Мама всегда здесь

Тяжёлый материал.

Ночь. Воздушная тревога.
Как страшен мессершмитов вой.
Зенитки наши бьют, но самолётов много -
Нам не заснуть. Идёт неравный бой.
Мы переходим на одну кровать,
А мама к нам садится в ноги,
"Убьют, так вместе, - говорит, - давайте ждать"
Но вот по радио отбой тревоги.
Вдруг братик говорит: "Я есть хочу,
Мам, дай хоть крошечку от завтрашнего пая"
"Тот хлеб на завтра, трогать не могу"
А он всё просит, не переставая:
"А если немец бомбой нас убьёт,
И хлеб останется лежать в буфете?"
А мама: "Ну а если не убьёт,
Где хлеб я вам возьму на завтра, дети?
Тот хлеб на завтра. Не могу. Не дам".
К груди она прижала крепко брата,
И слёзы покатились по щекам.
Как будто перед нами виновата.

                                                               Стихотворение девочки блокадного Ленинграда
                                                                      Автор:  Н.В. Спиридонова (Кулакова)

Глава 4 (отрывок)

Вначале все очень боялись бомбёжек. Едва объявлялась воздушная тревога, как толпы людей с баулами, чемоданами, узлами, одеялами и подушками валили в бомбоубежища и терпеливо, часами, готовы были отсиживаться там, ожидая отбоя.

(Страшные, надрывные, античеловеческие какие-то завывания сирен тревоги и такие весёлые, торжественные, победительные фанфары отбоя… И торжественный, победный голос диктора: «Отбой воздушной тревоги! Отбой воздушной тревоги!» Словно это была последняя воздушная тревога в его жизни.)

Но уже осенью в бомбоубежища спускаться перестали, далеко, хлопотно да и опасно, как выяснилось: из уст в уста передавались страшные истории о людях, засыпанных разбомбленными домами, – о задохнувшихся, об утонувших в извержениях прорвавшейся канализации…

Лучше уж сразу, чем так-то мучиться, – решил народ.

Теперь во время тревоги жильцы просто выходили на лестницу и там сидели, стояли, ждали конца в свете синих ламп (которые якобы не видны были лётчикам сверху).

А ближе к зиме и на лестницы выходить перестали.

Мальчик спал на сундуке в прихожей, и просыпался иногда от далёких бомбовых ударов, и тогда слышал характерный ЗВЕНЯЩИЙ гул немецких самолётов, и свист очередной бомбы, и очередной глухой удар, и ощущал, как дом медленно, трудно пошатывается вперёд - назад всем своим телом, – и засыпал снова, не дождавшись отбоя.

Однажды они с мамой возвращались вместе из райжилотдела и шли по обширному пустырю (по тому самому, по которому мальчик ковылял и сейчас, но тогда они шли в обратном направлении, домой).

Время было примерно это же, и шёл обычный артобстрел, но это не волновало и не беспокоило их – они были вместе, и они шли домой, и у мамы в сумке было вкусненькое – стеклянная баночка с отварной чечевицей.

Они услышали отдалённый разрыв где-то слева, но не обратили на него никакого внимания и успели сделать после него ещё несколько шагов, как вдруг послышался новый незнакомый звук – странный железный нарастающий шелест.

Этот шелест мгновенно надвинулся на них и вдруг прекратился сильным ударом, от которого дрогнула мостовая под ногами, и что-то большое, чёрное, стремительное, возникнув у обочины слева от них, гигантской страшной лягушкой в два тяжёлых (земля каждый раз вздрагивала) прыжка пересекло дорогу в полуметре перед ними, нырнуло в сугроб справа и там, коротко и злобно зашипев, исчезло в снегу.

Они остановились. Мама вся словно окаменела, а мальчик, мгновенно сообразив что к чему, кинулся в сугроб и быстро выволок на свет божий осколок.

Осколок был мировой – огромный, чёрный - синий - жёлтый, переливающийся цветами побежалости, колючий, тяжёлый и ещё горячий. Это был осколок высокой ценности!

Но мама отобрала его у мальчика и с ненавистью забросила снова в сугроб.

Маме никогда не нравилась эта, осенью появившаяся у мальчишек (которые были тогда ещё все живы и даже не слишком голодны) повальная страсть собирать и коллекционировать разные осколки. Они немножко повздорили с мамой из-за этого осколка…

Но что было бы, если бы они успели сделать ещё один шаг – до разрыва, до железного шелеста, до первого удара по земле?

Всего один шаг!..

Конечно, осколок не убил бы их сразу, но он переломал бы им ноги, обоим… А это тоже была бы смерть, только медленная.

***

Когда мальчик ворвался в ту комнату «жилотдела», где обычно находилась мама, мамы там не было – на её месте, укутанная во множество платков, сидела незнакомая белёсая старуха.

Мальчик спросил и не услышал своего голоса. Старуха поглядела на него провалившимися глазами, покачала шерстяным кочном своих платков: «Нет, – сказала она. – Давно уж как ушла…»

Мальчик знал это и раньше, мальчик ждал этого с самого начала, но всё равно у него случилось что-то вроде выпадения памяти.

Он больше не запомнил ничего – до того момента, как оказался на Финляндском проспекте и обнаружил, что решил, оказывается, пройти к дому через дворы.

Какая-то надежда, видимо, продолжала в нём жить. Тлела. Побуждала двигать ногами. Что-то ещё и зачем-то решать… Может быть, эта надежда и была сама жизнь?

Солнце пока не зашло за дома, но длинные тени легли на белый снег, и от этого, казалось, стало ещё холоднее.

Он прошёл через дворы, и никто не встретился ему там, снег здесь превратился в жёлтые наледи мочи, чёрные головешки заледеневшего кала рассыпаны были повсюду, так что невозможно было выбрать, куда ступить.

Он и не выбирал. Ему было всё равно.

Вдруг он вспомнил женщину с жёлтым лицом и красный кулёк рядом с нею – вспомнил, что на обратном пути увидел их снова, с ними всё было по-прежнему, только кулёк уже больше не шевелился. Это была его судьба… его ближайшее будущее…

Он был уже рядом с дверью чёрного хода, когда откуда-то справа – из заброшенной прачечной?

– наперерез ему, неестественно быстро (в этом городе люди не умеют перемещаться так быстро) надвинулся чёрный, очень страшный и очень опасный человек – в тулупе с поднятым воротником, шапка – со свободно болтающимися ушами, а в руке – топор, и этот топор он нёс, выставив его перед собой, словно хотел сунуть его кому-то в лицо…

И совершенно ясно было, что в лицо – мальчику.

Кому же ещё? Больше вокруг никого и не было.

Мальчик замер и обмер.

Человек был уже рядом с ним и над ним – убийца с оскаленными зубами, в круглых очках, страшный, и самое страшное было, что из оскаленного рта у него пар – не шёл…

Мальчик упал на спину.

Он ещё падал, когда с головой убийцы вдруг что-то произошло.

Голова у него стала вдруг расти, раздаваться во все стороны, красные трещины появились в морщинистом лице, слетели с носа и куда-то пропали очки, лицо раскололось, брызнуло в стороны красным, жёлтым, белым – и мальчик перестал видеть…

Очнувшись, он обнаружил над собой старуху, закутанную так, что ни глаз, ни лица вообще у неё не было, а только торчали из тёмной дыры между шерстяным платком и заиндевелым воротником какие-то рыжие клочья.

Старуха эта тыкала в него палкой с резиновым наконечником и бубнила въедливо: «Вставай давай… Живой? Так и вставай тогда… Сам вставай, сам… подымайся…»

Он поднялся кое - как, держась за стену, и, пока он поднимался, рядом образовался ещё один закутанный человек – то ли старик, то ли ещё одна старуха, но с ведром, и эти двое принялись невнятно и в то же время визгливо обмениваться бессмысленными фразами.

У них получалось из разговора так, что вот, пожалуйте вам, вышел человек во двор дров наколоть, а его осколком и срезало – голову совсем оторвало, осколком этим, ничего не осталось…

Страшный человек лежал тут же, на спине, раскинув руки с окостенелыми голыми пальцами, и топор его валялся неподалёку среди жёлтых разводов заледеневшей мочи и замёрзших какашек… а головы у него действительно теперь совсем не было – какой-то белёсо - кровавый, мокро поблескивающий блин был у него вместо головы…

Старухи всё продолжали скрежетать и бормотать, их сделалось уже трое – третья была с красной повязкой.

Мальчик хотел сказать им, что всё было не так: не было никакого осколка и, главное, человек этот вышел не дрова колоть (где вы здесь видите дрова?), он вышел меня убить и съесть, он – людоед…

Но ничего этого мальчик говорить не стал, он вспомнил про маму и бросился в дверь чёрного хода, под лестницу, на заледенелый кафель вестибюля, и там, как в прекрасном волшебном сне, увидел маму, бегущую от парадной двери к нему навстречу…

И весь этот мёртвый, гнусный, безжалостный, загаженный, злобно - равнодушный и остервенело - оскаленный мир – стал сразу же нежен, ласков и бесконечно прекрасен…

Главу о блокадном мальчике он закончил примерно так.

Уже поздний вечер. Тьма. Тишина. Потрескивают и свистят угли в плите. Тепло. Вздрагивает слабенький огонёк коптилки.

Мальчик сидит на своём месте за кухонным столом, смотрит в этот огонёк, ни о чём не думает и очень медленно, по одной штучке за раз, ест варёные соевые бобы, положенные в блюдечко перед ним.

Подолгу жуёт. Чмокает. Он прекрасно знает, что жевать надо с закрытым ртом, но нарочно жуёт с открытым – так гораздо вкуснее.

Мама сидит тут же, рядом, справа. Мальчик не видит её, он смотрит на жёлтенький язычок коптилки, но он знает, что она здесь, а значит, всё – хорошо, и будет хорошо, и нет ни страха, ни мрака, ни смерти в этом мире…

«Он счастлив. Он вообще – счастливый мальчик. Ведь он ничегошеньки не знает – ни плохого, ни хорошего.

            из научно - фантастического романа Бориса Стругацкого (опубликованного  под псевдонимом С. Витицкий) - «Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики»

И было честное слово

Я жил, любил, размахивал мечом…
А годы шли, и каждый день и час -
Она стояла за моим плечом,
Сверля затылок взглядом чёрных глаз.

Я делал вид, что мне всё нипочём,
Что девять жизней у меня запас,
Глядел вперёд и вверх, за окоём… (*)
Сегодня обернулся в первый раз.

… Милее губ невесты молодой,
От страсти изнывая и томясь,
Воронка, пропасть, алчное ничто,
Зовущий чёрный трепетный цветок,
Как сам соблазн, притягивает нас.

                                                                      Цветок погибели
                                                              Автор: Никита Кардашёв
________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Глядел вперёд и вверх, за окоём - «Окоём» — устарелое поэтическое слово, которое означает «пространство, которое можно окинуть взглядом», «горизонт».
________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

ЕСЛИ БЫ БОЛЕЗНИ БЫЛИ ЛЮДЬМИ ПО ВЕРСИИ НЕЙРОСЕТИ

! в тексте встрачаются неприятные, в физиологическом отношении, моменты !

— Доктор, позволь мне умереть.

Я оглядываюсь; никто этого не слышал; родители стоят молча, понурясь и ждут моего приговора; сестра принесла стул для саквояжика.

Я открываю его и роюсь в инструментах; мальчик поминутно тянется ко мне рукой с кровати, напоминая о своей просьбе; я беру пинцет, проверяю его при свете свечи и кладу обратно.

«Да, — думаю я в кощунственном исступлении, — именно в таких случаях приходят на помощь боги, они посылают нужную тебе лошадь, а заодно впопыхах вторую, и уже без всякой нужды разоряются на конюха...»

И только тут вспоминаю Розу; что делать, как спасти её, как вытащить из-под этого конюха — в десяти милях от дома, с лошадьми, в которых сам чёрт вселился?

С лошадьми, которые каким-то образом ослабили постромки, а теперь неведомо как распахнули снаружи окна; обе просунули головы в комнату и, невзирая на переполох во всём семействе, разглядывают больного. «

Сейчас же еду домой», — решаю я, словно лошади меня зовут, но позволяю сестре больного, которой кажется, что я оглушён духотой, снять с меня шубу.

Передо мной ставят стаканчик рому, старик треплет меня по плечу — столь великая жертва даёт ему право на фамильярность.

Я качаю головой; от предстоящего разговора с этим утлым старичком меня заранее мутит; только поэтому предпочитаю я не пить.

Мать стоит у постели и манит меня; я послушно прикладываю голову к груди больного, — между тем как одна из лошадей звонко ржёт, задрав морду к потолку, — и мальчик вздрагивает от прикосновения моей мокрой бороды.

Всё так, как я и предвидел: мальчик здоров, разве что слегка малокровен, заботливая мамаша чересчур усердно накачивает его кофе; тем не менее он здоров, следовало бы тумаком гнать его из постели.

Но я не берусь никого воспитывать, пусть валяется! Я назначен сюда районными властями и честно тружусь, можно даже сказать — через край. Хоть мне платят гроши, я охотно, не щадя себя, помогаю бедным.

А тут ещё забота о Розе, мальчик, пожалуй, прав, да и мне впору умереть.

Что мне делать здесь этой нескончаемой зимой?!

Лошадь моя пала, и никто в деревне не одолжит мне свою. Приходится в свинарнике добывать себе упряжку; не подвернись мне эти лошади, я поскакал бы на свиньях.

Вот как обстоит дело! Я киваю семейству.

Они не знают о моих горестях, а расскажи им — не поверят.

Рецепты выписывать нетрудно, трудно сговориться с людьми.

Что ж, пора кончать визит, снова меня зря потревожили, ну да мне не привыкать стать, при помощи моего ночного колокольчика меня терзает вся округа, а на этот раз пришлось поступиться даже Розой, этой милой девушкой, — сколько лет она у меня в доме, а я её едва замечал — нет, эта жертва чересчур велика, и я пускаю в ход самые изощрённые доводы, чтобы как-то себя урезонить и не наброситься на людей, которые при всём желании не могут вернуть мне Розу.

Но когда я захлопываю саквояжик и кивком прошу подать мне шубу, между тем как семейство стоит и ждёт — отец обнюхивает, стаканчик рома, он всё ещё держит его в руке, мать, по-видимому глубоко разочарованная — но чего, собственно, хотят эти люди? — со слезами на глазах кусает губы, а сестра помахивает полотенцем, насквозь пропитанным кровью, — у меня возникает сомнение, а не болен ли в самом деле мальчик?

Я подхожу, он улыбается мне навстречу, словно я несу ему крепчайшего бульону, — ах, а теперь заржали обе лошади, возможно, они призваны свыше наставить меня при осмотре больного — и тут я вижу: мальчик действительно болен.

На правом боку, в области бедра, у него открытая рана в ладонь величиной.

Отливая всеми оттенками розового, тёмная в глубине и постепенно светлея к краям, с мелко - пупырчатой тканью и неравномерными сгустками крови, она зияет, как рудничный карьер.

Но это лишь на расстоянии.

Вблизи я вижу, что у больного осложнение. Тут такое творится, что только руками разведёшь.

Черви длиной и толщиной в мизинец, розовые, да ещё и вымазанные в крови, копошатся в глубине раны, извиваясь на своих многочисленных ножках и поднимая к свету белые головки.

Бедный мальчик, тебе нельзя помочь!

Я обнаружил у тебя большую рану; этот пагубный цветок на бедре станет твоей гибелью.

Всё семейство счастливо, оно видит, что я не бездействую; сестра докладывает это матери, мать — отцу, отец — соседям, видно, как в лучах луны они на цыпочках, балансируя распростёртыми руками, тянутся в открытые двери.

— Ты спасёшь меня? — рыдая, шепчет мальчик, потрясённый ужасным видом этих тварей в его ране.

Таковы люди в наших краях.

Они требуют от врача невозможного.

Старую веру они утратили, священник заперся у себя в четырёх стенах и рвёт в клочья церковные облачения; нынче ждут чудес от врача, от слабых рук хирурга.

Что ж, как вам угодно, сам я в святые не напрашивался; хотите принести меня в жертву своей вере — я и на это готов; да и на что могу я надеяться, я, старый сельский врач, лишившийся своей служанки?

Все в сборе, семья и старейшины деревни, они раздевают меня; хор школьников во главе с учителем выстраивается перед домом и на самую незатейливую мелодию поёт:

Разденьте его, и он исцелит,
А не исцелит, так убейте!
Ведь это врач, всего лишь врач...

И вот я перед ними нагой; запустив пальцы в бороду, спокойно, со склонённой головою, гляжу я на этих людей.

Ничто меня не трогает, я чувствую себя выше их и радуюсь своему превосходству, хоть мне от него не легче, так как они берут меня за голову и за ноги и относят в постель.

К стене, с той стороны, где рана, кладут меня.

А потом все выходят из комнаты; дверь закрывается; пение смолкает; тучи заволакивают луну; я лежу под тёплым одеялом; смутно маячат лошадиные головы в проёмах окон.

— Знаешь, — шепчет больной мне на ухо, — а ведь я тебе не верю. Ты такой же незадачливый, как я, ты и сам на ногах не держишься. Чем помочь, ты ещё стеснил меня на смертном ложе! Так и хочется выцарапать тебе глаза.
— Ты прав, — говорю я, — и это позор! А ведь я ещё и врач! Что же делать? Поверь, и мне нелегко.
— И с таким ответом прикажешь мне мириться? Но такова моя судьба — со всем мириться. Хорошенькой раной наградили меня родители; и это всё моё снаряжение.

— Мой юный друг, — говорю я, — ты не прав; тебе недостаёт широты кругозора. Я, побывавший у постели всех больных в нашей округе, говорю тебе — твоя рана сущий пустяк: два удара топором под острым углом. Многие бы с радостью подставили бедро, но они только смутно слышат удары топора в лесу и не приближаются.
— Это в самом деле так или я брежу? Ты не обманываешь больного?
— Это истинная правда; возьми же с собою туда честное слово сельского врача.

                                                                                                                                                        из рассказа Франца Кафки - «Сельский врач»

( кадр из фильма «Дневник сельского священника» 1950 )

Палаты !! для Шах - Задэ с окном на солнечную сторону

Солнце поднималось всё выше и выше. Кустик полыни застыл метёлочкой, не отбрасывая от себя тени. Промелькнула ящерица, царапая песок коготочками, и вновь всё замерло, погрузившись в густую жаркую тишину, только под тяжёлыми ботинками Сухова равномерно шуршал песок.

                                                          -- Рустам Ибрагимбеков, Валентин Ежов - киноповесть «Белое солнце пустыни» (Цитата)

Меня разбудила кукуха
Примерно в 5:30 утра,
Сказала:"Прости, брат Петруха,
Пора мне лететь со двора!"

Спросони я как-то не понял,
Чего она там говорит.
"Оставь меня, птаха, в покое,
Не видишь, хозяюшко спит!"

Ну так и заснул перманентно,
Хотя и не ведаю - "КАК"?
Проснулся я, уно - моменто!
"7:30" - дрожало в руках.

Дрожали и руки, и ноги,
И даже домашняя жизнь,
Проснулся в поту алкоголик:
"Что, утро? Ну значит держись!"

Держись за оборванный воздух,
Держись за написанный стих,
Пока не заметишь, что возле
Сидит окровавленный псих.

Немного согревшись зарядкой,
Я понял, что псих этот - я!
И в зеркало глянул украдкой,
А там - молодая семья!

                                                             Кукуха (отрывок)
                                                  Автор: Василий Городничий

Сделали просто, как ребёнка

Когда умирал дурачок
Вокруг его смертного ложа
Рыдали красивые бабы
В одеждах красивых тоже
Шли они серой шеренгой
Понурые такие
Печальные как собаки
Смиренные как монахини
Обнимали его колени
Целовали кончики пальцев
Обращались к нему
Говорили, чтоб не умирал
И каждая пыталась урвать хотя бы глоток
Последнего его дыхания или прядь волос
Или чего другого, такого, чего - нибудь
При этом они страшно толкались,
Ругались и спорили
И вот когда их скопилось
Достаточное количество
Отворил он синие веки
Улыбнулся накрашенным ртом
И он сказал: «Heil Hitler!
Давно не виделись
Вы ждёте последнего слова
Сейчас я его скажу
Моя самая славная шутка
Мой самый весёлый секрет
Заключается в том, что я
Никогда никого не любил»
Тут поднялось волнение
И ропот, но дурачок
На ложе приподнялся
И крикнул строго: «Молчать!
Братья мои и сестры
Слушайте, знайте, я –
Сам себе нож вострый
Я сам себе змея
Себя располосую
До мяса, до крови
А после поцелую
То место, что болит
А как же себя не любить?
Как же себя не жалеть?
Если я сам себе Бог, бич
Если я сам себе плеть

                                                   Муз. комп. - «Дурачок»  (отрывок)
                                                    Исполнитель: гр. «The Matrixx»

Парень застукал свою мать с любовником

Глава 9. Лжецы (Фрагмент)

Отпуск барона приходил к концу, и надо было торопиться.

Они понимали, что сломить ожесточенное упорство мальчика невозможно, и решились на последнее, самое постыдное средство, чтобы хоть на час, на два избавиться от его деспотического надзора.

– Сдай эти заказные письма на почту, – сказала мать Эдгару. Они стояли в вестибюле, барон у подъезда нанимал фиакр.

Эдгар с недоверием взял письма; незадолго до того он заметил, что один из слуг что-то говорил матери. Уж не затевают ли они что - нибудь против него? Он медлил.

– Где ты будешь меня ждать?
– Здесь.
– Наверное?
– Да.
– Только не уходи! Значит, ты будешь ждать меня здесь, в вестибюле, пока я не вернусь?

В сознании своего превосходства он уже говорил с матерью повелительным тоном. Многое изменилось с позавчерашнего дня.

Он отправился с письмами на почту. В дверях он столкнулся с бароном и в первый раз за последние два дня заговорил с ним:

– Я только сдам эти два письма. Мама будет ждать меня. Пожалуйста, без меня не уходите.

Барон быстро прошмыгнул мимо.

– Да, да, мы подождём.

Эдгар бегом побежал на почту.

Ему пришлось ждать: какой-то господин, стоявший перед ним, задавал десятки скучных вопросов.

Наконец, он исполнил поручение и, зажав квитанции в руке, помчался обратно. Он поспел как раз вовремя, чтобы увидеть, как барон и его мать отъезжали от гостиницы.

Эдгар пришёл в бешенство. Он чуть было не схватил камень, чтобы швырнуть им вслед.

Улизнули - таки от него! И как подло, как низко они врали! Он уже знал со вчерашнего дня, что его мать лжёт. Но что она могла с таким бесстыдством нарушить данное ею обещание, убило в нём последние остатки доверия к ней.

Он перестал понимать жизнь с тех пор, как увидел, что слова, за которыми он до сих пор предполагал действительность, лопаются, точно мыльные пузыри. Но что это за страшная тайна, которая доводит взрослых до того, что они лгут ему, ребёнку, и убегают, словно воры?

В книгах, которые он читал, люди убивали и обманывали, чтобы добыть деньги, или могущество, или царство.

А тут какая причина? Чего они хотят, почему они прячутся от него, что пытаются скрыть непрерывной ложью?

Он ломал голову над этой загадкой, смутно чувствуя, что их тайна – ключ к замку его детства; овладеть им – значит стать взрослым, стать, наконец, мужчиной.

Ах, только бы узнать её! Но думать он не мог. Его душил гнев, что они ускользнули от него, и мысли путались, словно он был в бреду.

Он побежал к лесу и там, в спасительном сумраке, где его никто не видел, дал волю слезам.

– Лжецы, собаки, обманщики, подлецы!

– Ему казалось, что, не выкрикни он эти слова, они задушат его.

Гнев, нетерпение, досада, любопытство, беспомощность и обиды последних дней, подавляемые незрелой волей ребёнка, возомнившего себя взрослым, вырвались наружу и излились слезами.

Это были последние слёзы его детства, в последний раз он плакал навзрыд, как плачут женщины, с наслаждением и страстью. Он выплакал в этот час неистового гнева и доверчивость, и любовь, и простодушное уважение – всё своё детство.

Мальчик, вернувшийся в гостиницу, был уже не тот, который плакал в лесу.

Он не волновался и действовал обдуманно.

Прежде всего он пошёл к себе в комнату и тщательно вымыл лицо и глаза, не желая доставить им удовольствие видеть следы его слёз. Затем он разработал план, как свести с ними счёты.

Он ждал терпеливо, с полным спокойствием.

В вестибюле было довольно людно, когда коляска с беглецами остановилась у подъезда. Несколько мужчин играли в шахматы, другие читали газеты, дамы болтали.

Тут же, не шевелясь, сидел бледный мальчик с вздрагивающими веками.

Когда его мать и барон вошли и, несколько смущённые тем, что сразу наткнулись на него, уже собрались пробормотать приготовленную отговорку, он спокойно пошёл им навстречу и сказал вызывающим тоном:

– Господин барон, мне надо кое - что сказать вам.

Барон явно растерялся. Он чувствовал себя в чём-то изобличённым.

– Хорошо, хорошо… после, подожди.

Но Эдгар, повысив голос, сказал внятно и отчётливо, так, чтобы все кругом могли расслышать:

– Я хочу поговорить с вами сейчас. Вы поступили подло. Вы мне солгали. Вы знали, что мама ждёт меня, и вы…

– Эдгар! – крикнула его мать, заметив, что все взоры обращены на неё, и бросилась к сыну.

Но мальчик, видя, что мать хочет заглушить его слова, вдруг пронзительно прокричал:

– Я повторяю вам ещё раз: вы нагло солгали, и это низко, это подло!

Барон побледнел. Все смотрели на них, кое - кто засмеялся.

Мать схватила дрожавшего от волнения мальчика за руку: – Сейчас же иди к себе, или я поколочу тебя здесь, при всех! – прохрипела она.

Но Эдгар уже успокоился. Он жалел о своей вспышке и был недоволен собой: он хотел говорить с бароном спокойно, но гнев оказался сильнее его воли. Не торопясь, он направился к лестнице.

– Простите, барон, его дерзкую выходку. Вы ведь знаете, какой он нервный, – пробормотала его мать, смущённая насмешливыми взглядами присутствующих. Больше всего на свете она боялась скандала и сейчас думала только о том, как бы соблюсти приличия.

Вместо того, чтобы сразу уйти, она подошла к портье, спросила, нет ли писем и ещё о каких-то пустяках и только после этого, шурша платьем, поднялась наверх, как будто ничего не случилось.

Но за её спиной слышался шёпот и сдержанный смех.

На лестнице она замедлила шаги. Она всегда терялась в серьёзные моменты и в глубине души боялась предстоящего объяснения.

Вины своей она отрицать не могла, и, кроме того, её пугал взгляд мальчика – этот новый, чужой, такой странный взгляд, перед которым она чувствовала себя бессильной.

Из страха она решила действовать лаской, ибо знала, что в случае борьбы озлобленный мальчик оказался бы победителем.

                                                                    из психологической  новеллы австрийского писателя Стефана Цвейга - «Жгучая тайна»

( кадр из фильма «Три метра над уровнем неба» 2010 )