Не смотрят глаза его на дела неправедные
Не убивай. Так сказано в законе,
А кто убьёт, тот подлежит суду.
А Я вам говорю: кто к гневу склонен
Напрасному, тот может быть в аду.
Ещё вам говорю: кто брату скажет,
Что он глупец, безумный иль пустой,
Того Господь геенною накажет
И мукой вечной в жалкой жизни той.
И если ты не примирился с братом,
То не поможет жертвенник тебе.
Оставь свой дар, мирись, стыдом объятый,
И так найдёшь спасение себе.
С соперником ты также примиряйся.
Пусть даже ты и много потерял,
Освободиться от него старайся,
Чтоб он тебя в темницу не отдал.
Я говорю: не выйдешь ты оттуда,
Пока не вынешь всё из кошелька.
Спасайся от судов и пересудов,
Чтоб не настигла Божия рука.
Евангелие в стихах Глава 9 (отрывок)
Автор: Станислав Маген
Клип Николай Емелин - Илья Муромец (Дружина)
Глава XVI (Фрагмент )
.. раны, казалось, заживали.
Она становилась спокойнее и спокойнее, и улыбка уже не так редко появлялась на её лице.
Она приходила ко мне каждый день и оставалась у нас обедать.
После обеда мы долго сидели втроём, и чего - чего только не было переговорено в эти тихие часы между мной и Гельфрейхом! Надежда Николаевна только изредка вставляла своё слово.
Я хорошо помню один из этих разговоров. Гельфрейх, всё ещё не бросая своих котов, начал усердно заниматься писаньем этюдов.
Однажды он признался, что работает так усердно только потому, что задумал картину, которую напишет, «может быть, через пять, а может быть, и через десять лет».
— Отчего же так долго, Сенечка? — спросил я с невольной улыбкой при виде важности, с какою он излагал своё намерение.
— Оттого, что это серьёзная вещь. Это дело жизни, Андрей. Ты думаешь, что только люди высокого роста, с прямою спиною и прямою грудью, могут задумывать серьёзные вещи? О вы, чванные дылды! Верь мне, — продолжал он с напускной важностью, — что между этими горбами могут жить великие чувства, а в этом длинном ящике (он стукнул себя по темени) рождаются великие мысли.
— Эта великая мысль — секрет? — спросила Надежда Николаевна.
Он посмотрел на нас обоих и, помолчав, сказал:
— Нет, не секрет. Я расскажу вам. Мысль эта пришла мне в голову уже давно. Слушайте. Как-то раз Владимир Красное Солнышко рассердился за смелые слова на Илью Муромца; приказал он взять его, отвести в глубокие погреба и там запереть и землёй засыпать. Отвели старого казака на смерть. Но, как это всегда бывает, княгиня Евпраксеюшка «в те поры догадлива была»: она нашла к Илье какой-то ход и посылала ему по просфоре в день, да воды, да свечей восковых, чтобы читать Евангелие. И Евангелие прислала.
Сенечка замолчал и задумался и молчал так долго, что я, наконец, сказал:
— Ну, Семён Иваныч?
— Ну, вот и всё. Конечно, скоро старый казак понадобился князю: пришли татары, и некому было выручить Киев из беды. Пожалел тогда Владимир, горько пожалел. А Евпраксеюшка послала тотчас же людей, чтобы шли в подвалы глубокие и выводили Илью за белы руки. Зла Илья не помнил, сел на коня, ну и так далее. Переколотил татар — вот и всё.
— Где же тут картина, Семён Иванович?
Семён посмотрел на меня с выражением преувеличенного изумления и всплеснул руками:
— Художник! Художник! Да ещё Лопатин, Андрей Лопатин! Да тут тридцать, триста, три тысячи картин, если хочешь, но я из них выбираю одну и напишу её; умру, а напишу! Разве ты не видишь, как он сидит в погребе? Разве не представляется это тебе, как живое? Ну, вот тебе: пещера, погреб, вообще нора какая - нибудь вроде киевских пещер. Узкие переходы, и в стене небольшая ниша. Пыль, плесень, что-то страшное, фантастическое, ещё более фантастическое от света восковой свечи. И сидит Илья на приступке, перед ним аналой, и лежит на аналое большая старая святая книга с толстыми покоробившимися, пожелтевшими листами пергамента, и литеры в ней чёрные и красные. Сидит старый казак в одной рубахе и внимательно читает, переворачивая непослушные листы книги большими мужицкими, неловкими руками, привыкшими к поводу, и копью, и к мечу, а то и просто к дубине. Много потрудились эти руки и от сильной работы, что всю жизнь они делали, дрожат и ходенем ходят, и с трудом переворачивают листы святой книги…
— Эх, брат, — вдруг перебил свою речь Гельфрейх, — одна беда: очков тогда не было. Если бы они были, непременно Евпраксеюшка ему бы очки послала, большие, круглые, в серебряной оправе. Ведь он дальнозорок должен был быть от жизни в степи? Как вы думаете?
Мы оба расхохотались. Гельфрейх в недоумении посмотрел на нас, потом как будто понял, чему мы смеёмся, и улыбнулся сам. Но торжественное настроение его рассказа опять взяло верх, и он продолжал:
— Не стану вам говорить, какие у него глаза: это описывать всего труднее. И в глазах-то у меня всё. В глазах и губах. Ну, так вот, он сидит и читает. И раскрыл он место о Нагорной проповеди, и читает он о том, что, получивши удар, надо поставить себя под другой. И читает он это место и не понимает. Всю жизнь трудился Илья не покладая рук; печенегов, и татар, и разбойников извёл великое множество; разных Тугаринов Змеевичей, и Идолищ Поганых, и полениц, и жидовинов побеждал; век прожил в подвигах и на заставах, не пропуская злого в крещёную Русь; и верил он во Христа, и молился ему, и думал, что исполняет Христовы заповеди. Не знал он, что написано в книге. И теперь он сидит и думает:
«Если ударят в правую щеку, подставить левую? Как же это так, Господи? Хорошо, если ударят меня, а если женщину обидят, или ребёнка тронут, или наедет поганый да начнёт грабить и убивать твоих, Господи, слуг? Не трогать? Оставить, чтобы грабил и убивал? Нет, Господи, не могу я послушаться Тебя! Сяду я на коня, возьму копьё в руки и поеду биться во имя Твое, ибо не понимаю я Твоей мудрости, а дал Ты мне в душу голос, и я слушаю его, а не Тебя!..»
И рука его дрожит, и дрожит в ней жёлтый лист книги с красными и чёрными литерами. Свеча горит тусклым пламенем; над нею тонкая чёрная струйка копоти вьётся и уходит в темноту. И освещены этим светом только Илья да книга, только их двое…
Семён Иваныч замолчал и задумался, откинувшись на спинку кресла и подняв глаза в потолок.
— Да, — сказал я после долгого молчания, — это хорошая картина, Сенечка. Только это лучше рассказалось, чем напишется красками на полотне. Как ты выразишь всё это?
— Сделаю, непременно сделаю, всё сделаю! — с жаром воскликнул Сенечка. — Сделаю! Поставлю этот вопросительный знак. Илья — и Евангелие. Что общего между ними? Для этой книги нет большего греха, как убийство, а Илья всю жизнь убивал. И ездит-то он на своем жеребчике, весь обвешанный орудиями казни — не убийства, а казни, ибо он казнит. А когда ему не хватает этого арсенала или его нет с ним, тогда он в шапку песку насыплет и им действует. А ведь он святой. Видел я его в Киеве… Лежит вместе со всеми. И справедливо…
— Всё это так, Сенечка, но я не то хотел тебе сказать. Не выразят этого краски.
из повести Всеволода Михайловича Гаршина - «Надежда Николаевна»
