Театр без буфета – ноль! Нет настроенья для плезира... Не разделить страданий боль Вильяма нашего Шекспира! Не оценить всю прелесть пьес, Драм и комедий театральных, Ликер не выкушав Шартрез, В буфете среди стен зеркальных… Где с бужениной бутерброд И красное вино в бокалах? Чтоб действа жаждущий народ Вдруг превратился в театралов… Где рюмка водки со слезой И закусь с черною икрою? Чтоб насладиться всей душой Артистов тонкою игрою… Фужер шампанского Клико, К нему нежнейший сыр с хамоном, Чтоб не смущаться от трико Певцов, поющих баритоном… Зачем до третьего звонка Томиться в долгом ожиданьи?! Прими грамм двести коньяка, В буфете сидя на диване! Если в коротенький антракт Не выпить Бейлис с капучино, Потом не разобрать никак, Где Сирано, где Буратино… Чтобы к страдающей душе Вдруг прикоснулась Терпсихора Вкуси в буфете бланманже И выпей брудершафт с актером! В театр обретя билет, Девиз запомни Мельпомены! Сначала посети буфет, А лишь потом гляди на сцену!
А где бы сейчас мы могли его лицезреть, если папа был бы генерал?
Наверное под Старо - Гавриловкой, как полностью самым чудесным образом исцелившейся
Очки в роговой оправе И Breitling на левой руке, Сидишь ты в своей управе, Как самолёт в пике Опасный и очень серьёзный. Костюмчик часам под стать, Ботиночки, всё такое. Вопросы можешь решать. Мама должна гордится И папе плешь проедать, Что сына надо повысить И орден желательно дать. Если твой папа ботаник, То должности и не видать. А ежели генерал он, Сам Бог велел помогать Занять Чипэндейлово кресло, С экранов плебсу вещать, А там...хорошо бы даже И Путина замещать... Пройдя все кольца спирали Научишься ты совмещать Ко власти великую жажду С боязнью её потерять.
Гирлянду роз! Быстрей! Я умираю. Сплетай и пой! Сплетай и плачь над нею! Январь мой ночь от ночи холоднее, и нет потёмкам ни конца ни краю.
Где звёздами цветет земля сырая между твоей любовью и моею, там первоцветы плачутся кипрею и круглый год горят, не отгорая.
Топчи мой луг, плыви моей излукой и свежей рапы впитывай цветенье. В медовых бедрах кровь мою баюкай.
Но торопись! В неистовом сплетенье да изойдём надеждою и мукой! И времени достанутся лишь тени.
Гирлянду роз! Быстрей! Я умираю… Поэт: Федерико Гарсиа Лорка
Дядя Ханс, я должен был его называть. С его появлением всё стало по - другому. Детскую Ханс переоборудовал под свой кабинет. Развешал по стенам оружие — он состоял членом охотничьего клуба или что - то в этом роде. Меня переселили в бывшую кладовку, маленькую комнатку без окна, в которой едва умещались моя кровать, тумбочка и ящик с игрушками. Я больше не мог любоваться перед сном волшебной полянкой, а сладости для гномиков теперь клал не на середину гостиной, а осторожно проталкивал за шкаф. Чтобы Ханс не увидел. Я его боялся, до судорог, до головокружения. Не то чтобы он меня часто бил. Он меня даже не замечал, вернее, замечал, как некую досадную помеху, которую можно отпихнуть сапогом или взять за шкирку, как котёнка, и зашвырнуть в самый дальний угол. Но он бил мать. Сначала изредка, затем всё чаще, всё сильнее. Всё более жестоко. Иногда при мне. Собственно, моё присутствие в этот момент его не беспокоило, мои слабые попытки вступиться за маму всегда заканчивались одинаково - ударом под дых, после которого я отлетал в другой конец комнаты и корчился на полу от боли. Иногда утаскивал в спальню, и я, съёжившись под дверью, вслушивался в крики и всхлипывания матери, и мне было так больно и страшно, что самому хотелось кричать.
Не знаю, почему моя мать продолжала жить с Хансом, вряд ли любила. Хотя чужая душа — потёмки, а душа близкого человека порой и вовсе — безлунная полярная ночь.
Как - то раз я сидел на полу в своей комнатушке, полуплакал — полудремал, привалившись спиной к постели. Горел тусклый ночник. Не хотелось ложиться спать, выключать свет... вообще, ничего не хотелось. Игрушки валялись рядом, ненужные. Вдруг что - то мягко ткнулось мне в руку, и я, вздрогнув, очнулся. Передо мной стоял гномик. Давно он не показывался, кажется, немного вырос с тех пор, как я видел его последний раз. Всё в том же зелёном камзоле, теперь слегка тесном, в деревянных башмачках и красной шапочке. В нём было что - то забавное и грустное, и он ластился ко мне, как доверчивый щенок.
Я наклонился, погладил своего маленького друга по выбившимся из-под колпачка светлым кудряшкам и, глядя ему прямо в глаза, беззвучно приказал: «Фас! Он там, в спальне... Ату его!» Гномик встрепенулся, сделал боевую стойку, словно тушканчик, вставший на задние лапы. Завертелся юлой, принюхиваясь, точно сторожевой пёс, и бросился вон из комнаты. За ним тенью скользнул ещё один, пониже... и ещё один... и ещё...
В ту ночь я долго не мог уснуть. Лежал и смотрел в темноту. Потом тихо встал, сунул ноги в мягкие тапочки, вышел в коридор — толстый ковролин скрадывал звук моих шагов - и подкрался к двери родительской спальни. Отчим спал беспокойно: ворочался, кряхтел, стонал сквозь стиснутые зубы — так мне, во всяком случае, казалось — как будто сражался с полчищем кусачих насекомых.
Утром, за столом, вид у него был помятый, сникший, глаза тусклые. Он не кричал на мою мать, ничего не требовал, как обычно, только хмуро кивнул и уткнулся взглядом в тарелку. После завтрака я заметил, как мать украдкой сунула в бак с грязным бельём окровавленную простыню. Меня захлестнул страх и одновременно злая радость: теперь - то он поймёт, как больно нам с мамой! Я открыл холодильник, извлёк оттуда большой кусок суповой говядины и, отрезав тонкую полоску, протолкнул её за шкаф. К вечеру кусочек мяса исчез. Через три дня отчима увезли в больницу, и больше мы с матерью его не видели.
Мы остались одни. Я снова перебрался в детскую, ружья забрали родственники Ханса вместе с остальными его вещами. Всё вернулось на круги своя, да только не совсем. Что - то случилось со сказочной лужайкой... то ли ёлки вокруг неё стали гуще и выше, то ли луна теперь освещала её иначе, но трава больше не серебрилась в слабом сумеречном свете, и весёлые зверюшки не резвились под моим окном ночь напролёт. Они исчезли, убежали искать другие полянки и других — счастливых — ребятишек.
Жили мы скромно, мать выучилась на парикмахера, пошла работать, но получала немного. Большую часть зарплаты съедали отчисления за воду, газ, электричество, телефон. На сладости денег не хватало, мясо тоже покупали не каждый день, но когда покупали, я не забывал делиться со своими маленькими друзьями. Они стерегли мой покой днём и ночью, как верные стражи, никого даже близко не подпуская к нашему с матерью семейному очагу. Наточили когти и клыки. Одежда сделалась им мала, они скинули зелёные камзолы и обросли густой бурой шерстью. Я не сомневался, что стоит мне только моргнуть, и любой недруг будет растерзан. Не могу сказать, что часто просил их о помощи, но, бывало, приходилось.
Я учился в шестом классе, когда ко мне привязался мальчик на год старше, Ференц из седьмого „f“. По дороге в школу подкарауливал, оттеснял в тупиковый переулочек и заставлял выворачивать карманы. Потом рылся в портфеле, перетряхивал пенал и учебники, находил всю мелочь, до последнего цента, как бы тщательно я её ни прятал. Почти все ребята брали с собой хоть пару евро — в школьном буфете выпекали вкусные вафли и брецели, и мы бегали, покупали их на переменке. Не знаю, почему Ференц повадился обирать именно меня, может, из - за моей хрупкой комплекции — думал, что не дам сдачи — или потому, что я жил дальше всех. К тому же, у меня была репутация молчуна, я мало с кем общался, и никогда ни о ком не сплетничал.
Сначала я терпел. Перестал брать в школу деньги и покупать брецели. Вместо этого заворачивал в фольгу бутерброды, потому что уроки заканчивались поздно и я успевал жутко проголодаться. Ференц злился, вытряхивал мой завтрак на землю и топтал ногами. Я пытался жаловаться учителям, но мне не верили — отец Ференца возглавлял родительский совет класса и без труда убедил всех, что его сын никогда ничего такого... Хотел поговорить с матерью, но она посмотрела на меня так устало, что от непроизнесённых слов запершило в горле.
В конце концов я не выдержал. Просовывая за шкаф мясо, поманил пальцем одного из гномиков и прошептал ему на ухо имя своего обидчика. В тот же день Ференц угодил в реанимацию с изуродованным лицом, почти перегрызенной шеей и рваными ранами на теле. Что случилось? Покусали собаки. Чьи, откуда? Никто не мог понять. В нашем городе бродячих животных нет, муниципалитет следит за этим. Сам мальчик, когда немного оправился от шока, клялся, что не собаки на него напали, а настоящие чудовища. Что ж, он был недалёк от истины.
Ференц выжил после того случая, но сделался тихим, ходил бочком и слегка прихрамывая, никому не смотрел в глаза, а меня обходил большим полукругом. Наверное, чувствовал что-то. Было ещё несколько похожих эпизодов, не столь драматичных.
Мои чудовища постепенно набирались силы, росли. Самый маленький стал размером с крысу, а самый крупный — с кошку. Когда однажды я по старой памяти предложил ему кусочек творожной запеканки, он зашипел на меня, выгнул спину и чуть не впился острыми зубами в мой палец. Я едва успел отдернуть руку.
По ночам они громко топали, шуршали обрывками газет, хрюкали и визжали, пугая мать. Впрочем, недолго. Моя мама так и не сумела оправиться от смерти отца и от жизни с Хансом. Она медленно угасала. К шестнадцати годам я остался сиротой. Пришлось бросить школу, хотя учился я неплохо, и пойти работать в автомастерскую. Вечерами я подолгу бродил по улицам, подсвеченным бледными фонарями, и до рези в глазах вглядывался в чёрные зрачки окон, за каждым из которых чьи - то детские сказки превращались в кошмарные сны. В моём сердце ещё теплилась глупая, отчаянная надежда на чудо — что вот сейчас за занавеской, словно тоненькая свечка в окне, мелькнёт огонек чьей - то доброты.
И чудо пришло в мою жизнь. Самое настоящее, не призрачно - лунное, как серебряная лужайка перед домом, не мимолетное, как запах воска и хвои в рождественскую ночь, а живое, тёплое, с волосами тяжёлыми, как соцветия сирени, и мудрыми руками, которые тут же навели порядок в квартире, выбросили весь сор, хлам, старые газеты и старую боль, смахнули паутину со стекол и зеркал. В комнаты хлынул такой яркий свет, что даже злые гномики присмирели, попрятались по углам, как сумеречные тени.
Чудо звали Паула. Она напоминала мне маму, такую, какой та была давно, молодую и энергичную, хозяйку от Бога. Есть такие женщины, для которых инстинкт гнезда главнее любых других инстинктов. Конечно, жизнь не видеокассета, её не отмотаешь в начало. Но с появлением Паулы меня не покидало странное чувство, как будто в некой игре обнулили счётчик и теперь всё, что я ни делал, я делал как бы впервые. Без оглядки на прошлое. Это значило, что можно любить без страха потери, радоваться без чувства вины, засыпать безмятежно, не вслушиваясь в цокот острых коготков по полу, в фырканье, шебуршение и голодное чавканье. Гномики затаились, притихли. Притворились безопасными домашними зверюшками. Они даже соглашались есть овощи. Тайком от Паулы я готовил им обеды: нарезал ломтиками морковь, свеклу, редиску и выкладывал на блюдо вместе с листьями шпината. Обязательно добавлял сверху два - три кружочка колбасы. Мои гномики так и не стали до конца вегетарианцами. Паула ни о чём не догадывалась. Только однажды ей показалось, что из комнаты в кухню прошмыгнула большая рыжая кошка. Мелькнула и словно провалилась сквозь землю, вернее, сквозь пол. «Да что ты, дорогая, Бог с тобой! Откуда тут кошки?» - пытался я её успокоить, фальшиво смеясь.
Паула долго терла глаза, недоверчиво озиралась по сторонам, а потом рассмеялась вместе со мной. В другой раз она проснулась посреди ночи, села рывком на постели, в темноте испуганно пытаясь нащупать мою руку. «Янек, тебе не кажется, что у нас дома завелись крысы?» Я помотал головой, хотя Паула, конечно, не могла этого увидеть. Луну скрывали тучи, и комната словно была до самого потолка набита липкой чёрной ватой. Крысы. Видела бы ты их вблизи.
Я понял, что надо бежать. Подальше от квартиры, населённой страхами, от воспоминаний, от самих себя. Несколько раз предлагал Пауле уехать, уговаривал, умолял, но она смотрела на меня удивленно и непонимающе.
- Зачем, Янек? Куда? - Куда глаза глядят. Всё равно. В другой город, в другую страну... Снимем где - нибудь домик или квартирку на двоих. - Но... Янек, мне здесь нравится. У тебя очень уютно, правда. А газончик с ёлками... в нем есть что - то волшебное. Как будто попадаешь в сказку, - она вздыхала и прижималась ко мне. - Я бы хотела, чтобы наш малыш... у нас ведь будет когда - нибудь малыш?... спал в этой маленькой комнатке, с окнами на лужайку, и каждую ночь... - Нет! - перебивал я торопливо.
Отдёргивал занавеску и с неприязнью всматривался в бархатную, залитую светом полянку. Волшебство давно упорхнуло, и лишь коротко стриженная трава глупо золотилась на солнце.
Я и мои злые гномики (Отрывок) Автор: Джон Маверик
