Возвращение из страны Великанов

Санкт - петербургская девица
Отъявленного поведенья
Должна была в театр явиться
Через сто лет, со дна паденья, ―

Под пьяный гомон, гам и гик,
Под вопли низменных клевет, ―
Для зрителей, для всех других
Сама в себе ― ярчайший свет.

Она, как в храм, пришла на сцену,
К высокой роли не готовясь,
Чтобы свою назначить цену
На Достоевского, на совесть.

Должна была опять расти
И выросла до самых звёзд.
Чтобы другой рыдал: «Прости!»
Через сто лет, за сотню вёрст

                                                            Сонечка Мармеладова
                                                         Автор: Антокольский П. Г.

Диккенс (Фрагмент)

Диккенс — это художественная потребность тогдашней Англии, претворившаяся в творчество.

То обстоятельство, что он появился в надлежащий миг, создало его славу; трагедия его в том, что он стал жертвой этой потребности.

Искусство его вспоено условной моралью, вскормлено уютом насытившейся Англии; и если бы не стояла за ним его выдающаяся художественная мощь, если бы за внутренней бесцветностью чувств не сверкал и не искрился золотом его юмор, значение его ограничилось бы пределами тогдашней Англии, и он был бы безразличен для нас, как тысячи романов, фабрикуемых по ту сторону пролива проворными дельцами.

Только при наличии глубокой ненависти к лицемерной и тупой культуре эпохи Виктории представляется постижимым, во всей изумительной полноте, гений человека, который заставил нас воспринять этот мир отвратительного, сытого довольства как нечто интересное и почти приятное для сердца, человека, который претворил в поэзию банальнейшую прозу жизни.

Сам Диккенс никогда не шёл войной на эту Англию.

Но в глубине его души — в подсознательном — происходила борьба художника с англичанином.

Поначалу он выступил твёрдо и уверенно, но постепенно утомлялся, ступая по мягкой почве своего времени, наполовину тугой, наполовину податливой, всё чаще и чаще стал, в конце концов, сбиваться на старые, протоптанные тропинки традиции.

Диккенс побеждён своей эпохой, и, думая о его судьбе, я каждый раз вспоминаю о приключении Гулливера у лилипутов.

Пока великан спал, карлики привязали его тысячами тонких нитей к земле; проснувшись, он оказался в плену; освободили его не прежде, чем он сдался и клятвенно обещал не нарушать законов страны.

Так и английская традиция опутала и пленила Диккенса в период его не смущаемого славой покоя: признанием его успехов придавили его к английской земле, вовлекли в славу, связали по рукам и ногам.

Прожив невесело долгие годы, Диккенс получил место парламентского стенографиста и как-то раз попытался взяться за сочинение небольших очерков, — собственно говоря, не столько из потребности к творчеству, сколько желая увеличить свой заработок.

Первый опыт удался, он стал постоянным сотрудником журнала.

Потом издатель предложил ему написать сатирические заметки по поводу одного клуба; эти заметки должны были служить как бы текстом к карикатурам из жизни английского gentry / Некрупное земельное дворянство (англ.) / .

Диккенс согласился. И удача превзошла все ожидания.

Первые выпуски «Пиквикского клуба» имели беспримерный успех; спустя два месяца «Боз» (*) стал национальным писателем.

Слава толкнула его дальше, из Пиквика создан был роман. И опять удача.

Всё теснее и теснее сплетается сеть — тайные пути национального признания, подвигающего его от одного труда к последующему, с усиливающимся уклоном в сторону властных вкусов современности.

И эта сеть, тысячами сложных петель, сплетённых из признания, явных удач и горделивого представления о своей творческой независимости, пригнула его так крепко к английской земле, что он сдался и внутренне дал обет никогда не преступать эстетических и моральных законов своей родины.

Гулливер среди лилипутов, он остался во власти английской традиции и мещанского вкуса.

Его чудесная фантазия, которая подобно орлу могла бы парить над этим тесным миром, запуталась в капкане успеха.

Глубочайшее довольство гнётом легло на его художественное вдохновение.

Диккенс был доволен. Доволен миром, Англией, своими современниками; а они были довольны им.

Та и другая сторона ничего другого не желали.

В нём не было гневной любви, той, что хочет карать, потрясать, причинять боль и поднимать ввысь; не было присущей великим художникам воли бороться с Богом, отвергая его мир и творя его заново, по своему собственному замыслу.

Диккенс был благочестив и робок; всё существующее вызывало в нём благосклонное признание, детский, жизнерадостно игривый восторг.

Он был доволен. Он не хотел многого.

Когда-то он был очень бедным, забытым судьбой, запуганным миром мальчиком; жалкая ремесленная работа омрачила его юность.

В те времена были у него пёстрые, красочные грёзы, но люди оттолкнули его и обрекли на долгую, тайно - ожесточенную робость.

Это осталось в нём и жгло его.

Его детство, собственно, и было его трагически - творческим переживанием, — семя художественной воли упало здесь в плодородную почву молчаливого страдания; и когда появились у него сила и возможность широкого воздействия, его глубочайшим желанием стала месть за это детство.

Своими романами он хотел помочь всем бедным, брошенным, забытым детям, которые, как некогда он сам, страдали от несправедливости, благодаря плохим учителям, равнодушию родителей, недостатку образования, благодаря обычному для большинства людей небрежному, невнимательному, эгоистическому отношению к другим.

Он хотел сохранить для них те несколько красочных лепестков детской радости, которые завяли в его собственной груди, не окроплённые росой человеческой доброты.

Всё это вернула ему впоследствии жизнь, и он не имел повода жаловаться; но детство взывало в нём к мести.

И единственным его моральным замыслом, единственным стремлением его творческой воли было помочь этим слабым; в этой области он хотел улучшить современный жизненный уклад.

Он не отвергал его, не шёл войной на государственные устои.

Он не грозит, не поднимает в гневе руку на всё поколение, на законодателей, на сограждан, не восстаёт против лживых условностей, — он только время от времени осторожно указывает на отверстую рану.

Англия была единственной страной в Европе, не подверженной в то время, около 1848 года, революциям; и он тоже не хотел разрушений и созиданий — он хотел исправлять и улучшать, хотел только сгладить и смягчить проявления социального зла там, где шипы его с чрезмерной болью и остротой вонзаются в живое тело, но не пытался извлечь на свет и уничтожить корни этого зла, его основные причины.

В качестве истинного англичанина он не посягает на основания морали; они для него, при его консерватизме, священны, как gospel, как / Евангелие /.

И это довольство, настоянное на чахлом темпераменте его эпохи, характерно для Диккенса.

Как и его герои, он не хотел от жизни многого.

Герой у Бальзака алчен и властолюбив, его сжигает тщеславное стремление к могуществу, он ничем не доволен.

Все они ненасытны, каждый из них — завоеватель мира, революционер, анархист и тиран одновременно. Темперамент у них наполеоновский.

Также и герои Достоевского пылки и экстатичны, воля их отвергает мир и в великолепном недовольстве существующей жизнью стремится к иной, к истинной; они не хотят быть гражданами и людьми; в каждом из них, при всём смирении, тлеет искра опасного тщеславия — стать Спасителем.

Бальзаковский герой хочет поработить мир, герой Достоевского — преодолеть его.

И тот и другой напряжённо борются с будничным, держа направление в безграничность.

Персонажи Диккенса отличаются скромностью. Господи Боже, чего им нужно?

Сотню фунтов в год, хорошую жену, дюжину детей, уютно накрытый для добрых друзей стол, коттедж в предместье Лондона с зеленью под окном, с небольшим садиком и горсточкой счастья.

Идеал их мелочный, мещанский, — с этим приходится у Диккенса помириться.

Все они, в душе, против каких - либо перемен в мироздании, не хотят ни богатства, ни бедности; они хотят только приятной середины, той, что в качестве жизненного девиза так хороша для лавочника и так опасна для художника.

Идеалы Диккенса заимствовали тусклость у окружающей среды. За его творчеством — не гневное, смиряющее хаос божество, неземное и исполинское, а мирный и удовлетворённый наблюдатель, лояльный буржуа.

Атмосфера всех диккенсовских романов пронизана этой буржуазностью.

                                                                                  из книги Стефана Цвейга - «Три мастера. Бальзак. Диккенс. Достоевский»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) спустя два месяца «Боз» стал национальным писателем - «Очерки Боза» (англ. Sketches by Boz) — сборник коротких произведений Чарльза Диккенса, первоначально опубликованных в различных газетах и других периодических изданиях в период с 1833 по 1836 годы.
____________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

( кадр из телесериала «Мисс Марпл» 1984 - 1992 )

В трудах под не бетховенскую музыку

Кто Вы, милое дитя?
Здесь для юности нет места,
Здесь скрывается змея
Под вуалью тонкой лести.

Завлекает высший свет
Красотой своих салонов -
Манит блеском эполет
И фривольностью законов.

Здесь приличия важны,
Этикет всему начало.
Связи в обществе нужны,
Чтобы совесть замолчала.

Здесь плетутся кружева
Для очередной интриги.
Закуёт потом молва
Всех обманутых в вериги.

Здесь коварство правит бал
И узнаете Вы скоро
Кто за сколько честь продал,
Кто увяз в ненужных спорах.

Умоляю, Вас, дитя -
Не стремитесь к славе, блеску!
Вы погибните зазря -
Аргумент довольно веский.

                                                                Высший свет
                                                        Автор: Юрий Печерный

VIII. Бальзак. Его облик и духовный мир (Фрагмент)

Внезапная слава – ему теперь уже тридцатый год – всегда опасна для художника.

В 1828 году Бальзак – всё ещё жалкий литературный кули, анонимно работающий на других.

Он всё ещё обанкротившийся коммерсант, по уши в долгах.

Но проходит год - два, и тот же Бальзак – уже один из знаменитейших писателей Европы, которого читают в России и в Германии, в Скандинавии и в Англии, которого осаждают газеты и журналы, добиваются все без исключения издатели и которого засыпают бесчисленными восторженными письмами.

В одну ночь исполнилось заветное желание его юности. Пришла Слава, ослепительная, озаряющая весь мир Слава!

Человека, даже более хладнокровного, чем Бальзак, должен был опьянить подобный успех.

А тем более такую, не знающую удержу, упивающуюся иллюзиями оптимистическую натуру!

Слишком много лет он, никому неведомый, нищий, голодающий, снедаемый отчаянным нетерпением, сидел в своей келье, в мимолетные мгновения с завистью взирая на других – на других, всегда только на других, обладающих богатством, женщинами, успехом, роскошью и щедрыми дарами жизни.

Вполне понятно, что он, чувственный человек, – уж таков он есть – хочет упиться этим гулом и рокотом похвал вокруг своего имени, вдохнуть и вкусить эту Славу, глазами и кожей познать тепло человеческой благосклонности, насладиться ею.

И так как его везде с нетерпением ожидают, он хочет покрасоваться перед светским обществом.

Устав от унижений и отказов, от многолетнего рабства, от расчётов и бережливости и от вечного существования в долг, он жаждет теперь предаться искушениям собственной славы – роскоши, богатству, мотовству.

Он знает, что великая мировая сцена уже открыта для него. И писатель решает показаться перед своей публикой в роли светского человека.

Насколько гениален Бальзак - творец, настолько же бездарен он в роли светского льва.

Человеческий мозг устроен так странно, что даже грандиозный душевный опыт и богатейшие познания не способны преодолеть врождённые слабости.

Психология может помочь, даже когда человек анализирует сам себя, распознать ущербные стороны личности, но она не в силах (и это одна из слабостей психоанализа) их устранить.

Распознать ещё не значит преодолеть, и мы то и дело видим, как проницательнейшие люди изнемогают в борьбе с собственными маленькими причудами, которые служат предметом насмешек для всех окружающих.

Бальзаку так и не удалось преодолеть свой величайший порок: снобизм, хотя он, вероятно, полностью сознавал всю его ребячливость и смехотворность.

Человек, который создал величайшее творение своей эпохи и мог бы с бетховенской независимостью пройти мимо всех князей и королей, страдает трагикомической аристократоманией.

Письмо герцогини, обитающей в Сен - Жерменском предместье, для него важнее, чем похвала Гёте.

Сделаться Ротшильдом, жить во дворцах, держать лакеев, владеть каретой и галереей шедевров казалось ему, пожалуй, желанней бессмертной славы; а за дворянскую грамоту, подписанную дураком Луи Филиппом, он продал бы даже свою душу.

Если отец его сделал столь большой шаг с крестьянской фермы в мир зажиточной буржуазии, почему же он, Бальзак - сын, не может сделать следующий шаг – перейти в сферу аристократии?

Век неудержимого восхождения только что миновал. Да, но вправду ли он миновал?

Если Мюрат, Жюно, Ней – сыновья ремесленников и кучеров, внуки трактирщиков – сумели при помощи кавалерийских налётов и штыковых атак сделаться герцогами, если финансисты, биржевики и промышленники становятся сейчас дворянами, почему же он не может подняться в высший свет?

Быть может, та же бессознательная сила, которая шестьдесят лет назад погнала Бальзака - отца из крытой соломой деревенской хижины в Париж, гонит теперь и сына достигнуть «верха», ибо, как это ни смешно, для Бальзака - сына «верх» – это не его творчество, а светский, прежде замкнутый для него круг.

Разум тут ни при чём.

Непостижимый парадокс: чтобы «подняться» в эту сферу, он будет унижаться всю жизнь; чтобы жить в роскоши, он прикует себя к галере вечного труда; чтобы казаться элегантным, он сделает себя посмешищем.

Он бессознательно подтверждает стократно изложенный им самим закон, согласно которому человек – мастер в своей сфере – становится тупицей, когда пытается проникнуть в сферу, ему чуждую.

                                                                                  из книги Стефана Цвейга - «Три мастера. Бальзак. Диккенс. Достоевский»

Рождение трагедии Духа .. в буквах и картинках

В юбке пепельно - сизой
Села с краю за стол.
Рампа яркая снизу
Льёт ей свет на подол.

Нипочём вертихвостке
Похождений угар,
И стихи, и подмостки,
И Париж, и Ронсар.

К смерти приговорённой,
Что ей пища и кров,
Рвы, форты, бастионы,
Пламя рефлекторов?

Но конец героини
До скончанья времён
Будет славой отныне
И молвой окружён.

То же бешенство риска,
Та же радость и боль
Слили роль и артистку,
И артистку и роль.

Словно буйство премьерши
Через столько веков
Помогает умершей
Убежать из оков.

Сколько надо отваги,
Чтоб играть на века,
Как играют овраги,
Как играет река,

Как играют алмазы,
Как играет вино,
Как играть без отказа
Иногда суждено ..

                                           Вакханалия
                                Автор: Борис Пастернак

ГЛАВА I.  "РОЖДЕНИЕ ТРАГЕДИИ" ( ФРАГМЕНТ )

- Злополучный, однодневный род, дети случая и нужды! Зачем заставляешь ты меня сказать то, чего самое лучшее для тебя не слышать? Высшее счастье тебе совершенно недоступно: не родиться, не быть вовсе, быть ничем. Второе же, что тебе остаётся, - скоро умереть.

Вот - безотрадная истина, подготовляющая человека к восприятию таинственной высшей истины бога - страдальца.

Дионис касается души человеческой, замёршей в чудовищном ужасе перед раскрывшеюся бездною.

И душа преображается. В священном, оргийном безумии человек "исходит из себя", впадает в исступление, в экстаз.

Грани личности исчезают, и душе открывается свободный путь к сокровеннейшему зерну вещей, к первоединому бытию.

Это состояние блаженного восторга мы всего яснее можем себе представить по аналогии с опьянением.

Либо под влиянием наркотического напитка, либо при могучем, радостно проникающем всю природу приближении весны в человеке просыпаются те дионисические чувствования, в подъёме которых его "я" исчезает до полного самозабвения.

Этого "я" уже нет, - нет множественности, нет пространства и времени, всё - где-то далеко внизу.

Об этом именно состоянии говорит у Достоевского Кириллов:

"Как будто вдруг ощущаете всю природу и вдруг говорите: да, это правда!"

Под чарами Диониса каждый чувствует себя не только соединённым, примирённым, слитым со своим ближним, но единым с ним; сама отчуждённая природа снова празднует праздник примирения со своим блудным сыном человеком - и принимает его в своё лоно.

Всё слилось в одном огромном мистическом единстве.

В человеке теперь звучит нечто сверхприродное: он чувствует себя богом, он шествует теперь, восторженный и возвышенный; он разучился ходить и говорить, и готов в пляске взлететь в воздушные выси.

Человек стал в собственных глазах как бы художественным произведением: словно огромная творческая сила природы проявляется здесь, в трепете опьянения, для доставления высшего блаженного удовлетворения Первоединому.

Таким образом, Дионис, точно так же, как Аполлон, убеждает нас в вечной радостности бытия; только эту радостность нам надлежит искать не в явлении, а позади явлений.

Мы познаем, что всё возникающее должно быть готово к горестной погибели, мы заглядываем в ужасы личного существования - и тем не менее не приходим в отчаяние: метафизическое утешение моментально вырывает нас из суетной сферы переменчивых явлений.

Мы действительно становимся на краткие мгновения самим Первосущим и чувствуем его неукротимое желание и жажду бытия: борьба, мучение, уничтожение явления кажутся нам теперь необходимыми при этом избытке бесчисленных, врывающихся в жизнь форм бытия, при этой чрезмерной плодовитости мировой Воли.

Мы как бы слились воедино с безмерною, изначальною мировою радостью и в дионисовском восхищении чувствуем неразрушимость и вечность этой радости.

Несмотря на страх и сострадание, несмотря на жестокость мировой Воли, мы всё же счастливо - живущие, но не как индивидуумы, а как единое Живое, с желаниями которого мы слились.

Ницше хорошо видел опасность, которую несёт для жизни его радостный Дионис.

Для дионисического человека резкою пропастью отделяются друг от друга мир повседневной действительности и мир действительности дионисовской.

Как только повседневная действительность снова вступает в сознание, она, как таковая, принимается с отвращением.

Голое воспоминание о пережитом ощущении единства с Первосущим не в силах нейтрализовать страданий человека в мире явлений.

Человек теперь видит повсюду абсурды и ужасы бытия, чувствует душою страшную мудрость лесного бога Силена (*).

"Ему становится тошно", им овладевает волеотрицательное настроение: он познал - и действовать стало ему противно.

Для чего снова укреплять расшатанный мир? Человек ничего не в состоянии изменить в существе вещей.

Действительно, при каждом значительном распространении дионисовских возбуждений всегда замечается, что дионисовское освобождение от оков личности прежде всего даёт о себе знать умалением политических и общественных инстинктов, доходящим до равнодушия и даже до враждебного отношения к ним.

Из области оргиазма, - говорит Ницше, - для народа есть только один путь, - путь к индийскому буддизму; чтоб вообще быть выносимым с его влечением в Ничто, буддизм нуждается в этих редких состояниях экстаза с их подъёмом над временем, пространством и индивидуальностью.

А эти экстатические состояния, в свою очередь, требуют философии, учащей побеждать силою представления неописуемую безотрадность промежуточных состояний.

Однако дионисическому эллину не грозила опасность впасть в буддийское отрицание воли.

Острым своим взглядом он видел страшное, разрушительное действие всемирной истории, видел жестокость природы, ощущал всю истинность мудрости лесного бога Силена - и тем не менее умел жить глубоко и радостно.

Его спасала красота.

В сущности, та же красота спасала для жизни и додионисовского, гомеровского эллина.

Когда ворвался в Грецию Дионис, уравновешенный с виду аполлоновский эллин смотрел на него с великим удивлением.

Но к удивлению этому всё больше примешивался ужас: сознание всё сильнее говорило гомеровскому эллину, что дионисовское понимание жизни вовсе не так уже чуждо и ему самому.

Он начинал чувствовать, что его бытие со всею красотою и ограничением покоится на скрытой подпочве страдания и познания, что его аполлоновское отношение к жизни, подобно покрывалу, только скрывает от него ясно им чуемую дионисову истину жизни.

из литературно - философского исследования Викентия Викентьевича Вересаева о творчестве Ф. Ницше - «Аполлон и Дионис»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Человек теперь видит повсюду абсурды и ужасы бытия, чувствует душою страшную мудрость лесного бога Силена - Силен — лесной бог, спутник Диониса, о котором упоминается в книге Викентия Вересаева «Аполлон и Дионис (О Ницше)». Согласно произведению, центральная «истина» Силена: «Лучше всего — не родиться; если родился — лучше всего умереть».
В одном из эпизодов царь Мидас поймал Силена в лесу и спросил, в чём высшее счастье человека. На что демон ответил: «Высшее счастье тебе совершенно недоступно: не родиться, не быть вовсе, быть ничем. Второе же, что тебе остаётся, — скоро умереть».
В классическом понимании - Силены — божества древнегреческой и древнеримской мифологии, спутники и наставники бога вина Диониса. Вместе с сатирами и менадами (Вакханки (менады) — в древнегреческой мифологии спутницы и почитательницы бога Диониса (Вакха)).  силены составляли свиту Диониса, особенно во время праздников в его честь. Внешний вид: силены изображались курносыми, толстогубыми, с глазами навыкате, с лошадиным хвостом и копытами. Из-за непрерывного пьянства, как правило, не могли самостоятельно передвигаться, и их вели под руки или везли на осле сатиры.

Рождённое на бумажном листе

Забыв мгновенья жизненного цикла,
Не возвращаясь к тонкостям интриг,
Я не заметил, как меня настигла
И потащила, взяв за воротник,

Другая жизнь, где всё светло и ново,
И я другой и изменился так,
Что утром непременно натощак
Мне дух и душу насыщает слово.

Что мне теперь до жизни колебаний,
Я не один, мы с ним везде вдвоём,
Мне слово стало матерью и няней,
Землёй и небом, солнцем и дождём.

                                                                Автор: Александр Орлов

Часть первая. По ту сторону ( Фрагмент )

Самсонов работал чрезвычайно медленно, по строчкам, по абзацу в день, в сомнениях выдавливал слова с трудолюбивой мукой, веря и не веря в их силу, ненавидя эпитеты и всё же густо насыщая ими фразу, до предельной тесноты, но при этом был всегда тонок, особо прелестен конец вещи, последние главы.

Однако, когда говорили ему о некоторой стилевой перегруженности, он держался за каждое слово, защищал его сопротивлением бычьим, багровел, загорался гневом, устраивая затяжные скандалы с редакторами издательств, и иные критики побаивались его неудержимых взрывов, ударов «под дых», иные считали его неудобоваримым крикуном, не стесняющимся грубых «кавалерийских наскоков» на собратьев по перу, ибо иногда, по случаю, встретив в кулуарах клуба какого - нибудь неосторожного критика, он кричал ему вспыльчиво:

– Артельные Сократы вы, домашние правдолюбцы, жуёте и пережёвываете оскоминные аксиомы за рюмкой водки?

Вам нравится косноязычный телеграфный стиль? Я не телеграфист! Я слишком подробен? И останусь таким!

Мне наплевать и позабыть всё, что вы пролепетали здесь!

У меня диспепсия (*) от вашего модного словотечения, от вашей менструации мысли.

Я вас нежно люблю и обнимаю. Я иду в аптеку и покупаю касторовое масло для очищения желудка!

Эта раздражающая многих упорная неподдаваемость Самсонова, наживавшая ему недоброжелателей и вместе почитателей (твёрдость уважают), более всего приближала к нему Никитина – в этом была военная косточка прошлого, та самонадеянная уверенность, что так необходима была тогда…

После первой книги он привык к тому, что Самсонов ревниво, с особенным пристрастием читал его, скупо хвалил и ругал, вроде бы удерживаясь высказать окончательное суждение, причём толстоватое лицо возбуждённо покрывалось красными пятнами, глаза под стёклами очков становились влажными, грустными, горячечными.

И в те минуты представлялся почему-то Никитину его кабинет, неуютный, сумрачно тёмный от громоздких книжных шкафов, от старинного, с чудовищно массивным чернильным прибором письменного стола, заваленного безалаберно рукописями, книгами, кругло и мелко исписанными листками бумаги, на них виднелись кольцеобразные следы, оставленные чашками кофе, который он беспрерывно пил во время работы, представлялась широкая тахта в углу, и его муки за этим столом и на этой тахте, где он, обессиленный, лежал, уткнувшись лбом в подушку, мыча, бормоча что-то в поисках слова, фразы, – так Никитин застал его однажды, зайдя утром в часы работы.

И стоило лишь вообразить страдания Самсонова перед чистым листом бумаги, его пытку неуловимым словом, как Никитин испытывал почти стыдливое чувство – он заставлял себя сидеть за столом часов по девять, но писал легче, быстрее, независимо от нескончаемой правки, и если процесс работы Самсонова можно было назвать мучительной каторгой (четыре часа в день), то его работа была каторгой двойной по протяжённости, но всё же гладкой.

Поэтому, когда речь заходила о книгах Самсонова, он был чересчур мягок и полушутя говорил в таких случаях, что принимает и закономерность усложнённой фразы, так как упрекать, пожалуй, следует только писателей - скворцов, беззастенчивых имитаторов чужих звуков, выдаваемых за найденные истины.

Он, не желая обидеть Самсонова, не переступал порог полной искренности.

– … Чёрт с ними, с немками и завтраками, – сказал Никитин, шире раздвинув шторку на окне. – Посмотри-ка на солнце, Платон, и к вечности прикоснись, земные заботы забыв… Ничего себе, дую гекзаметром (**), кажется, отбиваю хлеб у поэтов?
– Боюсь, начнёшь сейчас рявкать арии из оперетт на весь салон, – бормотнул Самсонов. – Чему восторгнулся?
– На земле осень, туман, а тут – чистота, голубизна, никакой осени – вот что прекрасно, Платоша!

За иллюминатором слепил в холодном пространстве металлический блеск высотного солнца, рафинадные торосы, курчавясь, неподвижно сверкали краями остропиковых вершин на бесконечной белой равнине застывших внизу облаков.

В воздухе отовсюду излучался неограниченный снежный свет, этот свет ходил вместе с солнцем по салону самолёта, пронизывая дымки сигарет над спинками откинутых кресел.

                                                                                                                                                                   из романа Юрия Бондарева - «Берег»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) У меня диспепсия от вашего модного словотечения, от вашей менструации мысли - Диспепсия — группа симптомов, связанных с нарушением пищеварения, которые включают чувство переполнения желудка, боль, тошноту, изжогу и другие проявления, создающие значительный дискомфорт человеку.

(**) Ничего себе, дую гекзаметром, кажется, отбиваю хлеб у поэтов? - Гекзаметр (гексаметр) — стихотворный размер античной эпической поэзии. Термин происходит от греческого слова hexametron, которое образовано словами hex — «шесть» и metron — «мера».
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

( кадр из фильма  «Облепиховое лето» 2018 )