Отец

Грехи отцов смывают дети! -
Попавши в лапы суеты,
Придётся им нести ответы,
За наши праздные шаги -
За выбор сделанный, за клети,
За весь устрой, за внешний быт,
Когда себя перемудрили,
Восславив знаний дефицит...
Они явились в мир готовый -
Мир вожделений и мечты:
Обманом жить внушали детям -
Кривить душой, коли виновен,
Успеть упрятаться в кусты,
За маской прочной укрываться,
Заради сущей ерунды -
За грех ответа не нести!

                                                         Вина за грехи отцов (Отрывок)
                                                              Автор: Коскевич Юрий

Дело было в Пенькове фрагмент

— Кукуруза у нас пойдёт, нет сомнения, — говорил Иван Саввич, — и за это в первую голову надо благодарить Леню Бойкова и Зефировых. А Уткин стал прямо кукурузный профессор.

Тоня приготовилась услышать и свою фамилию, но Иван Саввич перешёл к другому вопросу, и она ничего не дождалась. Это её кольнуло: «Меня, конечно, ему неудобно отмечать, — успокаивала она себя. — Всё - таки член правления. Но хоть бы сказал, что Уткин в нашем кружке занимался…»

— Поскольку мы составили перспективный план, — говорил Иван Саввич, — лучше стало и с пастьбой. Как известно, мы наладили научное стравливание по участкам, и скотину перегоняют с загона на водопой и на стойбище, не затаптывая лугов.

Тоня скромно опустила глаза и поправила платочек, уверенная, что теперь председатель не может не назвать её фамилию. Всем было известно, что инициатором разбивки на участки была она, она же вместе с Неделиным и проводила разбивку.

— За что наша благодарность товарищу Неделину, — говорил Иван Саввич, — который ещё с зимы не на словах, а на деле взялся за практическое выполнение плана.

Тоня сидела у стены, всё ниже и ниже опуская голову.

«А кто план составлял? — думала она. — Кто?»

— Больше порядка и на ферме, — говорил Иван Саввич. — Чище стало, таблички повесили. Да, между прочим, там табличку «Входить с чистыми ногами» уже испортили. «Чистые» зачеркнули, «грязные» подписали. Мне известно — это Витька созорничал. Я знаю, с кого он фасон берёт… Смотри, Витька… Конечно, там имеются крупные недостатки, и тебе, Лариса, надо лучше помогать товарищу Неделину, а то вон лизунец (*) в заявку включить позабыли.

— Иван Саввич сделал паузу и продолжал: — Поскольку наш зоотехник ещё неопытный, ей, конечно, не уследить. У неё ещё забота — постановки ставить… (**)

В зале сдержанно засмеялись.

Тоня не плакала, когда Лариса таскала её за волосы, не плакала, когда Иван Саввич, забрав её материалы, сказал, что доклад будет делать сам, но сейчас она заплакала, как девочка…

— Чего ты городишь! — раздался за спиной Тони звонкий, раздражённый голос. — Серчаешь на неё, так и говори, что серчаешь. А то — «пастбища, лизунец»… Надо же!

Тоня обернулась. Позади неё стояла Лариса, нервно скручивая тетрадку.

Иван Саввич спокойно посмотрел на дочку.

— Чего ты там кричишь - то сзади? — оказал он с ласковой ехидцей. — А ты выйди на свет и скажи, как положено.
— И выйду и скажу! — быстро шагая к сцене, говорила Лариса. — Матвей глядел в её сторону — это не одни мы с тобой, вся деревня знает. Секретов тут нет. — Она поднялась на сцену и встала против отца. — А почему он глядел в её сторону, ты разобрался?
— В таких делах, когда мужик от живой жены бегает, разбираться не приходится, — сказал Иван Саввич.
— Тебе не приходится, а мне вот пришлось. Так пришлось, что, бывало, голова пухла. Что, у меня нос кривой? Хуже Тоньки я, что ли? Или щи варить не умею? Почему моего мужа к Тоньке потянуло? Потому, что ему интересно с ней. Она учёная, образованная. А я против неё тёмная, хотя и кончила семилетку.
— А кто в этом виноват? — спросил Иван Саввич.
— Виноват в этом ты, поскольку ты председатель колхоза. И я говорю тебе это на людях, хотя ты мне и родной отец. Ты что думаешь, нам только побольше картошки да денег на трудодни — и всё? Нет, отец, не всё… Матвей приедет, он с меня не одну картошку опросит. Как ты хочешь, а положила я себе с Тонькой сравняться. В лепёшку разобьюсь, а через два года буду с ней на равных разговаривать…

Лариса говорила, распаляясь всё больше и больше, и тетрадка всё быстрей кружилась в её сильных пальцах.

Иван Саввич сидел за столом и смотрел в зал. С приездом Тони беспокойней стало жить председателю колхоза «Волна».

Прежде было у него одно дело: заботиться о хозяйстве. А теперь — прямо хоть институт открывай в Пенькове. Он, конечно, понимает, что такое учение, и сам немного учился. Правда, учился Иван Саввич давно, и от учения в голове его завалялись какие - то бесполезные слова и цифры. Помнит он, например, слово «Каттегат» (***), но кто такой этот Каттегат — персидский царь или химик, — позабыл Иван Саввич, а если и вспомнит, вряд ли это принесёт пользу улучшению поголовья крупного рогатого скота.

Но, видно, Тоня в чём - то права, раз даже родная дочь поднялась против отца. А правда, если разобраться, что случилось в Пенькове? Почему веселей пошли дела?

Иван Саввич не первый год сидит на сельском хозяйстве и глубоко понимает, что, если бы не было решений сентябрьского Пленума, если бы не было постановления об изменении порядка планирования, долго не вылезло бы Пеньково из нужды.

Это, конечно, понятно.

Но не потому ли все эти решения стали приносить в Пенькове результаты, что появился настоящий клуб и наладилась настоящая культурная работа?

Вот, например, сам он, Иван Саввич, редко бывал в клубе, а тоже как - то незаметно переменился на старости лет. Ни за что не пойдёт он теперь менять горючее на водку. И не то что Тоньки совестно, а так, не пойдёт — и всё… Где она там? Наверное, думает, что снова влетит ей от председателя после такого собрания.

Тоня сидела, прижавшись к стене, и испуганно смотрела на Ивана Саввича. Что - то тёплое шевельнулось в его душе. Он широко, ободряюще улыбнулся ей, и она сразу ответила ему своей милой улыбкой…

Дальше можно было бы написать, как наладилась в Пенькове работа, как вернулся Матвей и увидел своего маленького сынишку, как колхоз «Волна» вышел в передовые.

Но мы удержимся от этого соблазна, потому что ещё неизвестно, каким вернётся через два года Матвей, да и колхозникам «Волны» надо как следует потрудиться, чтобы вывести своё хозяйство в передовые.

Однако мы уверены, что работа в Пенькове наладится, хотя бы потому, что Иван Саввич начал улыбаться Тоне.

И если вдуматься, это на первый взгляд незначительное обстоятельство является достаточно счастливым поводом для того, чтобы поставить точку.

                                                                                                                               из повести Сергея Антонова - «Дело было в Пенькове»
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) а то вон лизунец в заявку включить позабыли - Соль в комках, используемая для подкормки животных.

(**) У неё ещё забота — постановки ставить… - Имеются ввиду театральные постановки в сельском клубе.

[font=Century Gothic][size=14][b](***) Помнит он, например, слово «Каттегат» - Каттегат — пролив между восточным берегом полуострова Ютландия и юго - западной частью Скандинавского полуострова, часть системы Датских проливов.[/b][/size][/font]

Новогодняя клюква для Центра

Я сошью себе платье из любви и печали,
Колдовские объятья нас с тобою венчали,
В лунной церкви тихонько звенел колокольчик,
И на небе расцвёл васильковый цветочек.

Он раскрылся в душе золотистым узором,
Я смотрю на себя всевидящим взором,
По дороге любви мне бы путь продолжать свой на счастье,
Но рассыпалась ревность и теперь на мне платье ненастья.

Боль с кручиной меня полонили, схватили.
В тёмный терем из ревности в плен заточили.
Без прощаний с тобой разлучили проклятья,
И соткали мне чёрное зависти платье.

Это платье на мне, как змеиная кожа,
То оно не заметно, то узором на горе похоже,
Болью чувствую холод, льющий прямо из сердца,
В одеянии этом мне никак не согреться.

Я хочу возвратить себе платье из чистого счастья,
И почувствовать вновь ласку, нежность объятий,
Вольным ветром развеять злое платье ненастья,
Уничтожить в сердцах чёрной ревности платье.

Я сошью себе платье из любви, без печали,
Колдовские объятья нас с тобой обвенчали,
В лунной церкви тихонько звенел колокольчик,
И на небе расцвёл васильковый цветочек.

                                                                                                Я СОШЬЮ СЕБЕ ПЛАТЬЕ...
                                                                                                  Автор: Озолиня

Сообщения, переданные Аней, ошеломили Бородина. Он несколько раз перечитал шифровку, потом взял чистый листок бумаги и написал, пронумеровав полученные данные по степени их важности:

1. Аня была арестована.
2. Полковник Берг, арестовавший её, предложил свои услуги в работе против гитлеровцев.
3. Аня передала дезинформацию (эта деза ушла в Центр, как особо важная).
4. Группа Вихря вступила в контакт с Бергом.
5. Берг вручил данные о личном составе штаба группы армий «А» (если это не деза, значит это очень важные данные).
6. Вихрь передал сверхсекретные данные о плане Гиммлера по переводу в подполье частей СС – офицерский корпус и солдаты. (В силу своей стилевой правдоподобности это похоже на сверхтонкую дезу. Я не верю. Хотя, с другой стороны, кого этим им дезинформировать? Или в запасе иной план ухода в подполье? Возможно.)
7. Вихрь передал фамилии офицеров СС, ответственных за уничтожение Кракова. (Как возможно получить такие материалы?)
8. Вихрь передал данные о полковнике инженерных войск СС Краухе, авторе плана уничтожения Кракова, маршруты его поездок.
9. Вихрь передал данные о линии оборонительного вала по Одеру, являющиеся также совершенно секретными.
10. Вихрь передал данные о передвижениях партизанских объединений.
11. Передал данные о семи диверсиях на железнодорожной ветке, обслуживающей оборонительный вал, совершенных боевой группой Степана Богданова.
12. Вихрь передал шифровку в Центр по шифру, неизвестному штабу фронта. Генштаб шифровку принял, сообщений оттуда не поступило.

Бородин совершенно ясно отдавал себе отчёт в том, что сразу же после того, как он доложит об аресте Ани и о том, что она установила контакт с Бергом, да ещё контрразведчиком такого класса, как полковник, – вся деятельность группы Вихря будет поставлена под серьёзнейшее – и вполне справедливое – подозрение.

«Кобцов мыслит прямолинейно: сидела у фашистов? Сидела. Другие патриоты честно смерть принимают, а ты пошла на сделку с фашистами? Пошла. Передала в Центр дезу? Передала.

Предательство? Предательство. Вызвать сюда и – к чёртовой матери в фильтрационный лагерь. Война, времени нет чикаться, нюансики анализировать. Победим – разберёмся». – «А если она всё делала для нас?» – «Ну, это ещё доказывать надо…»

Бородин отчеркнул красным карандашом все остальные пункты, вынесенные им на бумагу. Последний пункт – шифровку в Центр, переданную неизвестным шифром, – он подчеркнул ещё и синим карандашом.

«Видимо, спасти девчушку может ответ из Москвы, – думал Бородин. – Если они оттуда позвонят по ВЧ и скажут, что группа Вихря помогла в операции, на которую Москва пошла в связи с тем немцем, что прилетал в Краков из Берлина, тогда картина изменится. Если сейчас говорить Кобцову – поставлю под удар не только её одну, но всех их…»

В кабинет заглянул капитан Высоковский и, присев к столу, начал тщательно причёсываться, помогая себе рукой, – он приглаживал ладонью свои блестящие, чуть вьющиеся волосы.

– Это некрасиво, Лёня, – сказал Бородин, – мужчина должен причёсываться в туалете. Вы охорашиваетесь, словно барышня в фойе театра.
– Вы на меня сердитесь из - за этой шифровки? – спросил Высоковский. – Ей - богу, я ни в чём не виноват. Она – крепкая девка, я не понимаю, в чём дело…
– А может, никакого дела и нет вовсе? Больно мы до очевидных дел зоркие. Не верю я, знаете ли, очевидностям всякого рода.
– Вы уже передали её донесение Кобцову?
– Спать хочется до смерти, – словно не слыхав вопроса, ответил Бородин. – Погода, верно, будет меняться.
– Осень… Будь она неладна.
– Не любите осень?
– Ненавижу.
– Отчего так?
– Купаться нельзя.
– Люблю осень. Для меня, знаете ли, поздней осенью начинается весна. Именно поздней осенью. И наоборот, осень, зима, Новый год с его грустью у меня начинаются в марте, ранней весной, когда в лесу по ночам ручьи журчат, снег тает.
– Что - то не понимаю.
– Это, верно, старость. В старости уже всё известно, предвидения мучат, наперёд знаешь – что, откуда, почем и кому.
– Москва ещё не отвечала?
– Дикость положения в том, что она не обязана нам отвечать. И на запрос, боюсь, не ответят. Ещё цыкнут: не суйте нос не в свои дела.
– С Кобцовым вы уже посоветовались? – снова спросил Высоковский.
– Самое паршивое дело, – задумчиво продолжал Бородин, – так это совать нос в чужие дела. Как считаете, а? Кстати, пирамидона у вас нету?
– Аспирин есть.

Бородин пощупал лоб.

– Да нет, аспирин мне, знаете ли, ни к чему.
– Может, грипп?
– А бог его знает. Между прочим, раньше грипп назывался инфлюэнцей. Куда как изящней. Всё к простоте стремимся. Грипп. Почему грипп? А не земляника? Или клюква? «Вы больны?» – «Да, у меня, знаете ли, клюква».

Высоковский понял – старик бесится. Поэтому он сдержанно посмеялся и стал думать, как бы ему поизящней уйти.

                  из трилогии Юлиана Семёнова «Семнадцать мгновений весны (сборник)» - «Майор Вихрь». Глава. «Градиент веры» (Отрывок)

Шестьдесят шесть, это же не шестьдесят девять ..

Без одежды и в одежде
Я вчера Вас увидал,
Ощущая то, что прежде
Никогда не ощущал. Над системой кровеносной,
Разветвлённой, словно куст,
Воробьёв молниеносней
Пронеслася стая чувств Нет сомнения — не злоба,
Отравляющая кровь,
А несчастная, до гроба
Нерушимая любовь.

                                                                      Послание артистке одного из театров (Отрывок)
                                                                                       Поэт: Николай Олейников

Сукины дети 0001

Жизнь в убежище текла однообразно и скучно.

Просыпались актёры очень рано, зимою задолго до света и тотчас же, в ожидании чая, ещё не умывшись, принимались курить.

Со сна все чувствовали себя злыми и обессилевшими и кашляли утренним старческим, давящимся кашлем. И так как в этой убогой жизни неизменно повторялись не только дни, но и слова и жесты, то всякий заранее ждал, что Михаленко, задыхаясь и откашливаясь, непременно скажет старую остроту:

— Вот это настоящий акцизный кашель!..

А Дедушка, знавший когда - то иностранные языки и до сих пор не упускавший случая хвастнуть этим, прибавлял своим стонущим фальцетом:

— Bierhusten. Это у немцев называется Bierhusten. Пивной кашель…

Потом служивший при убежище отставной николаевский солдат Тихон приносил кипяток и неизменные сайки.

Актёры заваривали чайники и уносили их к своим столикам. Пили чай очень долго и помногу, пили с кряхтеньем и вздохами, но молча.

После чая рассказывали сны и толковали их: видеть реку означало близкую дорогу, вши и грязь предвещали неожиданные деньги, мертвец — дурную погоду.

Сновидения Лидина - Байдарова всегда заключали в себе какую - нибудь сладострастную пакость.

Затем шло на целый день лежанье на грязных всклоченных постелях с неприбранными, засаленными одеялами.

От скуки и безделья курили страшно много. Иногда посылали Тихона за газетой, но читали её только двое: Михаленко, ревниво следивший до сих пор за именами бывших товарищей по сцене, и Стаканыч, которого больше всего интересовали описания грабежей, столкновений поездов и военных парадов.

Дедушка плохо видел и потому просил изредка почитать себе вслух.

Но из этого мало выходило толку: беззубый суфлёр шепелявил, брызгал слюной, и у него нельзя было разобрать ни слова, а Михаленко, читая, приделывал к каждой фразе такие непристойные окончания, что дедушка в конце концов махал рукою и говорил сердито:

— Ну, пошёл врать, дурак. Эка мелет мелево!.. Уходи, не хочу слушать.

Разговаривали редко, но подолгу, и всегда кончали ссорой и уличали друг друга в лганье.

В большом ходу были анекдоты, причём у каждого обозначалась своя область…

Стаканыч, который происходил из духовного звания, умел рассказывать про семинаристов, попов и архиереев; Михаленко был неистощим в закулисных историях и помнил наизусть бесчисленное множество неприличных стихотворных эпиграмм, приписываемых Ленскому, Милославскому, Каратыгину (*) и другим актёрам; Байдаров говорил противоестественные и совершенно нелепые гадости о женщинах.

Впрочем, на последнюю тему все они, не исключая набожного Стаканыча и не встававшего с постели дедушки, любили поговорить, и их собственное бессилие, их физическая и душевная немощь придавали этим разговорам уродливый и страшный характер.

Ни разу, хотя бы случайно, ни один из них не помянул приличным словом женщину, как мать, жену или сестру; женщина была в их представлении исключительно самкой, — красивым, лукавым и безобразно - похотливым животным.

Иногда актёры вспоминали и свои собственные театральные приключения.

Михаленко называл это «кислыми рассказами из прежней жизни». И сами не замечая, они передавали один и тот же эпизод по нескольку раз, в одних и тех же выражениях, с одинаковыми жестами и интонациями; даже цеплялись у них анекдоты и кислые рассказы один за другой всё в том же порядке, по одним и тем же ассоциациям мыслей.

От этого часто случалось, что, проговорив час или два подряд, актёры вдруг ощущали вместе с усталостью и скукой чувство нестерпимого отвращения к самим себе и к своим сожителям.

Для них не было ничего святого. Все они, не переставая, богохульствовали, и даже полумёртвый дедушка любил рассказывать очень длинный и запутанный анекдот, где Авраам и три странника у дуба Мамврийского играли в карты и совершали разные неприличные вещи.

Но по ночам, во время тоскливой старческой бессонницы, когда так назойливо лезли в голову мысли о бестолково прожжённой жизни, о собственном немощном одиночестве, о близкой смерти, — актёры горячо и трусливо веровали в бога, и в ангелов - хранителей, и в святых чудотворцев, и крестились тайком под одеялом, и шептали дикие, импровизированные молитвы.

Утром вместе с ночными страхами проходила и вера.

Один только Стаканыч был сдержаннее и последовательнее других. Он даже пробовал кое - когда, вставши с постели, торопливо, украдкой, креститься на образ, но каждый раз ему мешал Михаленко, который, стоя за ним, шутовски кланялся, размахивал правой рукой, как будто в ней было кадило, и хриплым дьячковским басом вытягивал:

— Паки и паки, съели попа собаки, если бы не дьячки, разорвали бы в клочки…

В два часа актёры обедали и за обедом неизменно ругали непечатной бранью основателя убежища купца 1 - й гильдии Овсянникова. Прислуживал им всё тот же солдат Тихон; его огорчало, что господа говорят за столом гадости, и иногда он пробовал остановить Михаленку, который был на язык не воздержаннее прочих:

— Не выражались бы вы, господин Михаленко. Кажется, образованный человек, а такие последние слова за хлебом - солью… Совсем даже некрасиво.

После обеда актёры спали тяжёлым, нездоровым сном, с храпеньем и стонами, спали очень долго, часа по четыре, и просыпались только к вечернему чаю, с налитыми кровью глазами, со скверным вкусом во рту, с шумом в ушах и с вялым телом.

Во время сна они отлеживали себе руки, ноги и даже головы и, вставши с кроватей, шатались, как пьяные, и долго не могли сообразить, утро теперь или вечер.

После чая опять лежали, курили и рассказывали анекдоты. Часто играли в карты, — в пикет и в шестьдесят шесть, — и непременно на деньги, а проигрыш приписывали к старым карточным долгам, которые иногда достигали десятков тысяч рублей.

Удивительнее всего было то, что все они не переставали верить в своё будущее: пройдёт сама собою болезнь, подвернётся ангажемент, найдутся старые товарищи, и опять начнется весёлая, пряная актёрская жизнь.

Поэтому - то они и хранили, как святыню, в глубине своих спальных шкафчиков старые афиши и газетные вырезки, на которых стояли их имена.

                                                                                                                                        — из рассказа Александра Куприна - «На покое»
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) … приписываемых Ленскому, Милославскому, Каратыгину…  — Ленский (Воробьев) Дмитрий Тимофеевич (1805 – 1860) — актёр, первый исполнитель роли Хлестакова в Москве, автор известного водевиля «Лев Гурыч Синичкин, или Провинциальная дебютантка». Милославский (Фринденберг) Николай Карлович (1811 – 1882) — актёр и режиссёр. Каратыгин Василий Андреевич (1802 – 1853) — знаменитый русский актёр - трагик.