от роду, — отвечал он, самодовольно улыбаясь, — это лучше банка и штосса.
— Зато немножко опаснее.
— А что? вы начали верить предопределению?
— Верю; только не понимаю теперь, отчего мне казалось, будто вы непременно должны нынче умереть...
Этот же человек, который так недавно метил себе преспокойно в лоб, теперь вдруг вспыхнул и смутился.
— Однако же довольно! — сказал он, вставая, — пари наше кончилось, и теперь ваши замечания, мне кажется, неуместны... — Он взял шапку и ушёл. Это мне показалось странным — и недаром!..
Скоро все разошлись по домам, различно толкуя о причудах Вулича и, вероятно, в один голос называя меня эгоистом, потому что я держал пари против человека, который хотел застрелиться; как будто он без меня не мог найти удобного случая!..
Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта домов; звёзды спокойно сияли на тёмно - голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие - нибудь вымышленные права!..
И что ж? эти лампады, зажжённые, по их мнению, только для того, чтобы освещать их битвы и торжества, горят с прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как огонёк, зажжённый на краю леса беспечным странником!
Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!..
А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределённого, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или судьбою...
И много других подобных дум проходило в уме моём; я их не удерживал, потому что не люблю останавливаться на какой - нибудь отвлечённой мысли. И к чему это ведёт?..
В первой молодости моей я был мечтателем, я любил ласкать попеременно то мрачные, то радужные образы, которые рисовало мне беспокойное и жадное воображение.
Но что от этого мне осталось? одна усталость, как после ночной битвы с привидением, и смутное воспоминание, исполненное сожалений.
В этой напрасной борьбе я истощил и жар души, и постоянство воли, необходимое для действительной жизни; я вступил в эту жизнь, пережив её уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание давно ему известной книге.
Происшествие этого вечера произвело на меня довольно глубокое впечатление и раздражило мои нервы; не знаю наверное, верю ли я теперь предопределению или нет, но в этот вечер я ему твёрдо верил: доказательство было разительно, и я, несмотря на то, что посмеялся над нашими предками и их услужливой астрологией, попал невольно в их колею; но я остановил себя вовремя на этом опасном пути и, имея правило ничего не отвергать решительно и ничему не вверяться слепо, отбросил метафизику в сторону и стал смотреть под ноги.
Такая предосторожность была очень кстати: я чуть - чуть не упал, наткнувшись на что-то толстое и мягкое, но, по-видимому, неживое.
Наклоняюсь — месяц уж светил прямо на дорогу — и что же? предо мною лежала свинья, разрубленная пополам шашкой...
Едва я успел её осмотреть, как услышал шум шагов: два казака бежали из переулка, один подошёл ко мне и спросил, не видал ли я пьяного казака, который гнался за свиньей.
Я объявил им, что не встречал казака, и указал на несчастную жертву его неистовой храбрости.
— Экой разбойник! — сказал второй казак, — как напьётся чихиря, так и пошёл крошить всё, что ни попало. Пойдём за ним, Еремеич, надо его связать, а то...
Они удалились, а я продолжал свой путь с большей осторожностью и наконец счастливо добрался до своей квартиры.
Я жил у одного старого урядника, которого любил за добрый его нрав, а особенно за хорошенькую дочку Настю.
Она, по обыкновению, дожидалась меня у калитки, завернувшись в шубку; луна освещала её милые губки, посиневшие от ночного холода. Узнав меня, она улыбнулась, но мне было не до неё.
«Прощай, Настя», — сказал я, проходя мимо. Она хотела что-то отвечать, но только вздохнула.
Я затворил за собою дверь моей комнаты, засветил свечку и бросился на постель; только сон на этот раз заставил себя ждать более обыкновенного.
Уж восток начинал бледнеть, когда я заснул, но — видно, было написано на небесах, что в эту ночь я не высплюсь.
В четыре часа утра два кулака застучали ко мне в окно. Я вскочил: что такое?..
«Вставай, одевайся!» — кричало мне несколько голосов.
Я наскоро оделся и вышел.
«Знаешь, что случилось?» — сказали мне в один голос три офицера, пришедшие за мною; они были бледны как смерть.
— Что?
— Вулич убит.
Я остолбенел.
— Да, убит — продолжали они, — пойдём скорее.
— Да куда же?
— Дорогой узнаешь.
Мы пошли.
Они рассказали мне всё, что случилось, с примесью разных замечаний насчёт странного предопределения, которое спасло его от неминуемой смерти за полчаса до смерти.
Вулич шёл один по тёмной улице: на него наскочил пьяный казак, изрубивший свинью и, может быть, прошёл бы мимо, не заметив его, если б Вулич, вдруг остановясь, не сказал:
«Кого ты, братец, ищешь» — «Тебя!» — отвечал казак, ударив его шашкой, и разрубил его от плеча почти до сердца...
Два казака, встретившие меня и следившие за убийцей, подоспели, подняли раненого, но он был уже при последнем издыхании и сказал только два слова: «Он прав!»
Я один понимал тёмное значение этих слов: они относились ко мне; я предсказал невольно бедному его судьбу; мой инстинкт не обманул меня: я точно прочёл на его изменившемся лице печать близкой кончины.
Убийца заперся в пустой хате, на конце станицы. Мы шли туда. Множество женщин бежало с плачем в ту же сторону; по временам опоздавший казак выскакивал на улицу, второпях пристёгивая кинжал, и бегом опережал нас.
Суматоха была страшная.
-- из социально - психологического романа Михаила Юрьевича Лермонтова - «Герой нашего времени»
( Гипотеза о сфере Дайсона вокруг звезды Табби (KIC 8462852) )
