Пощёчина

Какой он дал тебе совет,
Мой робкий, мой желанный друг, —
Сей облачный анахорет,
Монах, закутанный в клобук,
Заклятый враг любви мирской,
Святоша — месяц шутовской?

Поверь мне, милая, я прав,
Небесных не страшась угроз.
В твоих глазах, как звёзд расплав,
Горячее мерцанье слёз.
Я пью их с губ твоих и щёк,
Сентиментальный мой дружок!

                                                    Из стихотворного сборника «Камерная музыка» (1907)
                                                                           Поэт: Джеймс Джойс

Пушкин Поэт и толпа

В следующий вторник Драганов поджидал Мишу у выхода из третьей поточной аудитории. Он был неулыбчив и деловит.

– Пойдём, товарищ Гвирцман, потолкуем, – и они отправились на третий этаж, причём Миша, идиот, шёл радостно, предвкушая общественное поручение. Что скрывать, по - настоящему он был в этом смысле не востребован. Выступить от курса в Доме литераторов, сочинить стенгазету – сколько угодно, но у него были идеи по очеловечиванию, усложнению агитации, он был уверен, что нужно меньше барабанного боя, и теперь Драганов – поговорив, может быть, с Борисом, главным активистом курса, – обратился к настоящему резерву.

Они вошли в комитет, Драганов уселся за стол и некоторое время молчал.

– Гвирцман, – сказал он наконец обычным своим голосом, столь непохожим на издевательский фальцет его публичных назиданий. – Я мог бы тебе ничего не говорить, но это было бы неправильно. Отнесись с пониманием и про это наше с тобой собеседование не трепись.

Идиот Миша всё ещё рассчитывал на секретное политическое задание и с готовностью кивнул несчастной кучерявой головой.

– Тебе не следовало распускать руки, и ты плохо понимаешь, с кем имеешь дело.

Миша не успел испугаться и стал припоминать, с кем подрался за последнее время. Но он и в школе почти не дрался.

– Короче, у меня на тебя заявление от Крапивиной, и поскольку она о нём растрепала, то я обязан дать ему ход. Думаю, ничем для тебя серьёзным это не кончится, всё обойдётся. Но тебе, Гвирцман, надо думать, кого и где хватать.

Миша с облегчением рассмеялся, ибо был, как уже сказано, идиот, молокосос, карась - идеалист.

– Я никогда её не хватал.
– Я не знаю, что ты с ней делал, – утомлённо выговорил Драганов. – Ты это всё будешь объяснять теперь не мне. Но она написала на тебя заявление, что ты, оскорбив тем самым память погибшего друга, полез с поцелуями к его вдове. Ни о чём с ней предварительно не договорившись. – Он неприятно усмехнулся. – Мне по - хорошему следовало бы эту бумагу, конечно, того… Я мог бы ей объяснить, что так не делается, что нечего свою вдовью честь носить как медаль и так далее, тем более что никакая она не вдова и у Тузеева имелась невеста ещё в Сталинграде. Прислала мне письмо, между прочим, со стихами героя. Но поскольку Крапивина уже успела растрепать, а товарищ Тузеев пал смертью храбрых, то я обязан дать ход.
– Товарищ Драганов! – быстро заговорил Миша. – Это бред какой - то! Я не трогал её вообще!
– Гвирцман, – протянул Драганов. – Ну Гви - ирцман. Ты это будешь рассказывать на факультетском собрании. И если оно решит, что ты никого не трогал, то мы примем соответствующее постановление. Мы постановим, что она сама себя трогала.
– Какое факультетское собрание? – вскочил Миша. – Вы понимаете вообще, что говорите? Это теперь каждый, кто кого - то поцеловал, даже не поцеловал вообще…
– Сядь ровно, – сказал Драганов, и было в его тоне нечто, от чего Миша погас и сел. – Гвирцман. Ты должен говорить не то и не так. Ты ещё не понимаешь, но я тебе сейчас объясню, дважды объяснять не буду. Ты должен кивать и повторять: ужасно виноват, не сдержался, подвергся гибельному очарованию. Надевай же платье ало и не тщись всю грудь закрыть, чтоб, её увидев мало, и о протчем рассудить. Потому что рассуди ты сам, кто хуже: откровенный развратник или скрытый враг? Товарищ Смирнов, отделавшийся легким испугом, явился на семинар пьяным и в том каялся, плакася горько. Теперь представь, что товарищ Смирнов принялся бы утверждать, что он не был пьян, и тем поставил бы под сомнение объективность всех однокурсников? Которые ясно чувствовали, что от него пахло? Тебе сильно повезло, что ты к ней полез с поцелуями, а не с разговорами. Воспользуйся же этим и делай, как я тебе говорю.

Миша весь покраснел, чувствовал, как кровью наливается затылок, как шумит в ушах и как он перестает понимать, на каком он свете. Это было попадание в «Уленшпигеля» (1), в донос инквизиции.

– Разврат – это хорошо, простительно. Ну у тебя был порыв, ты понимаешь? – И Драганов поднял на него голубоватые, а может, и зеленоватые, а впрочем, какие угодно глаза. В этих глазах не было сострадания, только утомление. – И если ты поведёшь себя правильно, то есть горячо раскаешься и свалишь всё на безусловный инстинкт, согласно учению товарища Павлова, то отделаешься, как Смирнов. Если скажешь, что был пьян и плохо соображал, это будет вообще прекрасно. Алкоголик – это уже родной. Ты понял?
– Но товарищ Драганов! – Миша не желал ничего понимать. – Я клянусь, что ничего не было, нельзя же признавать, это значит ввести в заблуждение… ведь она про кого угодно так скажет…
– Но она сказала про тебя, – уже без всякой снисходительности припечатал Драганов. – И заявление у меня лежит на тебя. И она повторила при свидетелях. Пойми, это совершенно неважно, виноват ты или нет. Когда - нибудь ты это поймёшь. Считай, что это входит в обязательные требования. Что когда - нибудь любой должен оказаться виноват и с готовностью принять. Тебе ясно? Ты же не будешь прятаться, когда тебя призовут? Вот считай, что тебя призвали. Каждый должен быть готов убить врага, когда это надо, и прикрыть собой командира, если надо, и заткнуть пробоину своим телом, если надо. И сейчас тебе надо сказать: виноват, я ужасно виноват. Это каждый должен уметь делать, и ты плохой комсомолец, если не умеешь. А приставал ты там, не приставал… Теперь понятно тебе?

Мише ничего не было понятно, но он кивнул. Он видел, что почему - то неприятен Драганову и что весь этот разговор его тяготит – потому, вероятно, что Драганов был не сволочь и не получал удовольствия от расправ. В действительности же он был Драганову неприятен именно тем, что не желал сознавать очевидного; что с точки зрения Драганова человек, не желающий признавать себя виноватым, был дезертиром и нарушал собой высокий смысл игры. Эта игра Драганову тоже не очень нравилась, но в ней был смысл или, верней, отсутствие смысла, почти ветхозаветная торжественность.

Миша же пошлыми ссылками на свою невиновность вносил в эту ситуацию нежелательную рацею (2). Ломоносов, главный предмет его занятий, – он - то всё понимал и при виде северного сияния не задавал лишних вопросов, а сразу начинал сочинять о Божием величестве. Песчинка как в морских волнах, как мала искра в вечном льде. Вопрос «Но где ж, натура, твой закон?» является в этих обстоятельствах риторическим. Зато смотри, какой у меня левиафан. Почему все виноваты, а ты не виноват? Кто сказал тебе, что ты не виноват? Пожалуй, следовало бы тебе объяснить кое - что. Но Мишу было жалко, и Драганов искренне пытался его вытащить – вопреки собственному настроению и здравому смыслу.

Короче, Гвирцман, – сказал он. – Мое дело – дать тебе разумный совет, а твое дело – послушаться. Пойди подумай. Послезавтра будет собрание, и лучше тебе за это время подготовиться. Если будешь трепаться – пеняй на себя. До свидания.

Послезавтра! – о, это была отдельная мука. Если бы завтра, а ещё лучше сразу! Были друзья, тогда казалось – настоящие, и Миша мог бы рассказать им, но Драганов рискнул собой, пытаясь его спасти (так это ему казалось), и он не смел подвести секретаря. И что было рассказывать? Что он не приставал к Крапивиной? Смерть чиновника! (3) Пойти к Крапивиной? Но Миша и представить этого не мог. Это было унижение, хуже унижения. И главное – он до конца не верил. Она не могла.

Можно было, конечно, поговорить с ней начистоту, пусть бы она не брала назад заявление, чёрт с ним, посмешище так посмешище. Но она по крайней мере объяснила бы ему, чего хочет. Странно: Миша и тогда ещё, накануне собрания, больше беспокоился о том, что думает и чего хочет Валя, и зачем она всё это затеяла. Ему и в голову не могло прийти, конечно, что будут какие - то последствия. Даже не пожурят, всё выяснится. Ведь он ничего не сделал.

Он сам не понимал, что существует уже в больной логике: постоянно оправдывается перед невидимыми милостивыми государями.

Милостивые государи! Ничего не было! Он, конечно, не выдержал бы и подошёл, появись она в институте накануне собрания. Но она не пришла, и Миша кипел в собственном соку. Обсудить ситуацию было не с кем. Никаких объявлений не было. Хотели врасплох, чтобы никто не успел подготовиться. Настало девятое сентября, и к этому дню Миша почти уговорил себя, что всё это сон, бред, ничего не будет, в крайнем случае сделают замечание. Он с детства, когда бывали неприятности, словно уплывал от них, прятал голову под крыло, воображал себя в другой стране, в полной недосягаемости.

Комсомольское собрание было объявлено после четвёртой пары. В ИФЛИ (4) курсы были небольшие, и потому собрания бывали общими для всех возрастов. Но клеймили на них редко – на Мишиной памяти только Соломину, за утрату бдительности (отец проворовался и сел, она не желала отрекаться. Но отец её в самом деле был скользкий тип, и хоть она не отреклась, что пристойно, но вела себя до разоблачения с откровенным и глупым чванством).

Под сборища отведена была пятая поточная аудитория, огромный жёлтый амфитеатр торжественного античного вида. Здесь читалась новейшая история. Теперь она здесь делалась.

Никто не догадывался о поводе. Пересмеивались. Зашли несколько преподавателей, главным образом аспиранты. Миша с отвращением заметил Евсевича – тот, конечно, не мог упустить такого случая поквитаться. Потом он увидел Валю, которой не было на занятиях, – пришла перед самым собранием: она сидела одна на предпоследнем ряду, глядя прямо перед собой с выражением решительным и несчастным. Миша тоже сидел один, а не с Борисом и компанией, как обычно. Но она выглядела такой затравленной, словно обсуждать собирались её, – да так оно, в сущности, и было.

Её заставили, догадался он, но кому он до такой степени помешал?

– Товарищи, – сказал Драганов высоким измывательским голосом, выходя к трибуне. – Я попросил вас собраться, чтобы экстренно отреагировать на жалобу комсомолки Крапивиной. Вдова… подруга нашего студента Николая Тузеева, павшего в бою под Суоярви (5), подверглась домогательствам в грубой форме со стороны нашего студента, нашего товарища. – Он сделал паузу, чтобы каждый в ужасе успел себя спросить: неужели я? Но нет, и в мыслях не было! – Михаила Гвирцмана.

По амфитеатру пронёсся вздох, точней, выдох: от Гвирцмана никто не ждал насилия, и, следовательно, ничего серьёзного. Миша стыдно заулыбался, покраснел и подавил желание раскланяться. Сойферт ему даже подмигнул. Могло обойтись, могло.

– Я не буду просить комсомолку Крапивину поделиться обстоятельствами. Поверьте, они имели место, ситуацию я изучил. Мы заслушаем товарища Гвирцмана, и он лично нам всё изложит. Предлагаю высказываться по существу вопроса.
– Какое существо? – закричали с мест. – Мы ничего не видели!
– Гвирцмана надо поощрить! – крикнул кто - то дурашливым голосом. – Он пренебрегает женщинами, это обидно!
– Я хотел бы призвать к серьёзности! – пропел Драганов, словно готовясь в любой момент перевести судилище в фарс. – Товарищ Крапивина считает себя оскорблённой!
– Выслушать Крапивину! – крикнули несколько голосов.
– Товарищи, я не знаю, насколько удобно… Вы готовы высказаться, товарищ Крапивина? – спросил Драганов предупредительно.
– Я готова, – сказала Валя и встала. – Позвольте мне с места!
– Разумеется, – закивал Драганов, – разумеется.
– Третьего числа, – сказала Валя и замолчала. – Сего года, – добавила она. – Мы были у Клары Нечаевой. Там все немного выпили. Сильно не выпивали.

По амфитеатру снова прокатился шум одобрения.

– Так всегда бывает, когда недостаточно, – крикнул тот же шут.
– Но некоторые потеряли контроль, и вот Гвирцман, – сказала Валя и опять помолчала. – Во время танцев. Позволил себе. Нас никогда не связывало ничего. Я вообще ни с кем, ничего не позволяла. Как вы знаете. Но Гвирцман неожиданно. Он ни о чем меня не предупредил.
– Что же он так! – крикнула, кажется, Саша Бродская.
– И вот, – в час по чайной ложке цедила Валя. – Он попытался поцеловать меня, я уклонилась. Он попытался меня обнимать, я ещё уклонилась. Было замечено, обратили внимание. Про меня подумали я не знаю что. Я хотела дать пощёчину, но удержалась. Он сам понял. И поскольку я считаю, что это аморально, то мне бы хотелось осудить. Чтобы осудили все.
– Какая - то она прямо уклонистка, – шепнул Мише Полетаев, перегнувшись сзади.
– Ну, товарищи, вы теперь всё слышали и можете высказываться, – предложил Драганов.

По - школьному подняв руку и не дожидаясь разрешения, встала Голубева, вся красная, порывистая, с вечным гниловатым запахом изо рта. Миша был уверен, что она собирается его защитить, и ему стало стыдно, что он вспомнил об этом запахе.

– Вот я слышу сейчас смешки, – начала Голубева, словно еле сдерживая рыдания. – А ведь, товарищи, мы непонятно над чем смеёмся. Это с домостроя идёт неуважение к женщине, и все эти разговоры, что если женщина говорит нет, то это значит да. Я вижу, к сожалению, и в нашей среде такие явления. У нас, у которых должен быть, казалось бы, новый быт, на двадцать третьем году революции, у нас самая разнузданная жеребятина. Это не мещанство даже, это люмпенство, товарищи. И то, что так называемый поэт позволяет себе… я лично никак не ожидала. Но если задуматься, товарищи, то я ожидала. Я должна была ожидать, потому что такие проявления я вижу. И я знаю, что многие девушки просто стыдятся заявить. А я считаю, что тут нечего стыдиться!

– Долой стыд! – крикнул шут, но никто не засмеялся: дело принимало серьёзный оборот.
– Разрешите мне, – сказал Круглов, юноша серьёзный и действительно круглощёкий, похожий на Дельвига (6) – апатичный, но способный на внезапные резкости. – Мне представляется, товарищи, – сказал он, почёсываясь, – что мы несколько, э, полезли не в свою сферу. Ещё Энгельс предостерегал от вынесения частной жизни на общественное рассмотрение.
– Это где же? – спросил кто - то с места. Миша подозревал, что Энгельс ни о чём подобном не предостерегал и даже не думал, ему в голову не могло прийти такое мероприятие на двадцать третьем году диктатуры пролетариата, но у Круглова были ссылки на большинство полезных цитат, а если надо было, он не затруднялся с изобретением нужного высказывания.
– В «Происхождении семьи, частной собственности и государства», – отчеканил Круглов. – Там прямо сказано, что вопросы личной жизни не должны рассматриваться в публичных собраниях. Мораль не формулируется большинством голосов. Я там, так сказать, не присутствовал, лампу, так сказать, не держал. Мне кажется, что товарищ Крапивина поступила бы мудро, если бы она лично обсудила ситуацию с Гвирцманом, возможно, даже дала бы ему пощёчину, от которой так мягкотело уклонилась, и мы не должны были бы сегодня тратить время на порицание поцелуя, вдобавок, сколько можно понять, несостоявшегося.

Круглова любили, кто - то даже зааплодировал. По нему было видно, что он может так себя вести, что ему разрешили, а человека, которому разрешили, всегда видно, даже если он сам себе всё позволил. И после этого всё могло рассосаться, потому что Драганов – Миша ясно это видел – и сам хотел, чтобы обошлось. Он готовился уже подвести итог, вынести порицание, призвать крепить и всё такое. Но тут встал Никитин, и разразилось то, о чём Миша и теперь не мог вспоминать без отвращения.

Ждать такого от Никитина было невозможно, чай, не Голубева. Никитин был дёрганый, хлипкий, сутулый человек, с влажными руками и нервным тиком. Его никто не любил, но так, как не любят явление значительное, заставляющее себя терпеть. Он что - то писал, что - то вечно неоконченное, но, по слухам, замечательное. Он читал Джойса. Миша почитал однажды Джойса в одном номере «Интернациональной литературы» и понял, что это искусство верхних десяти тысяч, по большому счёту – не нужное никому.(7)

Никитин всегда говорил глупости, но со значением. Миша был к нему снисходителен. Никитин был как бы кандидат на вылет отовсюду, самый уязвимый и жалкий из всех очников, но именно эта жалкость защищает надёжней любой протекции. Его словно брезговали додавить. И потому ждать удара именно от Никитина было немыслимо – кто такой он сам?! – хотя тут же Миша увидел безошибочную логику: Никитин должен был отвлечь внимание от себя, любой ценой сделать крайним другого.

И он, большим и указательным пальцами, липкими пальцами, непрерывно поправляя очки, заговорил, что шутка, товарищи, безусловно хорошая вещь, но повод - то, если всмотреться, не такой уж шуточный. Я не беру сейчас женский вопрос, личные дела, всю эту жеребятину. Но есть у нас категория людей, которые всегда как бы в стороне, всегда как бы с усмешечкой. Я слышал лично, несколько раз слышал, как наш товарищ Гвирцман иронизировал над менее, возможно, образованными, менее, вероятно, осведомлёнными студентами.

Что же, Гвирцман жил в Москве, он сын, насколько я знаю, врача, он имел возможности обучаться в прекрасной школе. Но смысл нашего института – в обучении тех, кто знает меньше и подготовлен хуже, а кого и когда подготовил Гвирцман? Кому он предложил помощь? Я слышал только, как он в толпе таких же снисходительных московских выпускников потешался над провинциалами, в том числе над товарищем Тузеевым, которого нет уже с нами.

И возможно, – тут Никитин поднял голову и взглянул прямо на Мишу, и это был взгляд торжествующей кобры перед броском, – возможно, стихи товарища Тузеева были действительно не так совершенны. Как у Гвирцмана, скажем, который владеет техникой. Владеет, владеет, что там. Отдадим ему должное. Но сказать ему нечего, потому что жизни он не видел и видеть не хочет.

И когда Тузеев, чьи стихи, повторяю, были, да, несовершенны, сделал шаг вперёд и вызвался добровольцем, – в одном этом было больше поэзии, чем во всех грамотных и гладких сочинениях Гвирцмана и его покровителей. (Каких покровителей, не понял Миша, что, что он несёт? Он Бориса, может быть, имеет в виду?!) Ведь почему Гвирцман позволил себе откровенно свинский, прямо сказать, поступок? Он потому только это себе разрешил, что действительно считает себя выше – выше закона, коллектива, Тузеева, Крапивиной… И вот эти усмешечки, эта отдельность, этот узкий кружок – насколько всё это может быть терпимо? Почему кто - то на основании личной удачливости, по праву рождения, рискну сказать, может у нас…

И понесло, понесло.

Миша какое - то время слушал и пытался понять, потом понял только, что его хотят утопить и что вылезла наконец наружу давняя, тихая неприязнь, которую он всё время чувствовал; случалось же ему ощущать взгляды вслед, перешёптывания, липкие, как никитинские пальцы. И он не понимал, за что ему всё это, а теперь вдруг понял.

Пиковая дама означает тайную недоброжелательность. Вот про что была вся эта странная история, такая, в общем, непушкинская, взявшаяся ниоткуда.

Ему всегда казалось, что это безделка, а ведь Пушкин всю жизнь чувствовал тайную недоброжелательность. Все на него смотрели с неодобрением, в ожидании, что наконец-то он, звёздный мальчик, гуляка праздный, сорвётся.

Вот что сделала Валя Крапивина: она всё это вытащила наружу. Миша мог её не целовать, мог вообще ничего не делать – они бы придрались к тому, что он плохо завязывает шнурки. Вот это, закончил Никитин, вот это я хотел сказать, и это вовсе уже не шутки.

                                                                                                                                      из исторического романа Дмитрия Быкова - «Июнь»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(1) Это было попадание в «Уленшпигеля» - Тиль Уленшпигель — герой средневековых нидерландских и немецких плутовских народных легенд, бродяга, плут и балагур. Этот образ начал складываться в немецком и фламандском фольклоре в XIV веке. Согласно легендам, Тиль родился около 1300 года в Брауншвейге, много путешествовал по Германии, Бельгии и Нидерландам. Умер герой в Мёльне в 1350 году. С XIX века народные легенды об Уленшпигеле стали основой для многочисленных авторских литературных, музыкальных, кинематографических и прочих произведений. Самым известным из них стал роман Шарля де Костера «Легенда об Уленшпигеле» (1867).
Возможно, имелось в виду попадание Тиля Уленшпигеля в царство духов. По совету Катлины Тиль выпил чудодейственной жидкости и попал на весеннее празднество духов. Там он встретил Владык Земли, которые рассказали ему, что следует «искать Семерых» и уничтожить их, после чего на Земле наступит всеобщий мир и процветание. Уленшпигель и Неле не смогли понять смысл песни духов, и один из них сбросил их в пропасть. Однако, возвращаясь из царства духов, Тиль преображается: он уже не прежний разгульный парень, а борец за свободу Фландрии.

(2) Рацея — устаревшее длинное назидательное рассуждение, наставление.

(3) Смерть чиновника! - Культурная отсылка к рассказу Антона Павловича Чехова «Смерть чиновника». Сюжет: мелкий чиновник Иван Дмитриевич Червяков неосторожно чихает и обрызгивает сидящего в первом ряду зрителя — статского генерала Бризжалова. Червяков чувствует себя неловко и решает извиниться. Генерал заверяет его, что всё в порядке, но подобный ответ не удовлетворяет Червякова. Он решает вновь лично навестить генерала и извиниться перед ним. При виде Червякова «посиневший и затрясшийся генерал» не может более сдерживаться и начинает на него кричать. Ошарашенный Иван Дмитрич, не помня себя, добирается домой, где «лёг на диван и… помер».

(4) В ИФЛИ курсы были небольшие - Московский институт философии, литературы и истории.

(5) студента Николая Тузеева, павшего в бою под Суоярви - Суоярви — город в России в составе Республики Карелия. Расположен в Северном Приладожье.

(6) юноша серьёзный и действительно круглощёкий, похожий на Дельвига - Антон Антонович Дельвиг — русский поэт, литературный критик и издатель, первостепенный представитель романтической поэзии первой трети XIX века. Один из первых выпускников Царскосельского лицея (в 1817), друг А. С. Пушкина.

(7) Он читал Джойса. Миша почитал однажды Джойса в одном номере «Интернациональной литературы» и понял, что это искусство верхних десяти тысяч, по большому счёту – не нужное никому - Джеймс Огастин Алоишес Джойс (2 февраля 1882 года — 13 января 1941 года) — ирландский писатель, журналист и учитель, поэт, представитель модернизма. После учёбы в иезуитских колледжах (Клонгоус - Вуд, 1888 – 1892; Белведер, 1893 – 1897) окончил Дублинский университетский колледж (1902), где изучал английскую, французскую и итальянскую литературы. В 1900 году в дублинской газете «Двухнедельное обозрение» вышла первая публикация Джеймса Джойса — эссе о пьесе Ибсена «Когда мы, мёртвые, пробуждаемся». Наиболее известное произведение Джойса — роман «Улисс» (1922). Это роман в 600 страниц, где автор повествует об одном дне (16 июня 1904 года) дублинского еврея Леопольда Блума.
Видимо имеется ввиду, что лишь десять тысяч интеллектуалов из всего населения СССР готово читать и воспринимать литературные тексты данного писателя.

Машутки - Маршрутки

2 МАШИ - Красное Белое (ОФИЦИАЛЬНЫЙ КЛИП)

Твоя душа чернее ночи,
Пламя сладких дум,
Тает время, сны короче,
Спасают явь и ум.
Надета призма счастья,
А в глазах печаль,
Душа - старенькое платье:
Клоун, шут и враль.

Ночь нанесла эскизы
На сонном лице,
Ломка чувств, капризы
В замкнутом кольце.
Чёткость очертаний,
Штрих, белая вуаль,
Нет переживаний,
Свет и магистраль.

Круг, серые оттенки,
Кошмар, тревожный сон,
Тупик, зажат у стенки,
На бис один поклон.
Улыбка, словно латка
Для горечи внутри:
Стыдно, мерзко, гадко,
Сам посмотри.

                                            Не переплачивай!
                                     Автор: Игнатьева Натали

Не красотой, так сплетнями .. привлечь к себе  внимание

— Да уверяю же вас, Арина Прохоровна, что никто не подслушивает. Одна ваша фантазия. Да и окна высоки, да и кто тут поймёт что - нибудь, если б и подслушивал.
                                                                                                                                                       -- Достоевский Ф. М. - «Бесы» (Цитата)

Ночь яснее ясного, полная луна.
К старенькой часовне не иду одна.
Рядом две подруги верные со мной,
Все идём к часовне за своей судьбой.
Полночь уж минула, у двери стоим.
Дух, внутри зажавшись, радостью томим.
Вот одна подруга к двери подошла.
Тихо своё ухо к щели поднесла.
Слушала не долго. С радостью в лице
Отошла от двери, стала на крыльце…
Вот ещё поднялась. Я стою одна.
Долго простояла у двери она.
Вот уж отступила и идёт ко мне.
Радость появилась на её лице.
Стали две подруги рядом и стоят.
Смотрят на меня и будто говорят:
«Что же ты? Не бойся! Раз сюда пришли,
То судьбу свою узнать мы все должны!»
Боязно мне было, но всё же подошла.
Тихо своё ухо к двери поднесла.
Затаив дыханье, слушать стала я:
Вот сейчас решается вся судьба моя!
Пение венчальное?..
Нет, не слышу я.
Пение печальное? —
Не судьбы моя!
Ничего не слышу: только тишина.
Знать, судьбы простая будет у меня.

                                                                           Подслушивание
                                                                     Автор: Ёжик_в_тумане

А стоит ли ...  (©)

­А стОит ли
Надеяться и ждать,
Когда все чувства
Снегом охладели,
В предчувствиях томиться
И страдать,
Под безразличьем стонущей
Метели?..

А стОит ли,
До донца отдавать,
Цветущий лён
Любви голубоглазой,
И душу, болью бесконечной
Рвать,
По капле растворяясь
Жидкой плазмой?..

А стОит ли?..
Вопросов - карусель...
И невозможно получить
Ответы,
Когда на сердце,
Безразличием - метель,
И о любви не пишутся
Сонеты...

                                               ­А стОит ли
                                Автор: Светлана Виханова

! встречаются нецензурные выражения !

Часть третья. Книга девятая. Глава IX Увезли Митю ( Фрагмент )

Голос его задрожал, и он действительно протянул было руку, но Николай Парфёнович, всех ближе к нему находившийся, как-то вдруг, почти судорожным каким - то жестом, припрятал свои руки назад.

Митя мигом заметил это и вздрогнул. Протянутую руку свою тотчас же опустил.

— Следствие ещё не заключилось, — залепетал Николай Парфёнович, несколько сконфузясь, — продолжать будем ещё в городе, и я, конечно, с моей стороны готов вам пожелать всякой удачи... к вашему оправданию...

Собственно же вас, Дмитрий Фёдорович, я всегда наклонен считать за человека, так сказать, более несчастного, чем виновного...

Мы вас все здесь, если только осмелюсь выразиться от лица всех, все мы готовы признать вас за благородного в основе своей молодого человека, но увы! увлечённого некоторыми страстями в степени несколько излишней...

Маленькая фигурка Николая Парфёновича выразила под конец речи самую полную сановитость.

У Мити мелькнуло было вдруг, что вот этот «мальчик» сейчас возьмёт его под руку, уведёт в другой угол и там возобновит с ним недавний ещё разговор их о «девочках».

Но мало ли мелькает совсем посторонних и не идущих к делу мыслей иной раз даже у преступника, ведомого на смертную казнь.

— Господа, вы добры, вы гуманны — могу я видеть её, проститься в последний раз? — спросил Митя.
— Без сомнения, но в видах... одним словом, теперь уж нельзя не в присутствии...
— Пожалуй, присутствуйте!

Привели Грушеньку, но прощание состоялось короткое, малословное и Николая Парфёновича не удовлетворившее. Грушенька глубоко поклонилась Мите.

— Сказала тебе, что твоя, и буду твоя, пойду с тобой навек, куда бы тебя ни решили. Прощай, безвинно погубивший себя человек!

Губки её вздрогнули, слёзы потекли из глаз.

— Прости, Груша, меня за любовь мою, за то, что любовью моею и тебя сгубил!

Митя хотел и ещё что-то сказать, но вдруг сам прервал и вышел.

Кругом него тотчас же очутились люди, не спускавшие с него глаз.

Внизу у крылечка, к которому он с таким громом подкатил вчера на Андреевой тройке, стояли уже готовые две телеги.

Маврикий Маврикиевич, приземистый плотный человек, с обрюзглым лицом, был чем-то раздражён, каким-то внезапно случившимся беспорядком, сердился и кричал.

Как-то слишком уже сурово пригласил он Митю взлезть на телегу.

«Прежде, как я в трактире поил его, совсем было другое лицо у человека», — подумал Митя влезая.

С крылечка спустился вниз и Трифон Борисович. У ворот столпились люди, мужики, бабы, ямщики, все уставились на Митю.

— Прощайте, божьи люди! — крикнул им вдруг с телеги Митя.
— И нас прости, — раздались два - три голоса.
— Прощай и ты, Трифон Борисыч!

Но Трифон Борисыч даже не обернулся, может быть уж очень был занят.

Он тоже чего-то кричал и суетился.

Оказалось, что на второй телеге, на которой должны были сопровождать Маврикия Маврикиевича двое сотских, ещё не всё было в исправности.

Мужичонко, которого нарядили было на вторую тройку, натягивал зипунишко и крепко спорил, что ехать не ему, а Акиму.

Но Акима не было; за ним побежали; мужичонко настаивал и молил обождать.

— Ведь это народ-то у нас, Маврикий Маврикиевич, совсем без стыда! — восклицал Трифон Борисыч. — Тебе Аким третьего дня дал четвертак денег, ты их пропил, а теперь кричишь. Доброте только вашей удивляюсь с нашим подлым народом, Маврикий Маврикиевич, только это одно скажу!
— Да зачем нам вторую тройку? — вступился было Митя, — поедем на одной, Маврикий Маврикич, небось не взбунтуюсь, не убегу от тебя, к чему конвой?
— А извольте, сударь, уметь со мной говорить, если ещё не научены, я вам не ты, не извольте тыкать-с, да и советы на другой раз сберегите... — свирепо отрезал вдруг Мите Маврикий Маврикиевич, точно обрадовался сердце сорвать.

Митя примолк. Он весь покраснел.

Чрез мгновение ему стало вдруг очень холодно.

Дождь перестал, но мутное небо всё было обтянуто облаками, дул резкий ветер прямо в лицо.

«Озноб, что ли, со мной», — подумал Митя, передернув плечами.

Наконец влез в телегу и Маврикий Маврикиевич, уселся грузно, широко и, как бы не заметив, крепко потеснил собою Митю.

Правда, он был не в духе, и ему сильно не нравилось возложенное на него поручение.

— Прощай, Трифон Борисыч! — крикнул опять Митя, и сам почувствовал, что не от добродушия теперь закричал, а со злости, против воли крикнул. Но Трифон Борисыч стоял гордо, заложив назад обе руки и прямо уставясь на Митю, глядел строго и сердито и Мите ничего не ответил.
— Прощайте, Дмитрий Фёдорович, прощайте! — раздался вдруг голос Калганова, вдруг откуда-то выскочившего. Подбежав к телеге, он протянул Мите руку. Был он без фуражки. Митя успел ещё схватить и пожать его руку.
— Прощай, милый человек, не забуду великодушия! — горячо воскликнул он. Но телега тронулась, и руки их разнялись. Зазвенел колокольчик — увезли Митю.

А Калганов забежал в сени, сел в углу, нагнул голову, закрыл руками лицо и заплакал, долго так сидел и плакал, — плакал, точно был ещё маленький мальчик, а не двадцатилетний уже молодой человек.

О, он поверил в виновность. Мити почти вполне!

«Что же это за люди, какие же после того могут быть люди!» — бессвязно восклицал он в горьком унынии, почти в отчаянии.

Не хотелось даже и жить ему в ту минуту на свете. «Стоит ли, стоит ли!» — восклицал огорчённый юноша.

                                                                                               из романа Фёдора Михайловича Достоевского - «Братья Карамазовы»

( кадр из телесериала «Братья Карамазовы» 2009 )

Через две .. через две зимы ... Отслужу, как надо, и вернусь (©)

На языке мёд, а на сердце лёд. - Народное

То, что вы увидели
Ох, не анекдот
И отнюдь не выдумки
А совсем наоборот
Поскольку жизнь — явленье сложное
Может удивить
И даже невозможное
Всё может быть! Всё может быть!
Вы сказать нам можете
"Ах, зачем мудрить?
То, чего не может быть
Никогда не может быть!"
Простите, жизнь — явленье сложное
Что там говорить
И даже невозможное
Всё может быть! Не может быть!

                                                   Муз. комп. Всё может быть! Не может быть!
                                                                  Автор слов: Леонид Дербенёв

На улице была настоящая сибирская зима.

Ярко светило солнце, от которого в воздухе переливались разными цветами кристаллики замёрзшей влаги.

Температура была ниже двадцати градусов.

В лётном методическом классе шёл разбор полётов.

Отопительные батареи были не в меру горячими и уличного холода в классе не ощущалось.

Командир эскадрильи, майор Златоустов закончил анализ очередного вылета:

- Вопросы есть? – обратился он к офицерам.

Все дружно промолчали

- Вопросов нет! - ответил за всех майор. – Ну, если нет вопросов перейдём к мирной теме. Завтра из штаба дивизии прибывает к нам медицинская комиссия. В связи с этим нам предстоит немного поработать.
- Умственно или физически? – вставил вопрос капитан Гузенко.

Майор строго посмотрел в сторону капитана, и продолжил:

- И умственно и физически. Умственно будут работать те, кто задает глупые вопросы. А все вместе займёмся подготовкой помещений для размещения врачей. Что надо для этого?
- Что надо? – опять съязвил капитан Гузенко. Не дав майору ответить на свой же вопрос.
- Встаньте, капитан Гузенко! Для начала я вам делаю замечание. Если вы не угомонитесь, буду вынужден вас наказать по-настоящему. Вам ясно?
- Так точно!
- Садитесь. Так что надо для этого? - продолжил свою мысль майор, - надо из помещений авиаэскадрилий и методических классов вынести часть мебели. Сейчас должен подойти прапорщик Сергиенко. Он будет конкретно руководить подготовкой помещений для врачей.

Работа по подготовке врачебных кабинетов заняла около двух часов.

На тех местах, где раньше были таблички «Класс аэродинамики», «Класс самолётовождения», «2 авиаэскадрилья» и так далее, появились новые таблички: «Окулист», «Хирург», «Невропатолог», «Терапевт».

Утром следующего дня на аэродроме приземлилась «Восьмёрка», из которой вышла толпа врачей с чемоданами и какими-то медицинскими инструментами.

Это были женщины в возрасте. Среди них был один мужчина, который, как потом оказалось, хирург, и совсем молодая, красивая девушка. Она мгновенно привлекла внимание к себе молодых офицеров.

Комиссия начала свою работу незамедлительно.

К импровизированным кабинетам врачей выстраивались очереди лётчиков. Все понимали, что прохождение комиссии даст возможность очередные полгода выполнять полёты.

Капитану Гузенко в этот день не повезло дважды.

Вначале он пострадал за свой язык у терапевта.

Кстати терапевт в этой комиссии была довольно крупная и толстая женщина.

У капитана же от рождения тоже была склонность к несоразмерному увеличению веса. Он от этого страдал.

Соблюдал всевозможные диеты, усиленно занимался спортом. Имел первый разряд по плаванию и был кандидатом в мастера спорта по прыжкам с парашютом.

Однако на каждой комиссии ему указывали на предельный большой вес. Не то, что бы он выходил за установленные пределы, но был на грани допустимого.

Вот и на этот раз не в меру толстая терапевт пыталась пожурить его за это:

- Молодой человек, вам надо следить за своим весом, соблюдать диету и заниматься спортом. А то, не ровен час, вы можете заработать сердечно - сосудистые заболевания.

На это замечание капитан ничего не ответил, понимая, что рассказ о его образе жизни не затронет этого врача. Терапевт продолжила учить капитана:

- Я могу вам посоветовать один простой способ, как поддерживать себя физически. Он не требует особых условий. Ежедневно по утрам после сна рассыпьте в комнате коробок со спичками и затем их собирайте. Вы увидите, что этот простой способ может вас избавить от вашего лишнего веса.

Гузенко бы промолчать и сделать вид, что согласен с рекомендациями врача. Однако его постоянное желание, кого - либо уколоть словцом, вырвало на уста:

- И как? Вам это помогает? – ехидно он спросил у доктора.

Этот вопрос родил в его медицинской книжке запись:

«Не в меру эмоционален. Требует усиленного контроля со стороны невропатолога».

Но так как эта запись была сделана терапевтом, то его окончательное решение было

«Здоров. Годен к лётной работе».

С этими записями капитан Гузенко направился к невропатологу. Здесь капитану не повезло второй раз, причём основательно.

За столом, напротив невропатолога сидела та прекрасная девушка, которая прилетела вместе с комиссией. Оказалось, что это медсестра, помощник   невропатолога.

Увидев её Гузенко заметно смутился.

На все вопросы врача начал давать не вразумительные ответы, не задумываясь об их смысле. Врача это сильно удивило:

- Молодой человек, вы себя хорошо чувствуете? У вас раньше не было проблем по нервным заболеваниям?

Капитан плохо слышал вопрос, и продолжал пялиться на медсестру.

- Ау, капитан!.. Вы меня слышите?
- Конечно! Моя мама говорила, что в седьмом поколении до моего рождения троюродная тётка лечилась в психушке.

Девушка прыснула. Чтобы спрятать свой смех, она отвернулась от стола и начала что- то искать в шкафу. Врач сняла очки, протёрла их, посмотрела на капитана:

- А ну ка давайте померяем вам давление.
- Да мне только что мерял его терапевт. Сто двадцать на восемьдесят. Пульс шестьдесят два.
- Ничего, померяем ещё раз

Она надела капитану манжет прибора:

- Ого! Сто сорок на восемьдесят пять! А вы говорите в норме. У вас часто такое давление?

Гузенко немного растерялся, но продолжал пялить свой взгляд на медсестру. Врач что-то писала в его медицинской книжке. Ничего больше не сказав капитану, отдала ему книжку:

- Свободны! Пусть следующий заходит!

Гузенко вышел из кабинета под впечатлением образа медсестры, которую видел только что:

«Прекрасная девушка! Будет время, обязательно познакомлюсь. Главное, чтобы была не замужем!».

Прежде чем пойти к следующему врачу Гузенко решил почитать запись, которую ему сделала только что невропатолог:

«До получения заключения экспертной комиссии к полётам не пригоден».

Далее приписка: «Начальнику мед. комиссии:

Прошу направить капитана Гузенко И.П. для освидетельствования в ЦАМ (Центр Авиационной Медицины)».

Эта запись Гузенко потрясла. Он по этому поводу поскандалил с председателем медкомиссии, но решение невропатолога никто не отменил, и капитан через несколько дней оказался в клинике Центра Авиационной Медицины.

                                                                                                                                                            Медкомиссия (отрывок)
                                                                                                                                                          Автор: Вячеслав Безкрылов

Лучший друг девушки или Вы -- уволены

Чёткий разрез, на груди и на юбке.
Волосы собраны в мёртвый пучок.
А маникюр!
Он такой бесподобный!
Мысли!
О мысли!!!!
Ещё, да ещё!

Девушка рядом, напротив сидела.
Что то в смарфоне, читала себе.
Взгляд мой голодный, не замечала.
Божье созданье, но ты не моё.

Ласково солнце, по телу играет.
И не спросив.
Где?
Куда и зачем.
Девушка взгляд мой, не замечает.
Видно ей лучше, когда.
Телефон.

                                                   Девушка и телефон
                                              Автор: Волдемар Малюгин

«Я не стала “стоять за правду”»

В детстве я не осознавала, что очень красивая.

Папа проявил дальновидность и записал меня в секцию рукопашного боя.

И по жизни мне очень помогает спортивная подготовка.

Многие думают, что если ты красивая, то в жизни всё даётся легко и просто.

Как девушка с выдающейся внешностью, скажу: вы очень ошибаетесь.

Чтобы найти работу, я даже в резюме стала вставлять фотографию в самом неудачном ракурсе.

Моя профессия — переводчик китайского.

Мечтала работать в крупной компании, ездить в поездки, участвовать в грандиозных проектах.

Однажды я всё - таки нашла работу своей мечты.

Меня приняли на работу в крупную международную компанию.

И всё было бы прекрасно, не будь генеральный директор бабником. Он ходил вокруг меня, как тигр, почуявший добычу.

Сначала вёл себя очень тактично и галантно. Через какое-то время стал дарить подарки.

И так подгадывал, что категорически отказаться было неловко.

То часы мне на день рождения, то золотой кулон с символикой компании в честь её же юбилея, то духи на Восьмое марта.

Я держала дистанцию и субординацию как могла. Тем более он был женат.

Потом он перешёл в наступление.

Стал брать меня в командировки в качестве личного переводчика и подкатывать интеллигентно.

Хорошо, что такие поездки были не частыми.

Это позволило продержаться на рабочем месте ещё какое-то время.

Мне очень нравилась работа, но далее сюжет развивался по банальному сценарию.

В одну из поездок он уже бесцеремонно ввалился ко мне в номер и начал приставать.

В итоге сработали рефлексы — и я, мягко говоря, сделала ему больно и уложила на пол в два приёма.

А потом ещё записала на видео, как этот пьяный Казанова пытался встать и уползти в свой номер.

Такого унижения он не смог пережить.

Сказал, что теперь новой хорошей работы мне не найти. Когда мы вернулись, он уволил меня в один день.

Я не стала «стоять за правду».

Освободила рабочее место, собрала вещи, написала ему прощальное письмо: если он будет мешать моему дальнейшему трудоустройству и давать плохие рекомендации, то я выложу видео в сеть, а также разошлю его партнёрам и клиентам.

И приложила видеофайл.

Далее — пришла домой, сложила все его подарки в большую сумку и отправила курьером по домашнему адресу на имя его жены, приложив записку:

«Передариваю вам все подарки, которые мне сделал ваш муж. Надеюсь, у вас таких нет, и буду очень рада, если они вам понравятся. Желаю счастливой семейной жизни».

И подписалась полным именем и фамилией. И знаете, мне совсем не стыдно, что я так поступила.

Может быть, это послужило ему хоть каким-то уроком и следующему переводчику повезёт больше.

                                                                                        Ухожу красиво»: три реальные истории скандальных увольнений (История № 2)
                                                                                                                                Автор: Наталья Суворова

Птица - Обида ( © )

К чему копить ничтожные обиды,
Им не давать исчезнуть без следа,
Их помнить, не показывая виду
И даже улыбаясь иногда?

Они мелки, но путь их страшно долог,
И с ними лучший праздник нехорош.
Они — как злой блуждающий осколок:
Болит внутри, а где — не разберёшь.

Вот почему я их сметаю на пол,
Пускай не все, но большую их часть.
Осколок только кожу оцарапал,
А мог бы в сердце самое попасть.

                                                 К чему копить ничтожные обиды...
                                                       Автор: Константин Ваншенкин

Часть I. Глава пятнадцатая (Фрагмент)

Высокая полная девочка лет четырнадцати подошла к Дуне.

— А ты зачем пожаловала, малышка? — наклонясь к самому лицу маленькой стрижки (*), спросила она.

Дуня увидела перед собою приятное, свежее личико и серьёзные тёмные глаза.

— Это Гутя Рамкина! «Примерница», — наскоро шепнула ей Паша Канарейкина, знавшая всё тайное и явное, происходившее в стенах приюта.

Гутя Рамкина сразу понравилась Дуне, и она доверчиво протянула ей ручонку.

— Ну, к кому же вы пришли, малыши?

Хорошенькое личико Фенички складывалось каждый раз, как она обращалась к стрижкам, в чуть презрительную усмешечку.

Задыхаясь от счастья находиться так близко к своему кумиру, Васса, багровая и сияющая, заявила:

— Нас Липочка Сальникова погадать пригласила… Говорит, гадалка объявилась у вас.

Весёлый взрыв смеха вспыхнул и тотчас же погас в дортуаре… (**)

— Шшш! — усиленно зашикали на хохочущих «примерницы», то есть лучшие по успехам и поведению воспитанницы. — Огалтели вы, что ли? Тес, непутёвые! Нашли время смеяться тоже! Как раз Пашка придёт! — послышались несмелые голоса в разных концах спальни.
— Пашки нет! Пашка со двора ушла! — давясь от приступов смеха, возражали шалуньи.
— А Антонина Николаевна? Небось забыли? Она заместо Пашки оставлена. Как раз нагрянет!
— Придёт лампу тушить в половине одиннадцатого, а к тому времени тихо будет небось.

Средние и старшие ложились спать на час позднее стрижек, и этим объяснялось то обстоятельство, что во время абсолютного покоя в спальне малышей в двух «старших» дортуарах ещё и не думали укладываться в постели.

— Так это они к гадалке притащились! Ну, ладно, будет вам и гадалка! — вытирая выступившие от смеха в её крошечных свиных глазах слёзы, говорила Липа Сальникова, задорно улыбаясь детям.
— Паланя, — обратилась она затем к высокой, вертлявой, похожей на цыганку девочке с бойко поглядывающими на всех цыганскими же глазами. — Паланя! Ты им погадаешь? А?
— Понятно, погадаю! — лукаво усмехнувшись, симпатичным звонким голосом отозвалась «цыганка», как прозвали подруги Паланю Заведееву, первую шалунью и заправилу всех проказ в среднем отделении приюта.
— Гадать, так гадать! — рассмеялась Феничка, и чёрные глазки её шаловливо блеснули.
— А хныкать не будете? — сурово обратилась к стрижкам рябая Липа.
— Не будем, — робко за всех отвечала Васса.
— Подумаешь — хныкать, как страшно тоже! — расхрабрившись, крикнула Оня, упирая руки в боки и задирая кверху свою и без того задорную рожицу.
— Ну, смотри! Кто заревёт если, того вовеки вечные в наш дортуар не пустим, — пригрозила цыганка.
— А теперь глаза закрыть! Все четверо закройте сразу и носом в стену!.. Раз! Два! Три!

Едва успела произнести последнее слово Паланя, как все три стрижки зажмурились крепко и одним поворотом обернулись спинами к теснившимся к ним среднеотделёнкам.

— Когда велю смотреть, можете открыть глаза снова! — командовала «цыганка».
— Ну, а ты что же? — наклонилась к Дуне хорошенькая Феничка. — Делай же всё то, что другие…
— Она ещё мала! Я лучше ей у себя на постели книжку покажу с картинками, — заступилась за малютку серьёзная Гутя.
— Какие нежности — при нашей бедности! — расхохоталась Феничка. — Кто её звал, а раз пришла с артелью, от артели ни на шаг! Так-то, милые вы мои!

И хорошенькая Клементьева бесцеремонно повернула Дуню лицом к стенке.

Тут между средними поднялось какое-то весёлое, чуть внятное шушуканье, какая-то подозрительная беготня…

Шорох… лёгкий звон… потом с шумом был придвинут табурет под лампу, и кто-то легко и ловко вспрыгнул на него…

Минутная пауза, и та же быстрая рука уменьшила свет в дортуаре.

Теперь в нём царила полутьма. С трудом можно было разглядеть лица.

— Готово! — громким голосом заявила Липа Сальникова. — Можете повернуться, малыши!

Четыре девочки не заставили повторять приглашения и любопытными глазёнками окинули дортуар.

Четверо из средних, Липа, Феничка, Шура Огурцова и маленькая, худенькая Шнурова, держали за четыре конца большой тёплый платок на полтора аршина от пола.

Под платком на опрокинутом набок табурете сидела «гадалка» Паланя.

В темноте под платком чёрные глаза «цыганки» горели яркими огоньками, а из-за малиновых губ сверкали две ослепительно белые полоски зубов.

«И впрямь цыганка - гадалка!» — мелькнуло в головке Дуни, и она пугливо шарахнулась в угол.

— Кто не боится, кто не страшится, — загудел умышлённо грубый глухой голос из-под платка, — пусть войдёт в мою палатку и узнает всю правду - матку и про то, что было, и что есть, и что будет, и гаданья моего вовек не забудет. Входи!
— Входи! — эхом откликнулись стоявшие по четырём углам платка девочки.
— Я не пойду. Хоть убейте, не пойду! — испуганно зашептала Паша Канарейкина. — Я с Дуняткой лучше останусь.
— Трусихи! — презрительно фыркнула на них Васса. — А я не боюсь… Глядите! Иду!
— И я тоже! — крикнула Оня.
— Я первая! — тоном, не допускающим возражений, проговорила Васса и шагнула вперёд, бросив на Феничку взгляд, без слов выражавший: «Вот видишь, какая я храбрая! А ты и знать меня не хочешь».

Несколькими секундами позднее она уже стояла под платком перед тоненькой фигуркой Палани.

— Я хочу знать… — начала Васса и тотчас же смолкла.

Худенькая ручка Палани протягивала ей в полутьме какой-то холодный круглый предмет. Такой же точно предмет держала в руке и сама «гадалка».

— Молчи и делай всё то, что я буду делать! — произнесла заглушённым до шёпота голосом Заведеева и, подняв кверху указательный палец правой руки, опустила его под дно небольшого предмета, оказавшегося самым обыкновенным чайным блюдечком. Такое же точно блюдечко имелось и в руках Вассы.
— Повторяй всякое моё движенье! — ещё раз приказала цыганка.

Тут Васса тоже опустила палец под своё блюдечко и долго водила им там, стараясь подражать Палане.

Последняя величавым торжественным жестом перенесла палец от дна блюдца к своему лицу и стала производить движения у себя по лбу, по щекам, по носу, по обе стороны носа, вокруг глаз и подбородка.

И в то же время не переставала ронять слова глухим, деланным голосом.

— Не спрашивай, ничего не спрашивай… Гадалка всё видит, всё знает и без вопросов… Насквозь тебя глядит. Всё примечай за мною и делай то же, и все твои заветные желания исполнятся не позже конца недели…

И опять тоненький палец Палани заскользил сначала по дну блюдца и затем, быстро перенесённый к лицу, с удивительной ловкостью забегал по носу, лбу, щекам и подбородку девочки.

Затаив дыхание, вся охваченная волнением, Васса проделывала со своим блюдцем и лицом то же самое.

То есть сначала водила своим детским пальчиком под дном блюдца, затем поднимала костлявую ручонку и на своём собственном птичьем лице производила такие же движения, что и Паланя.

Так длилось минут пять, может быть, немного больше. Внезапно тот же глуховатый бас произнёс из-под края палатки:

— Кончено. Можно припустить свету. Уберите платок. С тем же непонятным для малышей - стрижек хихиканьем среднеотделёнки отбросили на чью-то постель самодельную палатку. Затем Липа Сальникова вприпрыжку кинулась к лампе, вскочила на табурет и прибавила света.
— Ах!

Это «ах» вылетело из нескольких десятков грудей сразу. И в тот же миг гомерический хохот громкой, без удержу стремительной волной раскатился по дортуару…

И было чему смеяться…

Посреди спальни стояла костлявая фигурка Вассы с на диво размалёванным сажей лицом.

Индеец не мог бы придумать для себя лучшей татуировки.

Глаза Вассы, замкнутые в чёрных кольцах, были точно в очках… На конце носа сидела комическая клякса из сажи… Над бровями были выведены другие брови… Вокруг рта, на лбу, на щеках целая географическая карта рек с притоками морей и озёр…

Сажа, образовавшаяся от копоти над дном блюдечка, сделала своё дело!

Не подозревавшая о проделке над нею Васса, смущённая общим смехом, поворачивалась с глупым, недоумевающим видом вправо и влево, и всюду, куда бы ни обращала это пёстрое, как у зебры, чёрное с белым лицо, всюду вспыхивал с удвоенной силой тот же гомерический хохот.

Наконец, Оня Лихарева, хохотавшая вместе с Пашей Канарейкиной и робко хихикавшей Дуней, схватила с ближайшего ночного шкапика кем-то забытое здесь зеркало и поднесла его к лицу Вассы.

— Ай! — вырвалось с отчаянием и испугом из горла последней.

Мгновенно смущение захватило девочку… И тотчас же перешло в самое жгучее бешенство.

Она вся затряслась от злобы… Затопала ногами и внезапно, прежде, нежели кто мог остановить её, залилась целым потоком слёз, и закрыв лицо руками, кинулась вон из спальни среднеотделёнок. За нею бросились бежать Оня, Паша и Дуня, всё ещё не перестававшие смеяться. А за ними летел тот же оглушительный смех и звучали насмешливые голоса:

— Что же вы? Куда же вы? Стрижки! Вернитесь! Не хочет ли кто - нибудь распознать судьбу?.. Не погадать ли кому ещё? А? Да вернитесь же! Ха! Ха! Ха! Вот так погадали! Небось долго не забудете! Ха - ха - ха - ха!

Действительно, долго не могли забыть девочки своего «похода» к гадалке. Даже маленькая Дуня от души смеялась, вспоминая потешную птичью физиономию Вассы, мастерски размалёванную «гадалкой».

Одна только Васса не разделяла общего веселья. В оскорблённой, недоброй душе девочки глубоко - глубоко затаилась обида. Простая шутка получила в глазах Вассы какую-то неприятную окраску.

— Ужо отплачу, будете помнить, как надо мною издёвки делать! — мысленно грозила она своим обидчицам. За этой обидой погасло и самое её чувство к хорошенькой Феничке, и она возненавидела её почти так же, как и смуглую цыганку - Паланю, один вид которой поднимал теперь в десятилетней Вассе далеко не детскую глухую злобу и гнев.

                                из повести русской писательницы Лидии Алексеевны Чарской (настоящая фамилия Чурилова) - «Приютки»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) — А ты зачем пожаловала, малышка? — наклонясь к самому лицу маленькой стрижки, спросила она - «Стрижки» в романе Лидии Чарской «Приютки» — это маленькие воспитанницы приюта, так их называют из-за наголо остриженных голов.

(**) Весёлый взрыв смеха вспыхнул и тотчас же погас в дортуаре - Дортуар — элемент жизни девочек в ремесленном приюте, описанный в романе Лидии Алексеевны Чарской «Приютки». Дортуар — общая спальня воспитанников или воспитанниц в учебных заведениях, в которой размещалось сорок детей. В романе дортуар представлен как длинная комната с четырьмя рядами кроватей. Освещалась двумя газовыми рожками. К дортуару примыкала умывальня с медным желобом, над которым помещалось несколько кранов. В дортуаре воспитанницы проводят время по своему усмотрению, но чаще всего, собираясь у кого - нибудь на кровати, оживлённо беседуют на тему о будущем. В это время зарождаются мечты о том, что ожидает девочек «после приюта». Дортуар помогает показать строго регламентированную и однообразную жизнь девочек в приюте. Воспитанницы должны были строго следовать распорядку дня, который не менялся на протяжении всех лет пребывания в приюте. Также дортуар становится источником преданий о привидениях и страшных случаях из прошлой жизни приюта, о чём часто вечерами, когда свет в газовых рожках, освещающих дортуар, гасился, девочки рассказывали друг другу.

Да. Уж.

-- Кто вы говорите, Амина? - Нет, извините, не знаю.

Листом последним - кроет тротуар
И по Бульварному листва – шуршит у ног
У МХАТа - театралы - ждут репертуар
И между ними - светский  диалог
Родные скверы в свете фонарей
Фонарщиков опять к себе зовут
И посреди  задумчивых  ночей
Они приходят и рассвета ждут

Мне дорог каждый здешний уголок
Где я Бродил – девчонку – проводив
В Москву влюблялись - Есенин, Пушкин, Блок
сердцу России - свои сердца дарив.
Свидетели судьбы - немые  фонари
Историю Столичную - хранят
С луной – они – мои  поводыри
Весной в капель, в осенний листопад

                                                                    Московские фонари (отрывок)
                                                                     Автор: Константин Столичный

! ОЛЛИ не транслирует нарративы ДНР !

Женись на мне

Женись на мне, пожалуйста, женись,
Укрой меня своей спиной могучей.
За фантиком шершавым не гонись,
И поддержи меня в несчастный случай.

Люби меня, пожалуйста, люби,
Души не чай и балуй ерундою,
И не держи, как зверя, на цепи,
Тогда всю жизнь я проживу с тобою.

Не обижай, прошу, не обижай,
Прижми меня к себе, когда ревную,
Чтоб из под ног земля ушла, и в рай,
Не позволяй мне слёзы лить впустую.

Женись на мне, пожалуйста, женись,
Когда с тобою - на душе спокойно.
Если схватился, то за всю берись,
Ведь женщина счастливой быть достойна.

                                                                                   Женись на мне
                                                                         Автор: Наталья Кургалина

Фрагмент

Доехав до квартиры Глеба, я застала друга не в лучшем виде.

Так как у меня был код доступа от лифта, я с лёгкостью попала в квартиру и обнаружила его в гостиной.

Друг сидел, развалившись на диване.

– Глеб! – позвала я его. – Что случилось?
– Она ушла, – убито прошептал он, так и не подняв головы.
– Куда ушла? – садясь рядом и кладя руку на его плечо, прошептала я. – Ты уверен? Может, поехала к подруге? Она ведь не знала, что ты сегодня приезжаешь! Ты сам сказал, что хотел сделать ей сюрприз.
– Да нет у неё никаких подруг, Ксюша! Она просто ушла, бросив меня, понимаешь?! – сорвался он.
– Вы поссорились? – спросила я с подозрением. – Всё ведь было хорошо…
– Она завела разговор о браке… – убито прошептал он.
– И что? Ты что, отказался?! – выпучила я глаза.
– Я сказал, что не думал об этом. Ну какая женитьба, Ксюш? Всё ведь и так хорошо. Было…
– Господи! И ты ещё удивляешься? Вы вместе два года, Глеб! Естественно, она захотела большего! Вы, мужчины, просто невозможны!
– Я не могу на ней жениться, Ксюш, – прошептал он убито , заставив меня забыть о своём возмущении.
– Но почему? – видя, как ему плохо, и обхватывая его за плечи в дружеском объятии, спросила я.
– Не могу сказать, просто поверь мне. Даже если бы хотел… Не смог бы, – качнул он головой.
– Это из-за твоей бабушки? – вспомнив, что он говорил о своей бабке, повёрнутой на их семейных традициях, и графском титуле, унаследованном Глебом, спросила я.
– Да, из-за этого тоже, – прохрипел он.
– И что ты будешь делать? Ты же знаешь Марусю. Она не вернётся, если ушла из-за твоего отказа. Если уж она приняла решение…
– Я знаю. И я не вправе просить её. Но найти всё же попытаюсь. Я не могу позволить ей вновь вернуться на улицу. Что она будет делать после того, как у неё закончатся деньги? – с беспокойством спросил он в пустоту.
– Она уже не та восемнадцатилетняя девочка, которую ты подобрал, Глеб, – попыталась я успокоить его. – Уверена, она справится. И ты обязательно найдёшь её.

Как бы ни пыталась, я не могла найти подходящих слов. Что я могла ещё сказать?

– Поехали к нам, – после недолгого молчания предложила я. – Побудешь с детьми, отвлечёшься. Не хочу оставлять тебя одного. И чтобы ты напивался с горя, тоже не хочу. Этим ничего не исправишь.
– Не хочу, Ксюш, – качнул он головой.
– Понимаю, но вспомни свой же совет, – не сдавалась я. – В такой момент нельзя оставаться одному. Если её найдут, твои люди тебе сообщат.
– Ну, как он? – спросила я Османа, зашедшего в детскую.
– Плохо. Мы пропустили пару рюмок, и он ушёл в комнату, – присаживаясь рядом и беря расчёску, покачал он головой.

Приехав с Глебом домой, я ушла купать детей, оставив мужчин наедине в надежде на то, что Осман поможет Глебу. Но разве разбитое сердце склеишь словами?

– Как ты вкусно пахнешь, черешенька! – пророкотал муж, сосредотачиваясь на дочери, которую принялся расчёсывать, пока я возилась с сыном. – Так бы и съел!
– Меня незя есть! – тут же захихикала наша Айла.
– Как нельзя? А тебя можно, медвежонок? – тут же повернулся он к сыну.
– И меня незя! – захихикал наш Асад.
– Может, тогда маму съесть? – хитро блеснул он глазами.
– И маму незя! – запротестовали они хором.

Вот так, шутя и хихикая, мы уложили их в кроватки и, дождавшись, пока они заснут, спустились на кухню.

– Хорошо, что ты привезла Глеба. Не стоит ему сейчас оставаться одному, – задумчиво протянул Осман, помогая мне убрать со стола.
– Надо же, да вы растёте, господин Хуссейн! – удивлённо протянула я.

Ведь муж до сих пор умудрялся ревновать к нашей тесной дружбе с Глебом. И то, что он сегодня даже не позвонил за то время, что я провела с Глебом, было прорывом.

– Я учусь сдерживать свои порывы, – прошептал он, оттесняя меня к стойке и сладко целуя.
– От тебя не пахнет алкоголем, – разорвав поцелуй, прошептала я.
– Заменил виски яблочным соком, – ухмыльнулся он. – Отец семейства не должен пить.
– Надеюсь, Глеб этого не заметил, – покачала я головой.
– Не волнуйся, ему было не до этого, – вздохнул Осман, позволяя мне отстраниться.
– Что ты обо всём этом думаешь? – спросила я с любопытством, начиная загружать посудомоечную машинку.

У нашей горничной был сегодня выходной, так что убираться после ужина приходилось самим.

– Честно? Не стоило ему морочить девке голову. Раз не собирался жениться, надо было обозначить это ещё в начале отношений.
– Вот как? – скептически выгнула я бровь. – А не напомнить ли тебе, мой дорогой муж, что ты поступил в точности как Глеб, когда начал наши отношения? Ты ведь тоже был уверен, что у нас нет будущего! – обличила я его. – Фи, Осман! Двойные стандарты!
​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​– Это другое…
                                                                                                                                            из книги Милы Ребровой - «Любимый деспот»

( кадр из фильма «Отставной козы барабанщик» 1981 )

В сапожниках

Он вспомнил ту, что тридцать лет назад
под этим же серебряным созвездьем,
как ангел, вся облитая до пят
луной, стояла с ним на этом месте.

И пахла липа в двух шагах от них,
и тенью их, в конце концов, накрыла,
где губы оказались на двоих
одни, и ангел вдруг предстал бескрылым,

но с шёлковой лебяжьею спиной,
и с грудью, что противиться не стала
его ладони. И двоих одной,
ещё неясной дрожью пробирало.

Вдали шумел вокзал. Звенел трамвай.
Серёжки лип им падали на плечи.
И если где-то был на свете рай,
то он открыл им двери в этот вечер.

                                                                 Через тридцать лет (избранное)
                                                                          Автор: Николай Левитов

Совершая свою вечернюю прогулку, коллежский асессор Мигуев остановился около телеграфного столба и глубоко вздохнул.

Неделю тому назад на этом самом месте, когда он вечером возвращался с прогулки к себе домой, его догнала бывшая его горничная Агния и сказала со злобой:

— Ужо, погоди! Такого тебе рака испеку, что будешь знать, как невинных девушек губить! И младенца тебе подкину, и в суд пойду, и жене твоей объясню…

И она потребовала, чтобы он положил в банк на её имя пять тысяч рублей.

Мигуев вспомнил это, вздохнул и ещё раз с душевным раскаянием упрекнул себя за минутное увлечение, доставившее ему такую массу хлопот и страданий.

Дойдя до своей дачи, Мигуев сел на крылечко отдохнуть.

Было ровно десять часов, и из-за облаков выглядывал кусочек луны.

На улице и возле дач не было ни души: старые дачники уже ложились спать, а молодые гуляли в роще.

Ища в обоих карманах спичку, чтобы закурить папиросу, Мигуев толкнулся локтем обо что-то мягкое; от нечего делать он взглянул под свой правый локоть, и вдруг лицо его перекосило таким ужасом, как будто он увидел возле себя змею.

На крылечке, у самой двери, лежал какой-то узел.

Что-то продолговатое было завёрнуто во что-то, судя на ощупь, похожее на стёганое одеяльце.

Один конец узла был слегка открыт, и коллежский асессор, сунув в него руку, осязал что-то тёплое и влажное.

В ужасе вскочил он на ноги и огляделся, как преступник, собирающийся бежать от стражи…

— Подкинула - таки! — со злобой процедил он сквозь зубы, сжимая кулаки. — Вот оно лежит… лежит беззаконие! О, господи!

От страха, злобы и стыда он оцепенел…

Что теперь делать? Что скажет жена, если узнает? Что скажут сослуживцы?

Его превосходительство наверное похлопает его теперь по животу, фыркнет и скажет:

«Поздравляю… Хе - хе - хе… Седина в бороду, а бес в ребро… шалун, Семён Эрастович!»

Весь дачный посёлок узнает теперь его тайну, и, пожалуй, почтенные матери семейств откажут ему от дому.

О подкидышах печатают во всех газетах, и таким образом смиренное имя Мигуева пронесётся по всей России…

Среднее окно дачи было открыто, и явственно слышалось из него, как Анна Филипповна, жена Мигуева, собирала стол к ужину; во дворе, сейчас же за воротами, дворник Ермолай жалобно побренкивал на балалайке…

Стоило младенцу только проснуться и запищать, и тайна была бы обнаружена.

Мигуев почувствовал непреодолимое желание торопиться.

— Скорее, скорее… — бормотал он. — Сию минуту, пока никто не видит. Занесу его куда - нибудь, положу на чужое крыльцо…

Мигуев взял в одну руку узел и тихо, мерным шагом, чтобы не казаться подозрительным, пошёл по улице…

«Удивительно мерзкое положение! — думал он, стараясь придать себе равнодушный вид. — Коллежский асессор с младенцем идёт по улице! О, господи, ежели кто увидит и поймёт, в чём дело, я погиб… Положу-ка я его на это крыльцо… Нет, постой, тут окна открыты и, может быть, глядит кто - нибудь. Куда бы его? Ага, вот что, снесу-ка я его на дачу купца Мелкина… Купцы народ богатый и сердобольный; может быть, ещё спасибо скажут и на воспитание его к себе возьмут».

И Мигуев решил снести младенца непременно к Мелкину, хотя купеческая дача находилась на крайней улице дачного посёлка, у самой реки.

«Только бы он у меня не разревелся и не вывалился из узла, — думал коллежский асессор. — Вот уж именно: благодарю — не ожидал! Под мышкой несу живого человека, словно портфель. Человек живой, с душой, с чувствами, как и все… Ежели, чего доброго, Мелкины возьмут его на воспитание, то, пожалуй, из него выйдет какой - нибудь этакий… Пожалуй, выйдет из него какой - нибудь профессор, полководец, писатель… Ведь всё бывает на свете! Теперь я несу его под мышкой, как дрянь какую - нибудь, а лет через 30—40, пожалуй, придётся перед ним навытяжку стоять…»

Когда Мигуев проходил узким, пустынным переулочком мимо длинных заборов под густою, чёрною тенью лип, ему вдруг стало казаться, что он делает что-то очень жестокое и преступное.

«А ведь как это, в сущности, подло! — думал он. — Так подло, что подлее и придумать ничего нельзя… Ну, за что мы несчастного младенца швыряем с крыльца на крыльцо? Разве он виноват, что родился? И что он нам худого сделал? Подлецы мы… Любим кататься на саночках, а возить саночки приходится невинным деточкам… Ведь только вдуматься нужно во всю эту музыку! Я беспутничал, а ведь ребёночка ожидает лютая судьба… Подброшу я его Мелкиным, Мелкины пошлют его в воспитательный дом, а там все чужие, всё по-казённому… ни ласк, ни любви, ни баловства… Отдадут его потом в сапожники… сопьётся, научится сквернословить, будет околевать с голоду… В сапожники, а ведь он сын коллежского асессора, благородной крови… Он плоть и кровь моя…»

Мигуев из тени лип вышел на дорогу, залитую лунным светом, и, развернув узел, поглядел на младенца.

— Спит, — прошептал он. — Ишь ты, нос у подлеца с горбинкой, отцовский… Спит и не чувствует, что на него глядит родной отец… Драма, брат… Ну, что ж, извини… Прости, брат… Так уж тебе, значит, на роду написано…

Коллежский асессор заморгал глазами и почувствовал, что по его щекам ползёт что-то вроде мурашек…

Он завернул младенца, взял его под мышку и зашагал дальше.

Всю дорогу, до самой дачи Мелкина, в его голове толпились социальные вопросы, а в груди царапала совесть.

«Будь я путёвым, честным человеком, — думал он, — наплевал бы на всё, пошёл бы с этим младенчиком к Анне Филипповне, стал бы перед ней на коленки и сказал: „Прости! Грешен! Терзай меня, но невинного младенца губить не будем. Деточек у нас нет; возьмём его к себе на воспитание!“ Она добрая баба, согласилась бы… И было бы тогда моё дитя при мне… Эх!»

Он подошёл к даче Мелкина и остановился в нерешимости… Ему представлялось, как он сидит у себя в зале и читает газету, а возле него трётся мальчишка с горбатым носом и играет кистями его халата; в то же время в воображение лезли подмигивающие сослуживцы и его превосходительство, фыркающее, хлопающее по животу…

В душе же, рядом с царапающею совестью, сидело что-то нежное, тёплое, грустное…

Коллежский асессор осторожно положил младенца на ступень террасы и махнул рукой. Опять по его лицу сверху вниз поползли мурашки…

— Прости, брат, меня, подлеца! — пробормотал он. — Не поминай лихом!

Он сделал шаг назад, но тотчас же решительно крякнул и сказал:

— Э, была не была! Плевать я на всё хотел! Возьму его, и пускай люди говорят, что хотят!

Мигуев взял младенца и быстро зашагал назад.

«Пускай говорят, что хотят, — думал он. — Пойду сейчас, стану на коленки и скажу: „Анна Филипповна!“ Она баба добрая, поймёт… И будем мы воспитывать… Ежели он мальчик, то назовём — Владимир, а ежели он девочка, то Анной… По крайности в старости будет утешение…»

И он сделал так, как решил.

Плача, замирая от страха и стыда, полный надежд и неопределённого восторга, он вошёл в свою дачу, направился к жене и стал перед ней на колени…

— Анна Филипповна! — сказал он, всхлипывая и кладя младенца на пол. — Не вели казнить, вели слово вымолвить… Грешен! Это моё дитя… Ты Агнюшку помнишь, так вот… нечистый попутал…

И не помня себя от стыда и страха, не дожидаясь ответа, он вскочил и, как высеченный, побежал на чистый воздух…

«Буду здесь на дворе, пока она не позовёт меня, — думал он. — Дам ей прийти в чувство и одуматься…»

Дворник Ермолай с балалайкой прошёл мимо, взглянул на него и пожал плечами… Через минуту он опять прошёл мимо и опять пожал плечами.

— Вот история, скажи на милость, — пробормотал он усмехаясь. — Приходила сейчас, Семён Эрастыч, сюда баба, прачка Аксинья. Положила, дура, своего ребёнка на крыльце, на улице, и покуда тут у меня сидела, кто-то взял да и унёс ребёнка… Вот оказия!
— Что? Что ты говоришь? — крикнул во всё горло Мигуев.

Ермолай, по-своему объяснивший гнев барина, почесал затылок и вздохнул.

— Извините, Семён Эрастыч, — сказал он, — но таперича время дачное… без эстого нельзя… без бабы, то есть…

И, взглянув на вытаращенные, злобно удивлённые глаза барина, он виновато крякнул и продолжал:

— Оно, конечно, грех, да ведь что поделаешь… Вы не приказывали во двор чужих баб пущать, оно точно, да ведь где ж своих-то взять. Прежде, когда жила Агнюшка, не пускал чужих, потому — своя была, а теперя, сами изволите видеть… без чужих не обойдёшься… И при Агнюшке, это точно, беспорядков не было, потому…
— Пошёл вон, мерзавец! — крикнул на него Мигуев, затопал ногами и пошёл назад в комнаты.

Анна Филипповна, удивлённая и разгневанная, сидела на прежнем месте и не спускала заплаканных глаз с младенца…

— Ну, ну… — забормотал бледный Мигуев, кривя рот улыбкой. — Я пошутил… Это не мой, а… а прачки Аксиньи. Я… я пошутил… Снеси его дворнику.

                                                                                                                                                                                         «Беззаконие»
                                                                                                                                                                         Автор: Антон Павлович Чехов

Из пестроты её воспоминаний

Ты меня совсем уже не помнишь
Развела нас порознь судьба
Собирая клевер придорожный
Ты давно гуляешь не одна

Скоротечно утекает время -
Кажется мне только вот вчера
С радостным, весёлым настроением
Ты меня влюблённая ждала

Счастье с тишиной не разлучимы
Много я ночей без сна провёл
Первых чувств утраченное имя
Губы повторяли день за днём

Осень забрала мою надежду
Мы с тобой сегодня далеки
Но рисуют строки как и прежде
Синие туманы и дожди

Там тепло и нет ненастной бури
Ты блистаешь юной красотой
И горячим сладким поцелуем
Обещаешь быть всегда со мной

                                               Ты меня совсем уже не помнишь... (отрывок)
                                                                     Автор: Денис Чумнов

XXII. Одно из приключений Мари Мишон ( Фрагмент )

— Вам необходимо переодеться, Рауль, — сказал Атос. — Я хочу вас представить кой - кому.
— Сегодня? — спросил юноша.
— Да, через полчаса.

Рауль поклонился.

Не столь неутомимый, как Атос, который был точно выкован из железа, Рауль гораздо охотнее выкупался бы сейчас в Сене — он столько о ней наслышался, хоть и склонен был заранее признать её хуже Луары, — а потом лечь в постель.

Но граф сказал, и он повиновался.

— Кстати, оденьтесь получше, Рауль, — сказал Атос. — Мне хочется, чтобы вы казались красивым.
— Надеюсь, граф, что дело идёт не о сватовстве, — с улыбкой сказал Рауль, — ведь вы знаете мои обязательства по отношению к Луизе.

Атос тоже улыбнулся.

— Нет, будьте покойны, хоть я и представлю вас женщине.
— Женщине? — переспросил Рауль.
— Да, и мне даже очень хотелось бы, чтобы вы полюбили её.

Рауль с некоторой тревогой взглянул на графа, но, увидев, что тот улыбается, успокоился.

— А сколько ей лет? — спросил он.
— Милый Рауль, запомните раз навсегда, — сказал Атос, — о таких вещах не спрашивают. Если вы можете угадать по лицу женщины её возраст — совершенно лишнее спрашивать об этом, если же не можете — ваш вопрос нескромен.
— Она красива?
— Шестнадцать лет тому назад она считалась не только самой красивой, но и самой очаровательной женщиной во Франции.

Эти слова совершенно успокоили Рауля.

Невероятно было, чтобы Атос собирался женить его на женщине, которая считалась красивой за год до того, как Рауль появился на свет.

Он прошёл в свою комнату и с кокетством, свойственным юности, исполняя просьбу Атоса, постарался придать себе самый изящный вид.

При его природной красоте это было совсем не трудно.

Когда он вошёл к Атосу, тот оглядел его с отеческой улыбкой, с которой в минувшие годы встречал д’Артаньяна. Только в улыбке этой было теперь гораздо больше нежности.

Прежде всего Атос посмотрел на волосы Рауля и на его руки и ноги — они говорили о благородном происхождении.

Следуя тогдашней моде, Рауль причесался на прямой пробор, и тёмные волосы локонами падали ему на плечи, обрамляя матово - бледное лицо.

Серые замшевые перчатки, одного цвета со шляпой, обрисовывали его тонкие изящные руки, а сапоги, тоже серые, как перчатки и шляпа, ловко обтягивали маленькие, как у десятилетнего ребёнка, ноги.

«Если она не будет гордиться им, — подумал Атос, — то на неё очень трудно угодить».

Было три часа пополудни — самое подходящее время для визитов.

Наши путешественники отправились по улице Гренель, свернули на улицу Розы, вышли на улицу Святого Доминика и остановились у великолепного дома, расположенного против Якобинского монастыря и украшенного гербами семьи де Люинь.

— Здесь, — сказал Атос.

Он вошёл в дом твёрдым, уверенным шагом, который сразу даёт понять привратнику, что входящий имеет на это право, поднялся на крыльцо и, обратившись к лакею в богатой ливрее, послал его узнать, может ли герцогиня де Шеврез принять графа де Ла Фер.

Через минуту лакей вернулся с ответом: хотя герцогиня и не имеет чести знать графа де Ла Фер, она просит его войти.

Атос последовал за лакеем через длинную анфиладу комнат и остановился перед закрытой дверью.

Он сделал виконту де Бражелону знак, чтобы тот подождал его здесь.

Лакей отворил дверь и доложил о графе де Ла Фер.

Герцогиня де Шеврез, о которой мы часто упоминали в нашем романе «Три мушкетёра», ни разу не имея случая вывести её на сцену, считалась ещё очень красивой женщиной.

На вид ей можно было дать не больше тридцати восьми — тридцати девяти лет, тогда как на самом деле ей уже минуло сорок пять.

У неё были всё те же чудесные белокурые волосы, живые умные глаза, которые так часто широко раскрывались, когда герцогиня вела какую - либо интригу, и которые так часто смыкала любовь, и талия тонкая, как у нимфы, так что герцогиню, если не видеть её лица, можно было принять за совсем молоденькую девушку, какой она была в то время, когда прыгала с Анной Австрийской через тюильрийский ров, лишивший в 1633 году Францию наследника престола.

В конце концов это было всё то же сумасбродное существо, умевшее придавать своим любовным приключениям такую оригинальность, что они служили почти к славе семьи.

Герцогиня сидела в небольшом будуаре, окна которого выходили в сад.

Будуар этот по тогдашней моде, которую ввела г-жа де Рамбулье, отделывая свой особняк, был обтянут голубой шёлковой материей с розоватыми цветами и золотыми листьями.

Только изрядная кокетка решилась бы в лета герцогини де Шеврез сидеть в таком будуаре.

А она даже не сидела, а полулежала на кушетке, прислонившись головою к вышитому ковру, висевшему на стене.

Опершись локтем на подушку, она держала в руке раскрытую книгу.

Когда лакей доложил о графе де Ла Фер, герцогиня слегка приподнялась и с любопытством посмотрела на дверь.

Вошёл Атос.

На нём был лиловый бархатный костюм, отделанный шнурками того же цвета с серебряными воронёными наконечниками, плащ без золотого шитья и чёрная шляпа с простым лиловым пером.

Отложной воротник его рубашки был из дорогого кружева; такие же кружева спускались на отвороты его чёрных кожаных сапог, а на боку висела шпага с великолепным эфесом, которой на улице Феру так восхищался когда-то Портос и которую Атос так ни разу и не одолжил ему.

В лице и манерах графа де Ла Фер, имя которого только что прозвучало как совершенно неизвестное для герцогини де Шеврез, было столько благородства и изящества, что она слегка привстала и предложила ему занять место возле себя.

Атос поклонился и сел. Лакей хотел было уйти, но Атос знаком удержал его.

— Я имел смелость явиться к вам в дом, герцогиня, — сказал он, — несмотря на то что мы незнакомы. Смелость моя увенчалась успехом, так как вы соблаговолили принять меня. Теперь я прошу вас уделить мне полчаса для беседы.
— Я готова исполнить вашу просьбу, граф, — с любезной улыбкой ответила герцогиня де Шеврез.
— Но это ещё не всё. Простите, я знаю и сам, что требую слишком многого. Я прошу у вас беседы без свидетелей, и мне бы не хотелось, чтобы нас прерывали.
— Меня ни для кого нет дома, — сказала герцогиня лакею. — Можете идти.

Лакей вышел.

На минуту наступило молчание. Герцогиня и её гость, с первого взгляда увидевшие, что принадлежат к одному кругу людей, спокойно смотрели друг на друга.

Герцогиня первая прервала молчание.

— Ну что же, граф? — сказала она, улыбаясь. — Разве вы не видите, с каким нетерпением я жду?
— А я, герцогиня, я смотрю и восхищаюсь, — ответил Атос.
— Извините меня, — продолжала герцогиня, — но мне хочется поскорее узнать, с кем я имею удовольствие говорить. Нет никакого сомнения, что вы бываете при дворе. Почему я никогда не встречала вас там? Может быть, вы только что вышли из Бастилии?
— Нет, герцогиня, — с улыбкой сказал Атос, — но, может быть, я стою на дороге, которая туда ведёт.
— Да? В таком случае скажите мне поскорее, кто вы, и уходите! — воскликнула герцогиня с той живостью, которая была в ней так пленительна. — Я и без того уже достаточно скомпрометировала себя, чтобы запутываться ещё больше.
— Кто я, герцогиня? Вам доложили обо мне как о графе де Ла Фер, но вы никогда не слыхали этого имени. В прежнее время я носил другое имя, которое вы, может быть, и знали, но, конечно, забыли уже.
— Всё равно, скажите его мне, граф.
— Когда-то меня звали Атосом.

Герцогиня взглянула на него удивлёнными, широко раскрытыми глазами.

Было очевидно, что это имя не вполне изгладилось у неё из памяти, хотя и затерялось среди старых воспоминаний.

— Атос? — сказала она. — Постойте…

Она приложила обе руки ко лбу как бы для того, чтобы задержать на мгновение множество мелькающих мыслей и разобраться в их сверкающем и пёстром рое.

— Не помочь ли вам, герцогиня? — с улыбкой спросил Атос.

                                                                                                                              из романа Александра Дюма - «Двадцать лет спустя»