Отец

Грехи отцов смывают дети! -
Попавши в лапы суеты,
Придётся им нести ответы,
За наши праздные шаги -
За выбор сделанный, за клети,
За весь устрой, за внешний быт,
Когда себя перемудрили,
Восславив знаний дефицит...
Они явились в мир готовый -
Мир вожделений и мечты:
Обманом жить внушали детям -
Кривить душой, коли виновен,
Успеть упрятаться в кусты,
За маской прочной укрываться,
Заради сущей ерунды -
За грех ответа не нести!

                                                         Вина за грехи отцов (Отрывок)
                                                              Автор: Коскевич Юрий

Дело было в Пенькове фрагмент

— Кукуруза у нас пойдёт, нет сомнения, — говорил Иван Саввич, — и за это в первую голову надо благодарить Леню Бойкова и Зефировых. А Уткин стал прямо кукурузный профессор.

Тоня приготовилась услышать и свою фамилию, но Иван Саввич перешёл к другому вопросу, и она ничего не дождалась. Это её кольнуло: «Меня, конечно, ему неудобно отмечать, — успокаивала она себя. — Всё - таки член правления. Но хоть бы сказал, что Уткин в нашем кружке занимался…»

— Поскольку мы составили перспективный план, — говорил Иван Саввич, — лучше стало и с пастьбой. Как известно, мы наладили научное стравливание по участкам, и скотину перегоняют с загона на водопой и на стойбище, не затаптывая лугов.

Тоня скромно опустила глаза и поправила платочек, уверенная, что теперь председатель не может не назвать её фамилию. Всем было известно, что инициатором разбивки на участки была она, она же вместе с Неделиным и проводила разбивку.

— За что наша благодарность товарищу Неделину, — говорил Иван Саввич, — который ещё с зимы не на словах, а на деле взялся за практическое выполнение плана.

Тоня сидела у стены, всё ниже и ниже опуская голову.

«А кто план составлял? — думала она. — Кто?»

— Больше порядка и на ферме, — говорил Иван Саввич. — Чище стало, таблички повесили. Да, между прочим, там табличку «Входить с чистыми ногами» уже испортили. «Чистые» зачеркнули, «грязные» подписали. Мне известно — это Витька созорничал. Я знаю, с кого он фасон берёт… Смотри, Витька… Конечно, там имеются крупные недостатки, и тебе, Лариса, надо лучше помогать товарищу Неделину, а то вон лизунец (*) в заявку включить позабыли.

— Иван Саввич сделал паузу и продолжал: — Поскольку наш зоотехник ещё неопытный, ей, конечно, не уследить. У неё ещё забота — постановки ставить… (**)

В зале сдержанно засмеялись.

Тоня не плакала, когда Лариса таскала её за волосы, не плакала, когда Иван Саввич, забрав её материалы, сказал, что доклад будет делать сам, но сейчас она заплакала, как девочка…

— Чего ты городишь! — раздался за спиной Тони звонкий, раздражённый голос. — Серчаешь на неё, так и говори, что серчаешь. А то — «пастбища, лизунец»… Надо же!

Тоня обернулась. Позади неё стояла Лариса, нервно скручивая тетрадку.

Иван Саввич спокойно посмотрел на дочку.

— Чего ты там кричишь - то сзади? — оказал он с ласковой ехидцей. — А ты выйди на свет и скажи, как положено.
— И выйду и скажу! — быстро шагая к сцене, говорила Лариса. — Матвей глядел в её сторону — это не одни мы с тобой, вся деревня знает. Секретов тут нет. — Она поднялась на сцену и встала против отца. — А почему он глядел в её сторону, ты разобрался?
— В таких делах, когда мужик от живой жены бегает, разбираться не приходится, — сказал Иван Саввич.
— Тебе не приходится, а мне вот пришлось. Так пришлось, что, бывало, голова пухла. Что, у меня нос кривой? Хуже Тоньки я, что ли? Или щи варить не умею? Почему моего мужа к Тоньке потянуло? Потому, что ему интересно с ней. Она учёная, образованная. А я против неё тёмная, хотя и кончила семилетку.
— А кто в этом виноват? — спросил Иван Саввич.
— Виноват в этом ты, поскольку ты председатель колхоза. И я говорю тебе это на людях, хотя ты мне и родной отец. Ты что думаешь, нам только побольше картошки да денег на трудодни — и всё? Нет, отец, не всё… Матвей приедет, он с меня не одну картошку опросит. Как ты хочешь, а положила я себе с Тонькой сравняться. В лепёшку разобьюсь, а через два года буду с ней на равных разговаривать…

Лариса говорила, распаляясь всё больше и больше, и тетрадка всё быстрей кружилась в её сильных пальцах.

Иван Саввич сидел за столом и смотрел в зал. С приездом Тони беспокойней стало жить председателю колхоза «Волна».

Прежде было у него одно дело: заботиться о хозяйстве. А теперь — прямо хоть институт открывай в Пенькове. Он, конечно, понимает, что такое учение, и сам немного учился. Правда, учился Иван Саввич давно, и от учения в голове его завалялись какие - то бесполезные слова и цифры. Помнит он, например, слово «Каттегат» (***), но кто такой этот Каттегат — персидский царь или химик, — позабыл Иван Саввич, а если и вспомнит, вряд ли это принесёт пользу улучшению поголовья крупного рогатого скота.

Но, видно, Тоня в чём - то права, раз даже родная дочь поднялась против отца. А правда, если разобраться, что случилось в Пенькове? Почему веселей пошли дела?

Иван Саввич не первый год сидит на сельском хозяйстве и глубоко понимает, что, если бы не было решений сентябрьского Пленума, если бы не было постановления об изменении порядка планирования, долго не вылезло бы Пеньково из нужды.

Это, конечно, понятно.

Но не потому ли все эти решения стали приносить в Пенькове результаты, что появился настоящий клуб и наладилась настоящая культурная работа?

Вот, например, сам он, Иван Саввич, редко бывал в клубе, а тоже как - то незаметно переменился на старости лет. Ни за что не пойдёт он теперь менять горючее на водку. И не то что Тоньки совестно, а так, не пойдёт — и всё… Где она там? Наверное, думает, что снова влетит ей от председателя после такого собрания.

Тоня сидела, прижавшись к стене, и испуганно смотрела на Ивана Саввича. Что - то тёплое шевельнулось в его душе. Он широко, ободряюще улыбнулся ей, и она сразу ответила ему своей милой улыбкой…

Дальше можно было бы написать, как наладилась в Пенькове работа, как вернулся Матвей и увидел своего маленького сынишку, как колхоз «Волна» вышел в передовые.

Но мы удержимся от этого соблазна, потому что ещё неизвестно, каким вернётся через два года Матвей, да и колхозникам «Волны» надо как следует потрудиться, чтобы вывести своё хозяйство в передовые.

Однако мы уверены, что работа в Пенькове наладится, хотя бы потому, что Иван Саввич начал улыбаться Тоне.

И если вдуматься, это на первый взгляд незначительное обстоятельство является достаточно счастливым поводом для того, чтобы поставить точку.

                                                                                                                               из повести Сергея Антонова - «Дело было в Пенькове»
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) а то вон лизунец в заявку включить позабыли - Соль в комках, используемая для подкормки животных.

(**) У неё ещё забота — постановки ставить… - Имеются ввиду театральные постановки в сельском клубе.

[font=Century Gothic][size=14][b](***) Помнит он, например, слово «Каттегат» - Каттегат — пролив между восточным берегом полуострова Ютландия и юго - западной частью Скандинавского полуострова, часть системы Датских проливов.[/b][/size][/font]

Новогодняя клюква для Центра

Я сошью себе платье из любви и печали,
Колдовские объятья нас с тобою венчали,
В лунной церкви тихонько звенел колокольчик,
И на небе расцвёл васильковый цветочек.

Он раскрылся в душе золотистым узором,
Я смотрю на себя всевидящим взором,
По дороге любви мне бы путь продолжать свой на счастье,
Но рассыпалась ревность и теперь на мне платье ненастья.

Боль с кручиной меня полонили, схватили.
В тёмный терем из ревности в плен заточили.
Без прощаний с тобой разлучили проклятья,
И соткали мне чёрное зависти платье.

Это платье на мне, как змеиная кожа,
То оно не заметно, то узором на горе похоже,
Болью чувствую холод, льющий прямо из сердца,
В одеянии этом мне никак не согреться.

Я хочу возвратить себе платье из чистого счастья,
И почувствовать вновь ласку, нежность объятий,
Вольным ветром развеять злое платье ненастья,
Уничтожить в сердцах чёрной ревности платье.

Я сошью себе платье из любви, без печали,
Колдовские объятья нас с тобой обвенчали,
В лунной церкви тихонько звенел колокольчик,
И на небе расцвёл васильковый цветочек.

                                                                                                Я СОШЬЮ СЕБЕ ПЛАТЬЕ...
                                                                                                  Автор: Озолиня

Сообщения, переданные Аней, ошеломили Бородина. Он несколько раз перечитал шифровку, потом взял чистый листок бумаги и написал, пронумеровав полученные данные по степени их важности:

1. Аня была арестована.
2. Полковник Берг, арестовавший её, предложил свои услуги в работе против гитлеровцев.
3. Аня передала дезинформацию (эта деза ушла в Центр, как особо важная).
4. Группа Вихря вступила в контакт с Бергом.
5. Берг вручил данные о личном составе штаба группы армий «А» (если это не деза, значит это очень важные данные).
6. Вихрь передал сверхсекретные данные о плане Гиммлера по переводу в подполье частей СС – офицерский корпус и солдаты. (В силу своей стилевой правдоподобности это похоже на сверхтонкую дезу. Я не верю. Хотя, с другой стороны, кого этим им дезинформировать? Или в запасе иной план ухода в подполье? Возможно.)
7. Вихрь передал фамилии офицеров СС, ответственных за уничтожение Кракова. (Как возможно получить такие материалы?)
8. Вихрь передал данные о полковнике инженерных войск СС Краухе, авторе плана уничтожения Кракова, маршруты его поездок.
9. Вихрь передал данные о линии оборонительного вала по Одеру, являющиеся также совершенно секретными.
10. Вихрь передал данные о передвижениях партизанских объединений.
11. Передал данные о семи диверсиях на железнодорожной ветке, обслуживающей оборонительный вал, совершенных боевой группой Степана Богданова.
12. Вихрь передал шифровку в Центр по шифру, неизвестному штабу фронта. Генштаб шифровку принял, сообщений оттуда не поступило.

Бородин совершенно ясно отдавал себе отчёт в том, что сразу же после того, как он доложит об аресте Ани и о том, что она установила контакт с Бергом, да ещё контрразведчиком такого класса, как полковник, – вся деятельность группы Вихря будет поставлена под серьёзнейшее – и вполне справедливое – подозрение.

«Кобцов мыслит прямолинейно: сидела у фашистов? Сидела. Другие патриоты честно смерть принимают, а ты пошла на сделку с фашистами? Пошла. Передала в Центр дезу? Передала.

Предательство? Предательство. Вызвать сюда и – к чёртовой матери в фильтрационный лагерь. Война, времени нет чикаться, нюансики анализировать. Победим – разберёмся». – «А если она всё делала для нас?» – «Ну, это ещё доказывать надо…»

Бородин отчеркнул красным карандашом все остальные пункты, вынесенные им на бумагу. Последний пункт – шифровку в Центр, переданную неизвестным шифром, – он подчеркнул ещё и синим карандашом.

«Видимо, спасти девчушку может ответ из Москвы, – думал Бородин. – Если они оттуда позвонят по ВЧ и скажут, что группа Вихря помогла в операции, на которую Москва пошла в связи с тем немцем, что прилетал в Краков из Берлина, тогда картина изменится. Если сейчас говорить Кобцову – поставлю под удар не только её одну, но всех их…»

В кабинет заглянул капитан Высоковский и, присев к столу, начал тщательно причёсываться, помогая себе рукой, – он приглаживал ладонью свои блестящие, чуть вьющиеся волосы.

– Это некрасиво, Лёня, – сказал Бородин, – мужчина должен причёсываться в туалете. Вы охорашиваетесь, словно барышня в фойе театра.
– Вы на меня сердитесь из - за этой шифровки? – спросил Высоковский. – Ей - богу, я ни в чём не виноват. Она – крепкая девка, я не понимаю, в чём дело…
– А может, никакого дела и нет вовсе? Больно мы до очевидных дел зоркие. Не верю я, знаете ли, очевидностям всякого рода.
– Вы уже передали её донесение Кобцову?
– Спать хочется до смерти, – словно не слыхав вопроса, ответил Бородин. – Погода, верно, будет меняться.
– Осень… Будь она неладна.
– Не любите осень?
– Ненавижу.
– Отчего так?
– Купаться нельзя.
– Люблю осень. Для меня, знаете ли, поздней осенью начинается весна. Именно поздней осенью. И наоборот, осень, зима, Новый год с его грустью у меня начинаются в марте, ранней весной, когда в лесу по ночам ручьи журчат, снег тает.
– Что - то не понимаю.
– Это, верно, старость. В старости уже всё известно, предвидения мучат, наперёд знаешь – что, откуда, почем и кому.
– Москва ещё не отвечала?
– Дикость положения в том, что она не обязана нам отвечать. И на запрос, боюсь, не ответят. Ещё цыкнут: не суйте нос не в свои дела.
– С Кобцовым вы уже посоветовались? – снова спросил Высоковский.
– Самое паршивое дело, – задумчиво продолжал Бородин, – так это совать нос в чужие дела. Как считаете, а? Кстати, пирамидона у вас нету?
– Аспирин есть.

Бородин пощупал лоб.

– Да нет, аспирин мне, знаете ли, ни к чему.
– Может, грипп?
– А бог его знает. Между прочим, раньше грипп назывался инфлюэнцей. Куда как изящней. Всё к простоте стремимся. Грипп. Почему грипп? А не земляника? Или клюква? «Вы больны?» – «Да, у меня, знаете ли, клюква».

Высоковский понял – старик бесится. Поэтому он сдержанно посмеялся и стал думать, как бы ему поизящней уйти.

                  из трилогии Юлиана Семёнова «Семнадцать мгновений весны (сборник)» - «Майор Вихрь». Глава. «Градиент веры» (Отрывок)

Шестьдесят шесть, это же не шестьдесят девять ..

Без одежды и в одежде
Я вчера Вас увидал,
Ощущая то, что прежде
Никогда не ощущал. Над системой кровеносной,
Разветвлённой, словно куст,
Воробьёв молниеносней
Пронеслася стая чувств Нет сомнения — не злоба,
Отравляющая кровь,
А несчастная, до гроба
Нерушимая любовь.

                                                                      Послание артистке одного из театров (Отрывок)
                                                                                       Поэт: Николай Олейников

Сукины дети 0001

Жизнь в убежище текла однообразно и скучно.

Просыпались актёры очень рано, зимою задолго до света и тотчас же, в ожидании чая, ещё не умывшись, принимались курить.

Со сна все чувствовали себя злыми и обессилевшими и кашляли утренним старческим, давящимся кашлем. И так как в этой убогой жизни неизменно повторялись не только дни, но и слова и жесты, то всякий заранее ждал, что Михаленко, задыхаясь и откашливаясь, непременно скажет старую остроту:

— Вот это настоящий акцизный кашель!..

А Дедушка, знавший когда - то иностранные языки и до сих пор не упускавший случая хвастнуть этим, прибавлял своим стонущим фальцетом:

— Bierhusten. Это у немцев называется Bierhusten. Пивной кашель…

Потом служивший при убежище отставной николаевский солдат Тихон приносил кипяток и неизменные сайки.

Актёры заваривали чайники и уносили их к своим столикам. Пили чай очень долго и помногу, пили с кряхтеньем и вздохами, но молча.

После чая рассказывали сны и толковали их: видеть реку означало близкую дорогу, вши и грязь предвещали неожиданные деньги, мертвец — дурную погоду.

Сновидения Лидина - Байдарова всегда заключали в себе какую - нибудь сладострастную пакость.

Затем шло на целый день лежанье на грязных всклоченных постелях с неприбранными, засаленными одеялами.

От скуки и безделья курили страшно много. Иногда посылали Тихона за газетой, но читали её только двое: Михаленко, ревниво следивший до сих пор за именами бывших товарищей по сцене, и Стаканыч, которого больше всего интересовали описания грабежей, столкновений поездов и военных парадов.

Дедушка плохо видел и потому просил изредка почитать себе вслух.

Но из этого мало выходило толку: беззубый суфлёр шепелявил, брызгал слюной, и у него нельзя было разобрать ни слова, а Михаленко, читая, приделывал к каждой фразе такие непристойные окончания, что дедушка в конце концов махал рукою и говорил сердито:

— Ну, пошёл врать, дурак. Эка мелет мелево!.. Уходи, не хочу слушать.

Разговаривали редко, но подолгу, и всегда кончали ссорой и уличали друг друга в лганье.

В большом ходу были анекдоты, причём у каждого обозначалась своя область…

Стаканыч, который происходил из духовного звания, умел рассказывать про семинаристов, попов и архиереев; Михаленко был неистощим в закулисных историях и помнил наизусть бесчисленное множество неприличных стихотворных эпиграмм, приписываемых Ленскому, Милославскому, Каратыгину (*) и другим актёрам; Байдаров говорил противоестественные и совершенно нелепые гадости о женщинах.

Впрочем, на последнюю тему все они, не исключая набожного Стаканыча и не встававшего с постели дедушки, любили поговорить, и их собственное бессилие, их физическая и душевная немощь придавали этим разговорам уродливый и страшный характер.

Ни разу, хотя бы случайно, ни один из них не помянул приличным словом женщину, как мать, жену или сестру; женщина была в их представлении исключительно самкой, — красивым, лукавым и безобразно - похотливым животным.

Иногда актёры вспоминали и свои собственные театральные приключения.

Михаленко называл это «кислыми рассказами из прежней жизни». И сами не замечая, они передавали один и тот же эпизод по нескольку раз, в одних и тех же выражениях, с одинаковыми жестами и интонациями; даже цеплялись у них анекдоты и кислые рассказы один за другой всё в том же порядке, по одним и тем же ассоциациям мыслей.

От этого часто случалось, что, проговорив час или два подряд, актёры вдруг ощущали вместе с усталостью и скукой чувство нестерпимого отвращения к самим себе и к своим сожителям.

Для них не было ничего святого. Все они, не переставая, богохульствовали, и даже полумёртвый дедушка любил рассказывать очень длинный и запутанный анекдот, где Авраам и три странника у дуба Мамврийского играли в карты и совершали разные неприличные вещи.

Но по ночам, во время тоскливой старческой бессонницы, когда так назойливо лезли в голову мысли о бестолково прожжённой жизни, о собственном немощном одиночестве, о близкой смерти, — актёры горячо и трусливо веровали в бога, и в ангелов - хранителей, и в святых чудотворцев, и крестились тайком под одеялом, и шептали дикие, импровизированные молитвы.

Утром вместе с ночными страхами проходила и вера.

Один только Стаканыч был сдержаннее и последовательнее других. Он даже пробовал кое - когда, вставши с постели, торопливо, украдкой, креститься на образ, но каждый раз ему мешал Михаленко, который, стоя за ним, шутовски кланялся, размахивал правой рукой, как будто в ней было кадило, и хриплым дьячковским басом вытягивал:

— Паки и паки, съели попа собаки, если бы не дьячки, разорвали бы в клочки…

В два часа актёры обедали и за обедом неизменно ругали непечатной бранью основателя убежища купца 1 - й гильдии Овсянникова. Прислуживал им всё тот же солдат Тихон; его огорчало, что господа говорят за столом гадости, и иногда он пробовал остановить Михаленку, который был на язык не воздержаннее прочих:

— Не выражались бы вы, господин Михаленко. Кажется, образованный человек, а такие последние слова за хлебом - солью… Совсем даже некрасиво.

После обеда актёры спали тяжёлым, нездоровым сном, с храпеньем и стонами, спали очень долго, часа по четыре, и просыпались только к вечернему чаю, с налитыми кровью глазами, со скверным вкусом во рту, с шумом в ушах и с вялым телом.

Во время сна они отлеживали себе руки, ноги и даже головы и, вставши с кроватей, шатались, как пьяные, и долго не могли сообразить, утро теперь или вечер.

После чая опять лежали, курили и рассказывали анекдоты. Часто играли в карты, — в пикет и в шестьдесят шесть, — и непременно на деньги, а проигрыш приписывали к старым карточным долгам, которые иногда достигали десятков тысяч рублей.

Удивительнее всего было то, что все они не переставали верить в своё будущее: пройдёт сама собою болезнь, подвернётся ангажемент, найдутся старые товарищи, и опять начнется весёлая, пряная актёрская жизнь.

Поэтому - то они и хранили, как святыню, в глубине своих спальных шкафчиков старые афиши и газетные вырезки, на которых стояли их имена.

                                                                                                                                        — из рассказа Александра Куприна - «На покое»
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) … приписываемых Ленскому, Милославскому, Каратыгину…  — Ленский (Воробьев) Дмитрий Тимофеевич (1805 – 1860) — актёр, первый исполнитель роли Хлестакова в Москве, автор известного водевиля «Лев Гурыч Синичкин, или Провинциальная дебютантка». Милославский (Фринденберг) Николай Карлович (1811 – 1882) — актёр и режиссёр. Каратыгин Василий Андреевич (1802 – 1853) — знаменитый русский актёр - трагик.

Я тебя ждала ..

Я тебя ждала, а ты пришёл...
Без цветов...
И пах ЕЁ духами...
Дальше я не помню НИЧЕГО..,
Ничего что было между нами...
НЕТ, давай не завтра, мы потом
Выясним меж нами отношения...
Посидим спокойно за столом...
И... вина нальём
Для примирения...
Нет!
Давай не завтра, НЕсейчас!
Я сейчас ... сама себя не слышу...
Я... тебя ждала...
Как в первый раз...
Извини что всё
Вот так вот
Вышло...
                                          я тебя ждала (отрывок)
                                       Автор: Александр Родной

– Подойдите сюда, – тихо попросил её Турбин. – Вот что, я и не поблагодарил вас за все, что вы... сделали... Да и чем... – Он протянул руку, взял её пальцы, она покорно придвинулась, тогда он поцеловал её худую кисть два раза. Лицо её смягчилось, как будто тень тревоги сбежала с него, и глаза её показались в этот момент необычайной красоты.
– Если бы не вы, – продолжал Турбин, – меня бы, наверное, убили.
– Конечно, – ответила она, – конечно... А так вы убили одного.

Турбин приподнял голову.

– Я убил? – спросил он, чувствуя вновь слабость и головокружение.
– Угу. – Она благосклонно кивнула головой и поглядела на Турбина со страхом и любопытством. – Ух, как это страшно... они самое меня чуть не застрелили. – Она вздрогнула...
– Как убил?
– Ну да... Они выскочили, а вы стали стрелять, и первый грохнулся... Ну, может быть, ранили... Ну, вы храбрый... Я думала, что я в обморок упаду... Вы отбежите, стрельнете в них... и опять бежите... Вы, наверное, капитан?
– Почему вы решили, что я офицер? Почему кричали мне – «офицер»?

Она блеснула глазами.

– Я думаю, решишь, если у вас кокарда на папахе. Зачем так бравировать?
– Кокарда? Ах, боже... это я... я... – Ему вспомнился звоночек... зеркало в пыли... – Всё снял... а кокарду - то забыл!.. Я не офицер, – сказал он, – я военный врач. Меня зовут Алексей Васильевич Турбин... Позвольте мне узнать, кто вы такая?
– Я – Юлия Александровна Рейсс.
– Почему вы одна?

Она ответила как - то напряжённо и отводя глаза в сторону:

– Моего мужа сейчас нет. Он уехал. И матери его тоже. Я одна... – Помолчав, она добавила: – Здесь холодно... Брр... Я сейчас затоплю.

Дрова разгорались в печке, и одновременно с ними разгоралась жестокая головная боль. Рана молчала, всё сосредоточилось в голове. Началось с левого виска, потом разлилось по темени и затылку.

Какая - то жилка сжалась над левой бровью и посылала во все стороны кольца тугой отчаянной боли.

Рейсс стояла на коленях у печки и кочергой шевелила в огне.

Мучаясь, то закрывая, то открывая глаза, Турбин видел откинутую назад голову, заслонённую от жара белой кистью, и совершенно неопределённые волосы, не то пепельные, пронизанные огнём, не то золотистые, а брови угольные и чёрные глаза.

Не понять — красив ли этот неправильный профиль и нос с горбинкой. Не разберёшь, что в глазах. Кажется, испуг, тревога, а может быть, и порок… Да, порок.

Когда она так сидит и волна жара ходит по ней, она представляется чудесной, привлекательной. Спасительница.

Многие часы ночи, когда давно кончился жар в печке и начался жар в руке и голове, кто - то ввинчивал в темя нагретый жаркий гвоздь и разрушал мозг.

«У меня жар, — сухо и беззвучно повторял Турбин и внушал себе: — Надо утром встать и перебраться домой…»

Гвоздь разрушал мозг и, в конце концов, разрушил мысль и о Елене, и о Николке, о доме и Петлюре.  Всё стало — всё равно. Пэтурра… Пэтурра… Осталось одно — чтобы прекратилась боль.

Глубокой же ночью Рейсс в мягких, отороченных мехом туфлях пришла сюда и сидела возле него, и опять, обвив рукой её шею и слабея, он шёл через маленькие комнаты. Перед этим она собралась с силами и сказала ему:

— Вы встаньте, если только можете. Не обращайте на меня никакого внимания. Я вам помогу. Потом ляжете совсем… Ну, если не можете…

Он ответил:

— Нет, я пойду… только вы мне помогите…

Она привела его к маленькой двери этого таинственного домика и так же привела обратно. Ложась, лязгая зубами в ознобе и чувствуя, что сжалилась и утихает голова, он сказал:

— Клянусь, я вам этого не забуду… Идите спать…
— Молчите, я буду вам гладить голову, — ответила она.

Потом вся тупая и злая боль вытекла из головы, стекла с висков в её мягкие руки, а по ним и по её телу — в пол, крытый пыльным пухлым ковром, и там погибла.

Вместо боли по всему телу разливался ровный, приторный жар. Рука онемела и стала тяжёлой, как чугунная, поэтому он и не шевелил ею, а лишь закрыл глаза и отдался на волю жару.

Сколько времени он так пролежал, сказать бы он не сумел: может быть, пять минут, а может быть, и много часов. Но, во всяком случае, ему казалось, что так лежать можно было бы всю вечность, в огне.

Когда он открыл глаза тихонько, чтобы не вспугнуть сидящую возле него, он увидел прежнюю картину: ровно, слабо горела лампочка под красным абажуром, разливая мирный свет, и профиль женщины был бессонный близ него. По - детски печально оттопырив губы, она смотрела в окно. Плывя в жару, Турбин шевельнулся, потянулся к ней…

— Наклонитесь ко мне, — сказал он. Голос его стал сух, слаб, высок. Она повернулась к нему, глаза её испуганно насторожились и углубились в тенях.

Турбин закинул правую руку за шею, притянул её к себе и поцеловал в губы. Ему показалось, что он прикоснулся к чему - то сладкому и холодному. Женщина не удивилась поступку Турбина. Она только пытливее вглядывалась в лицо. Потом заговорила:

— Ох, какой жар у вас. Что же мы будем делать? Доктора нужно позвать, но как же это сделать?..
— Не надо, — тихо ответил Турбин, — доктор не нужен. Завтра я поднимусь и пойду домой.
— Я так боюсь, — шептала она, — что вам сделается плохо. Чем тогда я помогу. Не течёт больше? Она неслышно коснулась забинтованной руки.
— Нет, вы не бойтесь, ничего со мной не сделается. Идите спать.
— Не пойду, — ответила она и погладила его по руке. — Жар, — повторила она.

Он не выдержал и опять обнял её и притянул к себе. Она не сопротивлялась. Он притягивал её до тех пор, пока она совсем не склонилась и не прилегла к нему. Тут он ощутил сквозь свой больной жар живую и ясную теплоту её тела.

— Лежите и не шевелитесь, — прошептала она, — а я буду вам гладить голову.

Она протянулась с ним рядом, и он почувствовал прикосновение её коленей. Рукой она стала водить от виска к волосам. Ему стало так хорошо, что он думал только об одном, как бы не заснуть.

И вот он заснул. Спал долго, ровно и сладко. Когда проснулся, узнал, что плывёт в лодке по жаркой реке, что боли все исчезли, а за окошком ночь медленно бледнеет да бледнеет. Не только в домике, но во всем мире и Городе была полная тишина.

Стеклянно жиденько - синий свет разливался в щелях штор. Женщина, согревшаяся и печальная, спала рядом с Турбиным. И он заснул.

Утром, около девяти часов, случайный извозчик у вымершей Мало - Провальной принял двух седоков — мужчину в чёрном штатском, очень бледного, и женщину.

Женщина, бережно поддерживая мужчину, цеплявшегося за её рукав, привезла его на Алексеевский спуск.

Движения на Спуске не было. Только у подъезда N13 стоял извозчик, только что высадивший странного гостя с чемоданом, узлом и клеткой.

                                                                                                                                                          из романа Михаила Булгакова - «Белая гвардия»

Сложение и вычитание

Я ненавидел своего соседа! -
К чему теперь скрывать подобный грех?
Он жизнь свою прожил во власти бреда.
И алкоголь был смыслом всех утех...
... Я вычитал об этом в Интернете -
Случайно мне попался в монитор
Рассказ об одном маленьком секрете,
Как исполняют смертный приговор.
Как будто бы во время жуткой казни,
В момент, когда глава слетат с плеч,
Палач ещё убитого поддразнит,
Пока мертвец воспринимает речь.
Способен он в какое-то мгновенье
Сосредоточить на зовущем взгляд.
Пред тем, как злого ветра дуновенье
На век его не отправляет в ад...
... Всю ночь я представлял себе картину,
Не смог сомкнуть я непокорных глаз.
Нашёл чертёж и создал гильотину,
Орудие немыслимых проказ...

                                                        Стих про отсечение головы (отрывок)
                                                                  Автор: Виктор Махров

Неприятный разговор кончился.

Наташа успокоилась, но не хотела при муже говорить о том, что понятно было только брату, и, чтобы начать общий разговор, заговорила о дошедшей досюда петербургской новости — о горе матери - Каменской, потерявшей единственного сына, убитого на дуэли.

Игнатий Никифорович высказал неодобрение тому порядку, при котором убийство на дуэли исключалось из ряда общих уголовных преступлений.

Это замечание его вызвало возражение Нехлюдова, и загорелся опять спор на ту же тему, где всё было не договорено, и оба собеседника не высказались, а остались при своих взаимно осуждающих друг друга убеждениях.

Игнатий Никифорович чувствовал, что Нехлюдов осуждает его, презирая всю его деятельность, и ему хотелось показать ему всю несправедливость его суждений.

Нехлюдов же, не говоря о досаде, которую он испытывал за то, что зять вмешивался в его дела с землею (в глубине души он чувствовал, что зять, и сестра, и их дети, как наследники его, имеют на это право), негодовал в душе на то, что этот ограниченный человек с полною уверенностью и спокойствием продолжал считать правильным и законным то дело, которое представлялось теперь Нехлюдову несомненно безумным и преступным.

Самоуверенность эта раздражала Нехлюдова.

— Что же бы сделал суд? — спросил Нехлюдов.
— Приговорил бы одного из двух дуэлистов, как обыкновенных убийц, к каторжным работам.

У Нехлюдова опять похолодели руки, он горячо заговорил.

— Ну, и что ж бы было? — спросил он.
— Было б справедливо.
— Точно как будто справедливость составляет цель деятельности суда, — сказал Нехлюдов.
— Что же другое?
— Поддержание сословных интересов. Суд, по-моему, есть только административное орудие для поддержания существующего порядка вещей, выгодного нашему сословию.
— Это совершенно новый взгляд, — с спокойной улыбкой сказал Игнатий Никифорович. — Обыкновенно суду приписывается несколько другое назначение.

— Теоретически, а не практически, как я увидал. Суд имеет целью только сохранение общества в настоящем положении и для этого преследует и казнит как тех, которые стоят выше общего уровня и хотят поднять его, так называемые политические преступники, так и тех, которые стоят ниже его, так называемые преступные типы.
— Не могу согласиться, во-первых, с тем, чтобы преступники, так называемые политические, были казнимы потому, что они стоят выше среднего уровня. Большею частью это отбросы общества, столь же извращённые, хотя несколько иначе, как и те преступные типы, которых вы считаете ниже среднего уровня.
— А я знаю людей, которые стоят несравненно выше своих судей; все сектанты — люди нравственные, твёрдые...

Но Игнатий Никифорович, с привычкой человека, которого не перебивают, когда он говорит, не слушал Нехлюдова и, тем особенно раздражая его, продолжал говорить в одно время с Нехлюдовым.

— Не могу согласиться и с тем, чтобы суд имел целью поддержание существующего порядка. Суд преследует свои цели: или исправления...
— Хорошо исправление в острогах, — вставил Нехлюдов.
— ... или устранения, — упорно продолжал Игнатий Никифорович, — развращённых и тех зверообразных людей, которые угрожают существованию общества.
— То - то и дело, что оно не делает ни того, ни другого. У общества нет средств для этого.

— Это как? Я не понимаю, — насильно улыбаясь, спросил Игнатий Никифорович.
— Я хочу сказать, что, собственно, разумных наказаний есть только два — те, которые употреблялись в старину: телесное наказание и смертная казнь, но которые вследствие смягчения нравов всё более и более выходят из употребления, — сказал Нехлюдов.
— Вот это и ново и удивительно от вас слышать.

— Да, разумно сделать больно человеку, чтобы он вперёд не делал того же, за что ему сделали больно, и вполне разумно вредному, опасному для общества члену отрубить голову. Оба эти наказания имеют разумный смысл. Но какой смысл имеет то, чтобы человека, развращённого праздностью и дурным примером, запереть в тюрьму, в условия обеспеченной и обязательной праздности, в сообщество самых развращённых людей? или перевезти зачем-то на казённый счет — каждый стоит более пятисот рублей — из Тульской губернии в Иркутскую или из Курской...

— Но, однако, люди боятся этих путешествий на казённый счёт, и если бы не было этих путешествий и тюрем, мы бы не сидели здесь с вами, как сидим теперь.
— Не могут эти тюрьмы обеспечивать нашу безопасность, потому что люди эти сидят там не вечно и их выпускают. Напротив, в этих учреждениях доводят этих людей до высшей степени порока и разврата, то есть увеличивают опасность.
— Вы хотите сказать, что пенитенциарная система должна быть усовершенствована.

— Нельзя её усовершенствовать. Усовершенствованные тюрьмы стоили бы дороже того, что тратится на народное образование, и легли бы новою тяжестью на тот же народ.
— Но недостатки пенитенциарной системы никак не инвалидируют самый суд, — опять, не слушая шурина, продолжал свою речь Игнатий Никифорович.
— Нельзя исправить эти недостатки, — возвышая голос, говорил Нехлюдов.

— Так что ж? Надо убивать? Или, как один государственный человек предлагал, выкалывать глаза? — сказал Игнатий Никифорович, победоносно улыбаясь.
— Да, это было бы жестоко, но целесообразно. То же, что теперь делается, и жестоко и не только не целесообразно, но до такой степени глупо, что нельзя понять, как могут душевно здоровые люди участвовать в таком нелепом и жестоком деле, как уголовный суд.

— А я вот участвую в этом, — бледнея, сказал Игнатий Никифорович.
— Это ваше дело. Но я не понимаю этого.
— Я думаю, что вы многого не понимаете, — сказал дрожащим голосом Игнатий Никифорович.

— Я видел на суде, как товарищ прокурора всеми силами старался обвинить несчастного мальчика, который во всяком неизвращённом человеке мог возбудить только сострадание; знаю, как другой прокурор допрашивал сектанта и подводил чтение Евангелия под уголовный закон; да и вся деятельность судов состоит только в таких бессмысленных и жестоких поступках.
— Я бы не служил, если бы так думал, — сказал Игнатий Никифорович и встал.

                                                                                                                                из романа Льва Николаевича Толстого - «Воскресение»

Мерзостней сынов хамовых

Подо Мною орлы, орлы говорящие.
Подо Мною раменья, прогалины, засеки…
Разбегаются звери рыкучие, рыскучие,
Разбегаются в норы тёмные, подземельные.
Подо Мною орлы, орлы говорящие.
Гой, лембои (*) лесные, полночные!
Выходите пред лицо Великого Господа,
Выходите, поклонитесь Царю Вашему Богу!
Подо Мною орлы, орлы говорящие.

                                                                                        Бог - отец       
                                                                      Поэт: Александр Добролюбов
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Гой, лембои - Лембои, в северорусских, преимущественно олонецких, поверьях - духи, являющиеся то добрыми, то злыми. Лембои давят людей ночью, насылают болезни, но иногда помогают им. Как благодетельные духи, они восходят к представлениям о духах - покровителях, духах предков.
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Часть первая (фрагмент)

— Рассердился-то он рассердился, да, может, и стоило, — отвечал Рогожин, — но меня пуще всего брат доехал. Про матушку нечего сказать, женщина старая, Четьи - Минеи читает, со старухами сидит, и что Сенька - брат порешит, так тому и быть. А он что же мне знать-то в своё время не дал? Понимаем-с! Оно правда, я тогда без памяти был. Тоже, говорят, телеграмма была пущена. Да телеграмма-то к тётке и приди. А она там тридцатый год вдовствует и всё с юродивыми сидит с утра до ночи. Монашенка не монашенка, а ещё пуще того. Телеграммы-то она испужалась, да не распечатывая в часть и представила, так она там и залегла до сих пор. Только Конев, Василий Васильич, выручил, всё отписал. С покрова парчового на гробе родителя, ночью, брат кисти литые, золотые, обрезал: «Они, дескать, эвона каких денег стоят». Да ведь он за это одно в Сибирь пойти может, если я захочу, потому оно есть святотатство. Эй ты, пугало гороховое! — обратился он к чиновнику. — Как по закону: святотатство?

— Святотатство! Святотатство! — тотчас же поддакнул чиновник.

— За это в Сибирь?

— В Сибирь, в Сибирь! Тотчас в Сибирь!

— Они всё думают, что я ещё болен, — продолжал Рогожин князю, — а я, ни слова не говоря, потихоньку, ещё больной, сел в вагон, да и еду; отворяй ворота, братец Семён Семёныч! Он родителю покойному на меня наговаривал, я знаю. А что я действительно чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил, так это правда. Тут уж я один. Попутал грех.

— Чрез Настасью Филипповну? — подобострастно промолвил чиновник, как бы что-то соображая.

— Да ведь не знаешь! — крикнул на него в нетерпении Рогожин.

— Ан и знаю! — победоносно отвечал чиновник.

— Эвона! Да мало ль Настасий Филипповн! И какая ты наглая, я тебе скажу, тварь! Ну, вот так и знал, что какая - нибудь вот этакая тварь так тотчас же и повиснет! — продолжал он князю.

— Ан, может, и знаю-с! — тормошился чиновник. — Лебедев знает! Вы, ваша светлость, меня укорять изволите, а что, коли я докажу? Ан та самая Настасья Филипповна и есть, чрез которую ваш родитель вам внушить пожелал калиновым посохом, а Настасья Филипповна есть Барашкова, так сказать, даже знатная барыня, и тоже в своём роде княжна, а знается с некоим Тоцким, с Афанасием Ивановичем, с одним исключительно, помещиком и раскапиталистом, членом компаний и обществ, и большую дружбу на этот счёт с генералом Епанчиным ведущие…

— Эге! Да ты вот что! — действительно удивился наконец Рогожин. — Тьфу чёрт, да ведь он и впрямь знает.

— Всё знает! Лебедев всё знает! Я, ваша светлость, и с Лихачёвым Алексашкой два месяца ездил, и тоже после смерти родителя, и всё, то есть, все углы и проулки знаю, и без Лебедева, дошло до того, что ни шагу. Ныне он в долговом отделении присутствует, а тогда и Арманс, и Коралию, и княгиню Пацкую, и Настасью Филипповну имел случай узнать, да и много чего имел случай узнать.

— Настасью Филипповну? А разве она с Лихачёвым… — злобно посмотрел на него Рогожин, даже губы его побледнели и задрожали.

— Н-ничего! Н-н-ничего! Как есть ничего! — спохватился и заторопился поскорее чиновник, — н-никакими то есть деньгами Лихачёв доехать не мог! Нет, это не то, что Арманс. Тут один Тоцкий. Да вечером в Большом али во Французском театре в своей собственной ложе сидит. Офицеры там мало ли что промеж себя говорят, а и те ничего не могут доказать: «вот, дескать, это есть та самая Настасья Филипповна», да и только, а насчёт дальнейшего — ничего! Потому что и нет ничего.

— Это вот всё так и есть, — мрачно и насупившись подтвердил Рогожин, — то же мне и Залёжев тогда говорил. Я тогда, князь, в третьегодняшней отцовской бекеше (*) через Невский перебегал, а она из магазина выходит, в карету садится. Так меня тут и прожгло. Встречаю Залёжева, тот не мне чета, ходит как приказчик от парикмахера, и лорнет в глазу, а мы у родителя в смазных сапогах да на постных щах отличались. Это, говорит, не тебе чета, это, говорит, княгиня, а зовут её Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет с Тоцким, а Тоцкий от неё как отвязаться теперь не знает, потому совсем то есть лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице во всём Петербурге хочет. Тут он мне и внушил, что сегодня же можешь Настасью Филипповну в Большом театре видеть, в балете, в ложе своей, в бенуаре (**), будет сидеть. У нас, у родителя, попробуй-ка в балет сходить, — одна расправа, убьёт! Я, однако же, на час втихомолку сбегал и Настасью Филипповну опять видел; всю ту ночь не спал. ...

                                                                                                                                                      из романа Ф. М. Достоевского -  «Идиот»
____________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) в третьегодняшней отцовской бекеше - Бекеша. Старинное долгополое пальто сюртучного покроя.

(**) Настасью Филипповну в Большом театре видеть, в балете, в ложе своей, в бенуаре, будет сидеть -  Бенуа́р; также ложи бенуара (от фр. baignoire «в форме ванны») — часть зрительного зала в театре, ложи по обеим сторонам партера на уровне сцены или несколько ниже. Ложи бенуара подняты над партером на уровень сцены, слева и справа от неё, там чаще всего сидят важные зрители.

— Reponde, ответствуй! (©)

Птицы в клетке,
Звери в клетке,
А на воле — вороньё!
Это плач по малолетке,
Это — прошлое моё!
Мы кормили в малолетке
За решёткой воробья!
Небо — в клетку,
Родословная моя.

Дядя Вася отложил радикулит,
Дядя Вася птицам клетки мастерит,
Ах, барыга ты, ханыга ты, чума,
Это ж птицам — Воркута и Колыма

Птицы в клетке,
Звери в клетке,
А на воле — вороньё!

                                                       гр. «Лесоповала. Муз. комп. - «Птичий рынок» (отрывок)
                                                               Муз. Сергей Коржуков, сл. Михаила Танича

VII. На сцену является пан Тыбурций (отрывок)

— Здравствуй! А уж я думал, ты не придёшь более, — так встретил меня Валек, когда я на следующий день опять явился на гору.

Я понял, почему он сказал это.

— Нет, я… я всегда буду ходить к вам, — ответил я решительно, чтобы раз навсегда покончить с этим вопросом.

Валек заметно повеселел, и оба мы почувствовали себя свободнее.

— Ну, что? Где же ваши? — спросил я, — Всё ещё не вернулись?
— Нет ещё. Чёрт их знает, где они пропадают. И мы весело принялись за сооружение хитроумной ловушки для воробьёв, для которой я принёс с собой ниток.

Нитку мы дали в руку Марусе, и когда неосторожный воробей, привлечённый зерном, беспечно заскакивал в западню, Маруся дёргала нитку, и крышка захлопывала птичку, которую мы затем отпускали.

Между тем около полудня небо насупилось, надвинулась тёмная туча, и под весёлые раскаты грома зашумел ливень.

Сначала мне очень не хотелось спускаться в подземелье, но потом, подумав, что ведь Валек и Маруся живут там постоянно, я победил неприятное ощущение и пошёл туда вместе с ними.

В подземельи было темно и тихо, но сверху слышно было, как перекатывался гулкий грохот грозы, точно кто ездил там в громадной телеге по гигантски сложенной мостовой.

Через несколько минут я освоился с подземельем, и мы весело прислушивались, как земля принимала широкие потоки ливня; гул, всплески и частые раскаты настраивали наши нервы, вызывали оживление, требовавшее исхода.

— Давайте играть в жмурки, — предложил я.

Мне завязали глаза; Маруся звенела слабыми переливами своего жалкого смеха и шлёпала по каменному полу непроворными ножонками, а я делал вид, что не могу поймать её, как вдруг наткнулся на чью-то мокрую фигуру и в ту же минуту почувствовал, что кто-то схватил меня за ногу.

Сильная рука приподняла меня с полу, и я повис в воздухе вниз головой. Повязка с глаз моих спала.

Тыбурций, мокрый и сердитый, страшнее ещё оттого, что я глядел на него снизу, держал меня за ноги и дико вращал зрачками.

— Это что ещё, а? — строго спрашивал он, глядя на Валека. — Вы тут, я вижу, весело проводите время… Завели приятную компанию.
— Пустите меня! — сказал я, удивляясь, что и в таком необычном положении я всё - таки могу говорить, но рука пана Тыбурция только ещё сильнее сжала мою ногу.
— Reponde, ответствуй! — грозно обратился он опять к Валеку, который в этом затруднительном случае стоял, запихав в рот два пальца, как бы в доказательство того, что ему отвечать решительно нечего.

Я заметил только, что он сочувственным оком и с большим участием следил за моею несчастною фигурой, качавшеюся, подобно маятнику в пространстве.

Пан Тыбурций приподнял меня и взглянул в лицо.

— Эге - ге! Пан судья, если меня не обманывают глаза… Зачем это изволили пожаловать?
— Пусти! — проговорил я упрямо. — Сейчас отпусти! — и при этом я сделал инстинктивное движение, как бы собираясь топнуть ногой, но от этого весь только забился в воздухе.

Тыбурций захохотал.

— Ого - го! Пан судья изволят сердиться… Ну, да ты меня ещё не знаешь. Ego — Тыбурций sum (Я есть - Тыбурицкий, лат.).  Я вот повешу тебя над огоньком и зажарю, как поросёнка.

Я начинал думать, что действительно такова моя неизбежная участь, тем более, что отчаянная фигура Валека как бы подтверждала мысль о возможности такого печального исхода. К счастью, на выручку подоспела Маруся.

— Не бойся, Вася, не бойся! — ободрила она меня, подойдя к самым ногам Тыбурция. — Он никогда не жарит мальчиков на огне… Это неправда!

Тыбурций быстрым движением повернул меня и поставил на ноги; при этом я чуть не упал, так как у меня закружилась голова, но он поддержал меня рукой и затем, сев на деревянный обрубок, поставил меня между колен.

— И как это ты сюда попал? — продолжал он допрашивать. — Давно ли?.. Говори ты! — обратился он к Валеку, так как я ничего не ответил.
— Давно, — ответил тот.
— А как давно?
— Дней шесть.

Казалось, этот ответ доставил пану Тыбурцию некоторое удовольствие.

— Ого, шесть дней! — заговорил он, поворачивая меня лицом к себе. Шесть дней много времени. И ты до сих пор никому ещё не разболтал, куда ходишь?
— Никому.
— Правда?
— Никому, — повторил я.
— Bene, похвально!.. Можно рассчитывать, что не разболтаешь и вперёд. Впрочем, я и всегда считал тебя порядочным малым, встречая на улицах. Настоящий «уличник», хоть и «судья»… А нас судить будешь, скажи-ка?

Он говорил довольно добродушно, но я всё - таки чувствовал себя глубоко оскорблённым и потому ответил довольно сердито:

— Я вовсе не судья. Я — Вася.
— Одно другому не мешает, и Вася тоже может быть судьей, — не теперь, так после… Это уж, брат, так ведётся исстари. Вот видишь ли: я — Тыбурций, а он — Валек. Я нищий, и он — нищий. Я, если уж говорить откровенно, краду, и он будет красть. А твой отец меня судит, — ну, и ты когда - нибудь будешь судить… вот его!
— Не буду судить Валека, — возразил я угрюмо. — Неправда!
— Он не будет, — вступилась и Маруся, с полным убеждением отстраняя от меня ужасное подозрение.

Девочка доверчиво прижалась к ногам этого урода, а он ласково гладил жилистой рукой её белокурые волосы.

— Ну, этого ты вперёд не говори, — сказал странный человек задумчиво, обращаясь ко мне таким тоном, точно он говорил со взрослым. — Не говори, amice!..(друг, лат). Эта история ведётся исстари, всякому своё, suum cuique (каждому своё); каждый идёт своей дорожкой, и кто знает… может быть, это и хорошо, что твоя дорога пролегла через нашу. Для тебя хорошо, amice, потому что иметь в груди кусочек человеческого сердца, вместо холодного камня, понимаешь?..

Я не понимал ничего, но всё же впился глазами в лицо странного человека; глаза пана Тыбурция пристально смотрели в мои, и в них смутно мерцало что-то, как будто проникавшее в мою душу.

                                                                                                                                из повести Владимира Короленко - «В дурном обществе»