По её счётам
По венам, как по трубам, растекается яд.
И кто-то говорит, что мы сходим с ума.
Но почему-то молчит, кто виноват, а кто – прав.
И если мы – идиоты, то – не наша вина.
А посмотри на небо – там загнулся рассвет,
Посмотри на звёзды – они тоже больны.
Их остудили серпом и большим молотком,
Потом накрыли мешком и запретом любви.
После тихих шагов по опавшей листве,
Ознакомлюсь с влияньем промывки мозгов.
Посижу, поплАчу, погрущу, покурю.
Мне взглянувший в глаза поймёт всё без слов.
Бессильная злоба
Автор: Иван Раменский
Перед стойкой, облокотившись на неё, стояла накрашенная женщина с утомлённым лицом, за стойкой хозяйка, тучная, какая-то грязновато - серая, и ещё одна, довольно миловидная, девушка.
Мои слова приветствия упали камнем в пространство, и только после паузы послышался вялый ответ.
Мне стало не по себе от этого принуждённого тоскливого молчания, и я охотно повернул бы обратно, но не находил для этого предлога, а потому покорно уселся за стол.
Женщина у стойки, вспомнив о своих обязанностях, спросила, что мне подать, и по её выговору я сразу угадал в ней немку.
Я заказал пива. Она пошла и принесла пиво, и в её походке ещё яснее выражалось равнодушие, чем в тусклых глазах, едва мерцавших из-под век, словно угасающие свечи.
Совершенно машинально, по обычаю подобных заведений, поставила она рядом с моим стаканом второй для себя.
Взгляд её, когда она чокнулась со мной, лениво скользнул мимо меня: я мог без помехи рассмотреть её.
Лицо у неё было в сущности ещё красивое, с правильными чертами, но, словно от душевного измождения, огрубело и застыло, как маска; всё в нём было дрябло; веки — припухшие, волосы — обвисшие; одутловатые щёки, в пятнах дешёвых румян, уже спускались широкими складками ко рту.
Платье тоже было накинуто небрежно, голос — сиплый от табачного дыма и пива.
Всё говорило о том, что передо мною человек смертельно усталый, продолжающий жить только по привычке, ничего не чувствуя.
Мне стало жутко, и, чтобы нарушить молчание, я задал ей какой-то вопрос. Она ответила, не глядя на меня, равнодушно и тупо, еле шевеля губами. Я чувствовал себя лишним.
Хозяйка зевала, другая девушка сидела в углу, поглядывая на меня, как будто ждала, что я её позову.
Я рад был бы уйти, но не мог сдвинуться с места и тупо, словно захмелевший матрос, сидел в затхлой, душной комнате, прикованный к стулу любопытством, — было что-то пугающее и непонятное в царившем здесь равнодушии.
И вдруг я вздрогнул, услышав резкий хохот сидевшей подле меня женщины. В ту же минуту лампа замигала: по сквозняку я понял, что за моей спиной приоткрылась дверь.
— Опять пришёл? — насмешливо и злобно крикнула она по-немецки. — Опять уже бродишь вокруг дома, ты, сквалыга? Ну, да уж входи, я тебе ничего не сделаю.
Я круто повернулся сначала к ней, так пронзительно крикнувшей эти слова, точно пламя вырвалось из неё, а потом к входной двери.
И ещё не успела она открыться, как я узнал пошатывающуюся фигуру, узнал смиренный взгляд того самого человека, что стоял в подъезде, словно прилипнув к дверям.
Он робко, как нищий, держал шляпу в руке и дрожал от резких слов, от смеха, который сотрясал грузную фигуру женщины и на который хозяйка за стойкой отозвалась торопливым шёпотом.
— Туда садись, к Франсуазе, — приказала женщина бедняге, когда он, крадучись, опасливо ступил шаг вперёд. — Видишь, у меня гость.
Она крикнула это по-немецки. Хозяйка и девушка громко рассмеялись, хотя понять ничего не могли, но посетитель был им, по-видимому, знаком.
Дай ему шампанского, Франсуаза! Принеси бутылку того, что подороже! — со смехом крикнула она и опять обратилась к нему:
— Если для тебя дорого, оставайся на улице, скряга несчастный. Хотелось бы тебе, небось, бесплатно глазеть на меня, я знаю, всё тебе хочется иметь бесплатно
Длинная фигура посетителя съёжилась от этого злого смеха, спина согнулась, лицо отворачивалось, словно хотело спрятаться, и рука, которая взялась за бутылку, так сильно дрожала, что вино пролилось на стол.
Он силился поднять на женщину глаза, но не мог оторвать их от пола, и они бесцельно блуждали по кафельным плиткам.
Теперь только, при свете лампы, я разглядел это истощённое, бледное, помятое лицо, влажные, жидкие волосы на костистом черепе, дряблые и точно надломленные запястья — убожество, лишённое силы, но всё же не чуждое какой-то злости.
Искривлённо, сдвинуто было в нём всё и придавлено, и взгляд, который он вдруг метнул и тотчас же опять отвёл в испуге, вспыхнул злым огоньком.
— Не обращайте на него внимания, — сказала мне женщина по-французски и взяла меня за локоть, точно хотела силой повернуть к себе. — У меня с ним старые счёты, не со вчерашнего дня.
— И опять крикнула ему, оскалив зубы, точно для укуса: — Подслушивай, подслушивай, старая ехидна! Хочешь знать, что я говорю? Говорю, что скорее в море кинусь, чем к тебе пойду.
Снова рассмеялись хозяйка и другая девушка, тупо осклабившись; очевидно, это была для них обычная забава, повседневное развлечение.
Но мне стало жутко, когда я увидел, как Франсуаза подсела к нему и с напускной нежностью начала приставать с любезностями, от которых он содрогался в ужасе, не решаясь их отвергнуть; страх охватывал меня каждый раз, как его блуждающий взгляд униженно и подобострастно останавливался на мне.
И ужас вселяла в меня женщина, сидевшая рядом со мной, очнувшаяся вдруг от спячки и искрившаяся такой злобой, что у неё дрожали руки.
Я бросил деньги на стол и хотел уйти, но она их не взяла.
— Если он мешает тебе, я его выгоню вон, собаку. Он должен слушаться. Выпей-ка ещё стакан со мною. Иди сюда.
Она прижалась ко мне в неожиданном страстном порыве, разумеется, наигранном, только чтобы помучить того.
Она всё косилась в его сторону, и мне противно было видеть, как он вздрагивал, точно от прикосновения раскалённого железа.
Не обращая на неё внимания, я следил только за ним и с трепетом видел, как в нём росло что-то вроде ярости, гнева, желания и зависти, и как он сразу весь съёживался, чуть только она поворачивала к нему голову.
Она всё крепче прижималась ко мне, я чувствовал, как она дрожит, наслаждаясь жестокой игрой, и меня жуть брала от её накрашенного, пахнувшего дешёвой пудрой лица, от запаха её дряблого тела.
Чтобы отодвинуться от неё, я достал сигару, и не успел я поискать глазами спички, как она уже властно крикнула ему:
— Дай закурить!
Я испугался ещё больше, чем он, столь гнусного требования его услуг и порывисто схватился за карман в поисках спичек; но, подхлёстнутый её словами, как бичом, он уже подошёл ко мне своею кривой, шаткой поступью и быстро, словно боясь обжечься, если дотронется до стола, положил на него свою зажигалку.
На мгновение наши взгляды скрестились: бесконечный стыд прочёл я в его глазах и яростное ожесточение.
И этот порабощённый взгляд поразил во мне мужчину, брата. Я почувствовал, до какого унижения довела его женщина, и устыдился вместе с ним.
— Очень вам благодарен, — сказал я по-немецки (она встрепенулась), — напрасно побеспокоились. — И я подал ему руку.
Долгое колебание, потом я ощутил влажные, костлявые пальцы и вдруг — судорожное, признательное пожатие.
На секунду его глаза блеснули, встретив мой взгляд, потом опять скрылись под опущенными веками.
Назло женщине я хотел попросить его присесть к нам, и, должно быть, рука моя уже поднялась для приглашающего жеста, потому что она торопливо прикрикнула на него:
— Ступай в свой угол и не мешай нам!
Тут меня вдруг охватило отвращение к её хриплому, язвительному голосу, к этому мерзкому мучительству.
На что мне этот закопчённый вертеп, эта противная проститутка, этот слабоумный мужчина, этот чад от пива, дыма и дешёвых духов?
Меня потянуло на воздух. Я сунул ей деньги, встал и энергично высвободился из её объятий, когда она попыталась удержать меня.
Мне претило участвовать в этом унижении человека, и мой решительный отпор ясно ей показал, как мало меня прельщают её ласки.
Тогда в ней вспыхнула злоба, она открыла было рот, но всё же не решилась разразиться бранью и вдруг, в порыве непритворной ненависти, повернулась к нему.
Он же, чуя недоброе, торопливо и словно подстёгиваемый её угрожающим видом, выхватил из кармана дрожащими пальцами кошелёк.
Он явно боялся остаться теперь с ней наедине и впопыхах не мог распутать узел кошелька, — это был вязаный кошелёк, вышитый бисером, какие носят крестьяне и мелкий люд.
Легко было заметить, что он не привык быстро тратить деньги, не в пример матросам, которые достают их пригоршнями из кармана и швыряют на стол; он, видимо, знал счёт деньгам и, прежде чем расстаться с монетой, любил подержать её в руке.
— Как он дрожит за свои милые денежки! Не идёт дело? Погоди-ка! — глумилась она и приблизилась на шаг.
Он отшатнулся, а она, при виде его испуга, сказала, пожав плечами, и с неописуемым омерзением во взгляде:
— Я у тебя ничего не возьму, плевать мне на твои деньги. Знаю, все они у тебя на счету, твои славные деньжата, ни одного гроша лишнего не выпустишь. Но только, — она неожиданно похлопала его по груди, — как бы кто не украл у тебя бумажки, зашитые тут.
И вправду, как сердечный больной внезапно судорожно хватается за сердце, так он прижал бледную и дрожащую руку к груди, невольно ощупывая пальцами потайное местечко, и, успокоившись, опустил её. — Скряга, — выплюнула она.
Но тут лицо мученика побагровело, он с размаха бросил кошелёк Франсуазе, — та сначала вскрикнула от испуга, а затем расхохоталась, — и ринулся мимо неё к двери, точно спасаясь от пожара.
из новеллы австрийского писателя Стефана Цвейга - «Улица в лунном свете»
