Лето. И я со своим мужем
Во след тебе бегу, влеком тобою,
Не в царские чертоги, - в шалаш среди полей;
Чтоб насладиться счастьем и любовью,
Умерив борьбу страстей, в душе моей!
Дщерь иудейская черна ты, и красива,
Аки кидарские шатры, от бархатных завес;
И в смуглоте твоей, лишь солнечная сила
Долины виноградников, послана с небес!
Скажи мне дева та, по ком моя душа,
От пламенеющей любви сгорает;
Где ты пасёшь овец и в полдень не спеша,
Под сенью дерева, в тени, ты отдыхаешь?!
Чтоб мог играться я с тобой шутя,
И шею целовать твою, всю в ожерельях,
Зарывшись в шёлк твоих волос, любя,
С тобою предаваться наслажденьям!
Соломон и Суламифь (отрывок)
Автор: Гюнтер Морр - Скильтон
Они и не ссорились никогда – и Надежда Александровна вдруг поняла, что это ужасно.
Она больше не хотела ласково и весело, она хотела по-другому.
Теперь, в этом сочном, через край выпирающем, почти непристойном саду она внезапно осознала, что двадцать пять лет прожила с мужем просто бок о бок, словно они и вправду не люди были, а выхоленные домашние собачонки, так давно привыкшие к общей миске и лежанке, что между ними стёрлись все жизненно важные, звериные различия.
Одному бежать, другому догонять, визжать, сражаясь, кусаться, настаивать на своём, уступать, наконец, но только после долгого жаркого бега, только после боя.
Прочитанные книги, тихо лопоча, обступили Надежду Александровну – переполненные выдумками, бесплотными тенями, каждая из которых, в отличие от неё самой, прожила чудесную, полнокровную жизнь.
А она даже двух детей принесла в мир без обещанных страданий, и неторопливую эту, тянущую, долгую боль живорождения нельзя было сравнить и с минутной мукой ненастоящей Наташи Ростовой, оплакивающей своего возлюбленного.
Слово-то какое драгоценное – возлюбленный! Как корона. Всё в острых сияющих зубцах.
Надежда Александровна подпрыгнула ещё раз, сорвала синюю, едва помещавшуюся в пригоршне сливу, и подошла к мужу.
Он всё ещё улыбался глазами, всё ещё смотрел ласково и весело, как всегда, а виски уже седые, боже мой, и подусники, роскошные, пышные, пахнущие так привычно – грасской вербеной и лондонским табаком, тоже насквозь прохватило морозцем, и у неё самой под фальшивыми буклями – подлинная белизна, подступающий со всех сторон холод, одиночество, одиночество, двадцать пять лет вместе, а смотрит всё так же – и всё время не так, не так, оказывается, совсем не так.
Надежда Александровна надкусила горячую сливу, протянула мужу – лопнувшую, почти библейскую, почти смокву, текущую голодом и мёдом, из сада маленькой, смуглоногой и тоже выдуманной Суламифи (*).
На, возьми, милый. Попробуй.
Он всё ещё не понимал, прилежно и вежливо жуя, задние зубы ещё свои, а передние, она знала, уже чужие, холодные керамические коронки.
Они совсем старые, господи, совсем уже старые, как она могла это проглядеть, как он смог позволить!
Чай уже накрыли, как ты велела…
Надежда Александровна не дала ему закончить, приподнялась на цыпочки и рывком притянула мужа к себе – всё ещё жующего, всё ещё не понимающего.
Мякоть сливы, слюна, сок ускользающего солнца, оглушительный аромат свежего пота…
Нет, не весело и ласково. Не весело и не ласково. А вот так, вот так, вот так! И ещё вот так. Да, я хочу. Я действительно так хочу.
Накрытый чай никто так и не распорядился убрать – на радость дроздам, устроившим в беседке быстрое вороватое пиршество.
Молоко, жирное, желтоватое, свернулось к утру, приказало долго жить. Сахарницу разорили муравьи. Они же разнесли по всему саду сладкие крошки.
Пирог и правда вышел отменный. Горячие яблоки, корица, меренги (**).
Одну из серебряных ложечек уволокла обомлевшая от счастья мелко стрекочущая сорока, другая ложечка спаслась – соскользнула на пол, в щель, в спасительную темноту, дожидаясь своего часа, – через много лет её выудит ловкая и глазастая Туся, протянет Нюте – смотри, что я нашла!
Две девочки – одинаковые плечики, одинаковые платьица, одинаковые ниточки чистых проборов – склонятся над заманчивой вещицей, разбирая потемневший вензель.
А, это мамина! Я знаю! Мамина! Пойдём покажем? И обе побегут, сшибая на ходу жёлтые бестолковые головы рослых одуванчиков. Нюта, как всегда, на полшага позади.
Les enfants, les enfants, on ne court pas si vite! Ce n’est pas convenable! ( Дети, дети, нельзя так быстро! Это неприлично! (фр.) перевод с французского Bernard Kreise. )
Насчёт ужина тоже никто так и не распорядился, и кухарка, и без того томящаяся по случаю скорого прибытия столичного повара, пошла спать зарёванная, но сперва долго жаловалась на жизнь Божьей Матери Троеручице, хлюпая носом и то и дело прикладываясь лбом к прохладным, добела выскобленным доскам.
И крепостное право отменили, вольная лежит в сундучке, а толку!
А уж я ли, Матушка, кажется, не старалась! Богородица молчала, чуть отвратив от тёмной кухни длинный лик и придерживая рукой маленького грустного Спасителя.
Ещё одна рука – узкое запястье, персты к перстам – покоится на груди.
Кухарка приложилась к третьей, странной, вотивной (***) ручке Богородицы, словно в воздухе парящей у закутанных ножек младенца Христа – чья-та страшная жертва?
Злая шутка? Обломок древнего культа?
Забывчивость замотанного работой иконописца, а когда вынесли людям – ахнули, да поздно, будем молиться тому, что есть?
Грех-то какой! Или так и надо, чтобы сразу три материнские руки оберегали
Того, кто Сам вызвался всех оберегать?
Кухарка сходила на ледник, убедилась, что слоёное, сотни раз раскатанное тесто к завтрашним пирожкам крепко спит, набираясь сил, и со стоном полезла на лежанку.
Через несколько минут вся усадьба Анна спала, тяжело всхрапывая, ворочаясь, почёсываясь и вздыхая, только иногда стукали в деннике копытом дремлющие лошади, напуганные бесшумными клоками летучих мышей, которые вдруг, из ниоткуда, возникали в ночном воздухе и рывком исчезали снова, будто не живые существа, а тёмные дыры, прорехи в пространстве, ведущие неизвестно в какой сопредельный, а может, и запредельный мир.
Да ещё даже далеко за полночь в спальне новой хозяйки слышалось какое-то лёгкое, лепестковое почти движение, шёпот, тихий смех, совсем молодой, вот - вот прорвется в полную силу – тс-с, тихо, услышат!
И пусть слышат.
из романа Марины Степновой - «Сад»
_________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
(*) почти смокву, текущую голодом и мёдом, из сада маленькой, смуглоногой и тоже выдуманной Суламифи - «Суламифь» — повесть Александра Куприна, опубликованная в 1908 году в альманахе «Земля». Сюжет: царю Соломону 45 лет. У него сотни жён, наложниц и любовниц, и всех их он успевает одаривать своей любовью. Но больше всего ему мила юная Суламифь, простая девушка из виноградника. Они влюбляются друг в друга с первого взгляда. В основу сюжета повести Куприна легло библейское предание о Суламифи или Суламите, упоминаемой в «Песни песней Соломона».
(**) Горячие яблоки, корица, меренги - Меренга (безе) — это взбитые с сахаром яичные белки, которые при правильной обработке превращаются в воздушную, лёгкую массу.
(***) Кухарка приложилась к третьей, странной, вотивной ручке Богородицы - «Вотивный» — прилагательное, означающее «относящийся к принесению даров, жертв божеству, исполняемому по обету» (ради исцеления или исполнения какого - либо желания). Слово происходит от латинского votivus — «посвящённый богам».
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
( кадр из фильма «Две женщины» 2014 )
