Отец

Грехи отцов смывают дети! -
Попавши в лапы суеты,
Придётся им нести ответы,
За наши праздные шаги -
За выбор сделанный, за клети,
За весь устрой, за внешний быт,
Когда себя перемудрили,
Восславив знаний дефицит...
Они явились в мир готовый -
Мир вожделений и мечты:
Обманом жить внушали детям -
Кривить душой, коли виновен,
Успеть упрятаться в кусты,
За маской прочной укрываться,
Заради сущей ерунды -
За грех ответа не нести!

                                                         Вина за грехи отцов (Отрывок)
                                                              Автор: Коскевич Юрий

Дело было в Пенькове фрагмент

— Кукуруза у нас пойдёт, нет сомнения, — говорил Иван Саввич, — и за это в первую голову надо благодарить Леню Бойкова и Зефировых. А Уткин стал прямо кукурузный профессор.

Тоня приготовилась услышать и свою фамилию, но Иван Саввич перешёл к другому вопросу, и она ничего не дождалась. Это её кольнуло: «Меня, конечно, ему неудобно отмечать, — успокаивала она себя. — Всё - таки член правления. Но хоть бы сказал, что Уткин в нашем кружке занимался…»

— Поскольку мы составили перспективный план, — говорил Иван Саввич, — лучше стало и с пастьбой. Как известно, мы наладили научное стравливание по участкам, и скотину перегоняют с загона на водопой и на стойбище, не затаптывая лугов.

Тоня скромно опустила глаза и поправила платочек, уверенная, что теперь председатель не может не назвать её фамилию. Всем было известно, что инициатором разбивки на участки была она, она же вместе с Неделиным и проводила разбивку.

— За что наша благодарность товарищу Неделину, — говорил Иван Саввич, — который ещё с зимы не на словах, а на деле взялся за практическое выполнение плана.

Тоня сидела у стены, всё ниже и ниже опуская голову.

«А кто план составлял? — думала она. — Кто?»

— Больше порядка и на ферме, — говорил Иван Саввич. — Чище стало, таблички повесили. Да, между прочим, там табличку «Входить с чистыми ногами» уже испортили. «Чистые» зачеркнули, «грязные» подписали. Мне известно — это Витька созорничал. Я знаю, с кого он фасон берёт… Смотри, Витька… Конечно, там имеются крупные недостатки, и тебе, Лариса, надо лучше помогать товарищу Неделину, а то вон лизунец (*) в заявку включить позабыли.

— Иван Саввич сделал паузу и продолжал: — Поскольку наш зоотехник ещё неопытный, ей, конечно, не уследить. У неё ещё забота — постановки ставить… (**)

В зале сдержанно засмеялись.

Тоня не плакала, когда Лариса таскала её за волосы, не плакала, когда Иван Саввич, забрав её материалы, сказал, что доклад будет делать сам, но сейчас она заплакала, как девочка…

— Чего ты городишь! — раздался за спиной Тони звонкий, раздражённый голос. — Серчаешь на неё, так и говори, что серчаешь. А то — «пастбища, лизунец»… Надо же!

Тоня обернулась. Позади неё стояла Лариса, нервно скручивая тетрадку.

Иван Саввич спокойно посмотрел на дочку.

— Чего ты там кричишь - то сзади? — оказал он с ласковой ехидцей. — А ты выйди на свет и скажи, как положено.
— И выйду и скажу! — быстро шагая к сцене, говорила Лариса. — Матвей глядел в её сторону — это не одни мы с тобой, вся деревня знает. Секретов тут нет. — Она поднялась на сцену и встала против отца. — А почему он глядел в её сторону, ты разобрался?
— В таких делах, когда мужик от живой жены бегает, разбираться не приходится, — сказал Иван Саввич.
— Тебе не приходится, а мне вот пришлось. Так пришлось, что, бывало, голова пухла. Что, у меня нос кривой? Хуже Тоньки я, что ли? Или щи варить не умею? Почему моего мужа к Тоньке потянуло? Потому, что ему интересно с ней. Она учёная, образованная. А я против неё тёмная, хотя и кончила семилетку.
— А кто в этом виноват? — спросил Иван Саввич.
— Виноват в этом ты, поскольку ты председатель колхоза. И я говорю тебе это на людях, хотя ты мне и родной отец. Ты что думаешь, нам только побольше картошки да денег на трудодни — и всё? Нет, отец, не всё… Матвей приедет, он с меня не одну картошку опросит. Как ты хочешь, а положила я себе с Тонькой сравняться. В лепёшку разобьюсь, а через два года буду с ней на равных разговаривать…

Лариса говорила, распаляясь всё больше и больше, и тетрадка всё быстрей кружилась в её сильных пальцах.

Иван Саввич сидел за столом и смотрел в зал. С приездом Тони беспокойней стало жить председателю колхоза «Волна».

Прежде было у него одно дело: заботиться о хозяйстве. А теперь — прямо хоть институт открывай в Пенькове. Он, конечно, понимает, что такое учение, и сам немного учился. Правда, учился Иван Саввич давно, и от учения в голове его завалялись какие - то бесполезные слова и цифры. Помнит он, например, слово «Каттегат» (***), но кто такой этот Каттегат — персидский царь или химик, — позабыл Иван Саввич, а если и вспомнит, вряд ли это принесёт пользу улучшению поголовья крупного рогатого скота.

Но, видно, Тоня в чём - то права, раз даже родная дочь поднялась против отца. А правда, если разобраться, что случилось в Пенькове? Почему веселей пошли дела?

Иван Саввич не первый год сидит на сельском хозяйстве и глубоко понимает, что, если бы не было решений сентябрьского Пленума, если бы не было постановления об изменении порядка планирования, долго не вылезло бы Пеньково из нужды.

Это, конечно, понятно.

Но не потому ли все эти решения стали приносить в Пенькове результаты, что появился настоящий клуб и наладилась настоящая культурная работа?

Вот, например, сам он, Иван Саввич, редко бывал в клубе, а тоже как - то незаметно переменился на старости лет. Ни за что не пойдёт он теперь менять горючее на водку. И не то что Тоньки совестно, а так, не пойдёт — и всё… Где она там? Наверное, думает, что снова влетит ей от председателя после такого собрания.

Тоня сидела, прижавшись к стене, и испуганно смотрела на Ивана Саввича. Что - то тёплое шевельнулось в его душе. Он широко, ободряюще улыбнулся ей, и она сразу ответила ему своей милой улыбкой…

Дальше можно было бы написать, как наладилась в Пенькове работа, как вернулся Матвей и увидел своего маленького сынишку, как колхоз «Волна» вышел в передовые.

Но мы удержимся от этого соблазна, потому что ещё неизвестно, каким вернётся через два года Матвей, да и колхозникам «Волны» надо как следует потрудиться, чтобы вывести своё хозяйство в передовые.

Однако мы уверены, что работа в Пенькове наладится, хотя бы потому, что Иван Саввич начал улыбаться Тоне.

И если вдуматься, это на первый взгляд незначительное обстоятельство является достаточно счастливым поводом для того, чтобы поставить точку.

                                                                                                                               из повести Сергея Антонова - «Дело было в Пенькове»
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) а то вон лизунец в заявку включить позабыли - Соль в комках, используемая для подкормки животных.

(**) У неё ещё забота — постановки ставить… - Имеются ввиду театральные постановки в сельском клубе.

[font=Century Gothic][size=14][b](***) Помнит он, например, слово «Каттегат» - Каттегат — пролив между восточным берегом полуострова Ютландия и юго - западной частью Скандинавского полуострова, часть системы Датских проливов.[/b][/size][/font]

Новогодняя клюква для Центра

Я сошью себе платье из любви и печали,
Колдовские объятья нас с тобою венчали,
В лунной церкви тихонько звенел колокольчик,
И на небе расцвёл васильковый цветочек.

Он раскрылся в душе золотистым узором,
Я смотрю на себя всевидящим взором,
По дороге любви мне бы путь продолжать свой на счастье,
Но рассыпалась ревность и теперь на мне платье ненастья.

Боль с кручиной меня полонили, схватили.
В тёмный терем из ревности в плен заточили.
Без прощаний с тобой разлучили проклятья,
И соткали мне чёрное зависти платье.

Это платье на мне, как змеиная кожа,
То оно не заметно, то узором на горе похоже,
Болью чувствую холод, льющий прямо из сердца,
В одеянии этом мне никак не согреться.

Я хочу возвратить себе платье из чистого счастья,
И почувствовать вновь ласку, нежность объятий,
Вольным ветром развеять злое платье ненастья,
Уничтожить в сердцах чёрной ревности платье.

Я сошью себе платье из любви, без печали,
Колдовские объятья нас с тобой обвенчали,
В лунной церкви тихонько звенел колокольчик,
И на небе расцвёл васильковый цветочек.

                                                                                                Я СОШЬЮ СЕБЕ ПЛАТЬЕ...
                                                                                                  Автор: Озолиня

Сообщения, переданные Аней, ошеломили Бородина. Он несколько раз перечитал шифровку, потом взял чистый листок бумаги и написал, пронумеровав полученные данные по степени их важности:

1. Аня была арестована.
2. Полковник Берг, арестовавший её, предложил свои услуги в работе против гитлеровцев.
3. Аня передала дезинформацию (эта деза ушла в Центр, как особо важная).
4. Группа Вихря вступила в контакт с Бергом.
5. Берг вручил данные о личном составе штаба группы армий «А» (если это не деза, значит это очень важные данные).
6. Вихрь передал сверхсекретные данные о плане Гиммлера по переводу в подполье частей СС – офицерский корпус и солдаты. (В силу своей стилевой правдоподобности это похоже на сверхтонкую дезу. Я не верю. Хотя, с другой стороны, кого этим им дезинформировать? Или в запасе иной план ухода в подполье? Возможно.)
7. Вихрь передал фамилии офицеров СС, ответственных за уничтожение Кракова. (Как возможно получить такие материалы?)
8. Вихрь передал данные о полковнике инженерных войск СС Краухе, авторе плана уничтожения Кракова, маршруты его поездок.
9. Вихрь передал данные о линии оборонительного вала по Одеру, являющиеся также совершенно секретными.
10. Вихрь передал данные о передвижениях партизанских объединений.
11. Передал данные о семи диверсиях на железнодорожной ветке, обслуживающей оборонительный вал, совершенных боевой группой Степана Богданова.
12. Вихрь передал шифровку в Центр по шифру, неизвестному штабу фронта. Генштаб шифровку принял, сообщений оттуда не поступило.

Бородин совершенно ясно отдавал себе отчёт в том, что сразу же после того, как он доложит об аресте Ани и о том, что она установила контакт с Бергом, да ещё контрразведчиком такого класса, как полковник, – вся деятельность группы Вихря будет поставлена под серьёзнейшее – и вполне справедливое – подозрение.

«Кобцов мыслит прямолинейно: сидела у фашистов? Сидела. Другие патриоты честно смерть принимают, а ты пошла на сделку с фашистами? Пошла. Передала в Центр дезу? Передала.

Предательство? Предательство. Вызвать сюда и – к чёртовой матери в фильтрационный лагерь. Война, времени нет чикаться, нюансики анализировать. Победим – разберёмся». – «А если она всё делала для нас?» – «Ну, это ещё доказывать надо…»

Бородин отчеркнул красным карандашом все остальные пункты, вынесенные им на бумагу. Последний пункт – шифровку в Центр, переданную неизвестным шифром, – он подчеркнул ещё и синим карандашом.

«Видимо, спасти девчушку может ответ из Москвы, – думал Бородин. – Если они оттуда позвонят по ВЧ и скажут, что группа Вихря помогла в операции, на которую Москва пошла в связи с тем немцем, что прилетал в Краков из Берлина, тогда картина изменится. Если сейчас говорить Кобцову – поставлю под удар не только её одну, но всех их…»

В кабинет заглянул капитан Высоковский и, присев к столу, начал тщательно причёсываться, помогая себе рукой, – он приглаживал ладонью свои блестящие, чуть вьющиеся волосы.

– Это некрасиво, Лёня, – сказал Бородин, – мужчина должен причёсываться в туалете. Вы охорашиваетесь, словно барышня в фойе театра.
– Вы на меня сердитесь из - за этой шифровки? – спросил Высоковский. – Ей - богу, я ни в чём не виноват. Она – крепкая девка, я не понимаю, в чём дело…
– А может, никакого дела и нет вовсе? Больно мы до очевидных дел зоркие. Не верю я, знаете ли, очевидностям всякого рода.
– Вы уже передали её донесение Кобцову?
– Спать хочется до смерти, – словно не слыхав вопроса, ответил Бородин. – Погода, верно, будет меняться.
– Осень… Будь она неладна.
– Не любите осень?
– Ненавижу.
– Отчего так?
– Купаться нельзя.
– Люблю осень. Для меня, знаете ли, поздней осенью начинается весна. Именно поздней осенью. И наоборот, осень, зима, Новый год с его грустью у меня начинаются в марте, ранней весной, когда в лесу по ночам ручьи журчат, снег тает.
– Что - то не понимаю.
– Это, верно, старость. В старости уже всё известно, предвидения мучат, наперёд знаешь – что, откуда, почем и кому.
– Москва ещё не отвечала?
– Дикость положения в том, что она не обязана нам отвечать. И на запрос, боюсь, не ответят. Ещё цыкнут: не суйте нос не в свои дела.
– С Кобцовым вы уже посоветовались? – снова спросил Высоковский.
– Самое паршивое дело, – задумчиво продолжал Бородин, – так это совать нос в чужие дела. Как считаете, а? Кстати, пирамидона у вас нету?
– Аспирин есть.

Бородин пощупал лоб.

– Да нет, аспирин мне, знаете ли, ни к чему.
– Может, грипп?
– А бог его знает. Между прочим, раньше грипп назывался инфлюэнцей. Куда как изящней. Всё к простоте стремимся. Грипп. Почему грипп? А не земляника? Или клюква? «Вы больны?» – «Да, у меня, знаете ли, клюква».

Высоковский понял – старик бесится. Поэтому он сдержанно посмеялся и стал думать, как бы ему поизящней уйти.

                  из трилогии Юлиана Семёнова «Семнадцать мгновений весны (сборник)» - «Майор Вихрь». Глава. «Градиент веры» (Отрывок)

Шестьдесят шесть, это же не шестьдесят девять ..

Без одежды и в одежде
Я вчера Вас увидал,
Ощущая то, что прежде
Никогда не ощущал. Над системой кровеносной,
Разветвлённой, словно куст,
Воробьёв молниеносней
Пронеслася стая чувств Нет сомнения — не злоба,
Отравляющая кровь,
А несчастная, до гроба
Нерушимая любовь.

                                                                      Послание артистке одного из театров (Отрывок)
                                                                                       Поэт: Николай Олейников

Сукины дети 0001

Жизнь в убежище текла однообразно и скучно.

Просыпались актёры очень рано, зимою задолго до света и тотчас же, в ожидании чая, ещё не умывшись, принимались курить.

Со сна все чувствовали себя злыми и обессилевшими и кашляли утренним старческим, давящимся кашлем. И так как в этой убогой жизни неизменно повторялись не только дни, но и слова и жесты, то всякий заранее ждал, что Михаленко, задыхаясь и откашливаясь, непременно скажет старую остроту:

— Вот это настоящий акцизный кашель!..

А Дедушка, знавший когда - то иностранные языки и до сих пор не упускавший случая хвастнуть этим, прибавлял своим стонущим фальцетом:

— Bierhusten. Это у немцев называется Bierhusten. Пивной кашель…

Потом служивший при убежище отставной николаевский солдат Тихон приносил кипяток и неизменные сайки.

Актёры заваривали чайники и уносили их к своим столикам. Пили чай очень долго и помногу, пили с кряхтеньем и вздохами, но молча.

После чая рассказывали сны и толковали их: видеть реку означало близкую дорогу, вши и грязь предвещали неожиданные деньги, мертвец — дурную погоду.

Сновидения Лидина - Байдарова всегда заключали в себе какую - нибудь сладострастную пакость.

Затем шло на целый день лежанье на грязных всклоченных постелях с неприбранными, засаленными одеялами.

От скуки и безделья курили страшно много. Иногда посылали Тихона за газетой, но читали её только двое: Михаленко, ревниво следивший до сих пор за именами бывших товарищей по сцене, и Стаканыч, которого больше всего интересовали описания грабежей, столкновений поездов и военных парадов.

Дедушка плохо видел и потому просил изредка почитать себе вслух.

Но из этого мало выходило толку: беззубый суфлёр шепелявил, брызгал слюной, и у него нельзя было разобрать ни слова, а Михаленко, читая, приделывал к каждой фразе такие непристойные окончания, что дедушка в конце концов махал рукою и говорил сердито:

— Ну, пошёл врать, дурак. Эка мелет мелево!.. Уходи, не хочу слушать.

Разговаривали редко, но подолгу, и всегда кончали ссорой и уличали друг друга в лганье.

В большом ходу были анекдоты, причём у каждого обозначалась своя область…

Стаканыч, который происходил из духовного звания, умел рассказывать про семинаристов, попов и архиереев; Михаленко был неистощим в закулисных историях и помнил наизусть бесчисленное множество неприличных стихотворных эпиграмм, приписываемых Ленскому, Милославскому, Каратыгину (*) и другим актёрам; Байдаров говорил противоестественные и совершенно нелепые гадости о женщинах.

Впрочем, на последнюю тему все они, не исключая набожного Стаканыча и не встававшего с постели дедушки, любили поговорить, и их собственное бессилие, их физическая и душевная немощь придавали этим разговорам уродливый и страшный характер.

Ни разу, хотя бы случайно, ни один из них не помянул приличным словом женщину, как мать, жену или сестру; женщина была в их представлении исключительно самкой, — красивым, лукавым и безобразно - похотливым животным.

Иногда актёры вспоминали и свои собственные театральные приключения.

Михаленко называл это «кислыми рассказами из прежней жизни». И сами не замечая, они передавали один и тот же эпизод по нескольку раз, в одних и тех же выражениях, с одинаковыми жестами и интонациями; даже цеплялись у них анекдоты и кислые рассказы один за другой всё в том же порядке, по одним и тем же ассоциациям мыслей.

От этого часто случалось, что, проговорив час или два подряд, актёры вдруг ощущали вместе с усталостью и скукой чувство нестерпимого отвращения к самим себе и к своим сожителям.

Для них не было ничего святого. Все они, не переставая, богохульствовали, и даже полумёртвый дедушка любил рассказывать очень длинный и запутанный анекдот, где Авраам и три странника у дуба Мамврийского играли в карты и совершали разные неприличные вещи.

Но по ночам, во время тоскливой старческой бессонницы, когда так назойливо лезли в голову мысли о бестолково прожжённой жизни, о собственном немощном одиночестве, о близкой смерти, — актёры горячо и трусливо веровали в бога, и в ангелов - хранителей, и в святых чудотворцев, и крестились тайком под одеялом, и шептали дикие, импровизированные молитвы.

Утром вместе с ночными страхами проходила и вера.

Один только Стаканыч был сдержаннее и последовательнее других. Он даже пробовал кое - когда, вставши с постели, торопливо, украдкой, креститься на образ, но каждый раз ему мешал Михаленко, который, стоя за ним, шутовски кланялся, размахивал правой рукой, как будто в ней было кадило, и хриплым дьячковским басом вытягивал:

— Паки и паки, съели попа собаки, если бы не дьячки, разорвали бы в клочки…

В два часа актёры обедали и за обедом неизменно ругали непечатной бранью основателя убежища купца 1 - й гильдии Овсянникова. Прислуживал им всё тот же солдат Тихон; его огорчало, что господа говорят за столом гадости, и иногда он пробовал остановить Михаленку, который был на язык не воздержаннее прочих:

— Не выражались бы вы, господин Михаленко. Кажется, образованный человек, а такие последние слова за хлебом - солью… Совсем даже некрасиво.

После обеда актёры спали тяжёлым, нездоровым сном, с храпеньем и стонами, спали очень долго, часа по четыре, и просыпались только к вечернему чаю, с налитыми кровью глазами, со скверным вкусом во рту, с шумом в ушах и с вялым телом.

Во время сна они отлеживали себе руки, ноги и даже головы и, вставши с кроватей, шатались, как пьяные, и долго не могли сообразить, утро теперь или вечер.

После чая опять лежали, курили и рассказывали анекдоты. Часто играли в карты, — в пикет и в шестьдесят шесть, — и непременно на деньги, а проигрыш приписывали к старым карточным долгам, которые иногда достигали десятков тысяч рублей.

Удивительнее всего было то, что все они не переставали верить в своё будущее: пройдёт сама собою болезнь, подвернётся ангажемент, найдутся старые товарищи, и опять начнется весёлая, пряная актёрская жизнь.

Поэтому - то они и хранили, как святыню, в глубине своих спальных шкафчиков старые афиши и газетные вырезки, на которых стояли их имена.

                                                                                                                                        — из рассказа Александра Куприна - «На покое»
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) … приписываемых Ленскому, Милославскому, Каратыгину…  — Ленский (Воробьев) Дмитрий Тимофеевич (1805 – 1860) — актёр, первый исполнитель роли Хлестакова в Москве, автор известного водевиля «Лев Гурыч Синичкин, или Провинциальная дебютантка». Милославский (Фринденберг) Николай Карлович (1811 – 1882) — актёр и режиссёр. Каратыгин Василий Андреевич (1802 – 1853) — знаменитый русский актёр - трагик.

Я тебя ждала ..

Я тебя ждала, а ты пришёл...
Без цветов...
И пах ЕЁ духами...
Дальше я не помню НИЧЕГО..,
Ничего что было между нами...
НЕТ, давай не завтра, мы потом
Выясним меж нами отношения...
Посидим спокойно за столом...
И... вина нальём
Для примирения...
Нет!
Давай не завтра, НЕсейчас!
Я сейчас ... сама себя не слышу...
Я... тебя ждала...
Как в первый раз...
Извини что всё
Вот так вот
Вышло...
                                          я тебя ждала (отрывок)
                                       Автор: Александр Родной

– Подойдите сюда, – тихо попросил её Турбин. – Вот что, я и не поблагодарил вас за все, что вы... сделали... Да и чем... – Он протянул руку, взял её пальцы, она покорно придвинулась, тогда он поцеловал её худую кисть два раза. Лицо её смягчилось, как будто тень тревоги сбежала с него, и глаза её показались в этот момент необычайной красоты.
– Если бы не вы, – продолжал Турбин, – меня бы, наверное, убили.
– Конечно, – ответила она, – конечно... А так вы убили одного.

Турбин приподнял голову.

– Я убил? – спросил он, чувствуя вновь слабость и головокружение.
– Угу. – Она благосклонно кивнула головой и поглядела на Турбина со страхом и любопытством. – Ух, как это страшно... они самое меня чуть не застрелили. – Она вздрогнула...
– Как убил?
– Ну да... Они выскочили, а вы стали стрелять, и первый грохнулся... Ну, может быть, ранили... Ну, вы храбрый... Я думала, что я в обморок упаду... Вы отбежите, стрельнете в них... и опять бежите... Вы, наверное, капитан?
– Почему вы решили, что я офицер? Почему кричали мне – «офицер»?

Она блеснула глазами.

– Я думаю, решишь, если у вас кокарда на папахе. Зачем так бравировать?
– Кокарда? Ах, боже... это я... я... – Ему вспомнился звоночек... зеркало в пыли... – Всё снял... а кокарду - то забыл!.. Я не офицер, – сказал он, – я военный врач. Меня зовут Алексей Васильевич Турбин... Позвольте мне узнать, кто вы такая?
– Я – Юлия Александровна Рейсс.
– Почему вы одна?

Она ответила как - то напряжённо и отводя глаза в сторону:

– Моего мужа сейчас нет. Он уехал. И матери его тоже. Я одна... – Помолчав, она добавила: – Здесь холодно... Брр... Я сейчас затоплю.

Дрова разгорались в печке, и одновременно с ними разгоралась жестокая головная боль. Рана молчала, всё сосредоточилось в голове. Началось с левого виска, потом разлилось по темени и затылку.

Какая - то жилка сжалась над левой бровью и посылала во все стороны кольца тугой отчаянной боли.

Рейсс стояла на коленях у печки и кочергой шевелила в огне.

Мучаясь, то закрывая, то открывая глаза, Турбин видел откинутую назад голову, заслонённую от жара белой кистью, и совершенно неопределённые волосы, не то пепельные, пронизанные огнём, не то золотистые, а брови угольные и чёрные глаза.

Не понять — красив ли этот неправильный профиль и нос с горбинкой. Не разберёшь, что в глазах. Кажется, испуг, тревога, а может быть, и порок… Да, порок.

Когда она так сидит и волна жара ходит по ней, она представляется чудесной, привлекательной. Спасительница.

Многие часы ночи, когда давно кончился жар в печке и начался жар в руке и голове, кто - то ввинчивал в темя нагретый жаркий гвоздь и разрушал мозг.

«У меня жар, — сухо и беззвучно повторял Турбин и внушал себе: — Надо утром встать и перебраться домой…»

Гвоздь разрушал мозг и, в конце концов, разрушил мысль и о Елене, и о Николке, о доме и Петлюре.  Всё стало — всё равно. Пэтурра… Пэтурра… Осталось одно — чтобы прекратилась боль.

Глубокой же ночью Рейсс в мягких, отороченных мехом туфлях пришла сюда и сидела возле него, и опять, обвив рукой её шею и слабея, он шёл через маленькие комнаты. Перед этим она собралась с силами и сказала ему:

— Вы встаньте, если только можете. Не обращайте на меня никакого внимания. Я вам помогу. Потом ляжете совсем… Ну, если не можете…

Он ответил:

— Нет, я пойду… только вы мне помогите…

Она привела его к маленькой двери этого таинственного домика и так же привела обратно. Ложась, лязгая зубами в ознобе и чувствуя, что сжалилась и утихает голова, он сказал:

— Клянусь, я вам этого не забуду… Идите спать…
— Молчите, я буду вам гладить голову, — ответила она.

Потом вся тупая и злая боль вытекла из головы, стекла с висков в её мягкие руки, а по ним и по её телу — в пол, крытый пыльным пухлым ковром, и там погибла.

Вместо боли по всему телу разливался ровный, приторный жар. Рука онемела и стала тяжёлой, как чугунная, поэтому он и не шевелил ею, а лишь закрыл глаза и отдался на волю жару.

Сколько времени он так пролежал, сказать бы он не сумел: может быть, пять минут, а может быть, и много часов. Но, во всяком случае, ему казалось, что так лежать можно было бы всю вечность, в огне.

Когда он открыл глаза тихонько, чтобы не вспугнуть сидящую возле него, он увидел прежнюю картину: ровно, слабо горела лампочка под красным абажуром, разливая мирный свет, и профиль женщины был бессонный близ него. По - детски печально оттопырив губы, она смотрела в окно. Плывя в жару, Турбин шевельнулся, потянулся к ней…

— Наклонитесь ко мне, — сказал он. Голос его стал сух, слаб, высок. Она повернулась к нему, глаза её испуганно насторожились и углубились в тенях.

Турбин закинул правую руку за шею, притянул её к себе и поцеловал в губы. Ему показалось, что он прикоснулся к чему - то сладкому и холодному. Женщина не удивилась поступку Турбина. Она только пытливее вглядывалась в лицо. Потом заговорила:

— Ох, какой жар у вас. Что же мы будем делать? Доктора нужно позвать, но как же это сделать?..
— Не надо, — тихо ответил Турбин, — доктор не нужен. Завтра я поднимусь и пойду домой.
— Я так боюсь, — шептала она, — что вам сделается плохо. Чем тогда я помогу. Не течёт больше? Она неслышно коснулась забинтованной руки.
— Нет, вы не бойтесь, ничего со мной не сделается. Идите спать.
— Не пойду, — ответила она и погладила его по руке. — Жар, — повторила она.

Он не выдержал и опять обнял её и притянул к себе. Она не сопротивлялась. Он притягивал её до тех пор, пока она совсем не склонилась и не прилегла к нему. Тут он ощутил сквозь свой больной жар живую и ясную теплоту её тела.

— Лежите и не шевелитесь, — прошептала она, — а я буду вам гладить голову.

Она протянулась с ним рядом, и он почувствовал прикосновение её коленей. Рукой она стала водить от виска к волосам. Ему стало так хорошо, что он думал только об одном, как бы не заснуть.

И вот он заснул. Спал долго, ровно и сладко. Когда проснулся, узнал, что плывёт в лодке по жаркой реке, что боли все исчезли, а за окошком ночь медленно бледнеет да бледнеет. Не только в домике, но во всем мире и Городе была полная тишина.

Стеклянно жиденько - синий свет разливался в щелях штор. Женщина, согревшаяся и печальная, спала рядом с Турбиным. И он заснул.

Утром, около девяти часов, случайный извозчик у вымершей Мало - Провальной принял двух седоков — мужчину в чёрном штатском, очень бледного, и женщину.

Женщина, бережно поддерживая мужчину, цеплявшегося за её рукав, привезла его на Алексеевский спуск.

Движения на Спуске не было. Только у подъезда N13 стоял извозчик, только что высадивший странного гостя с чемоданом, узлом и клеткой.

                                                                                                                                                          из романа Михаила Булгакова - «Белая гвардия»

Сложение и вычитание

Я ненавидел своего соседа! -
К чему теперь скрывать подобный грех?
Он жизнь свою прожил во власти бреда.
И алкоголь был смыслом всех утех...
... Я вычитал об этом в Интернете -
Случайно мне попался в монитор
Рассказ об одном маленьком секрете,
Как исполняют смертный приговор.
Как будто бы во время жуткой казни,
В момент, когда глава слетат с плеч,
Палач ещё убитого поддразнит,
Пока мертвец воспринимает речь.
Способен он в какое-то мгновенье
Сосредоточить на зовущем взгляд.
Пред тем, как злого ветра дуновенье
На век его не отправляет в ад...
... Всю ночь я представлял себе картину,
Не смог сомкнуть я непокорных глаз.
Нашёл чертёж и создал гильотину,
Орудие немыслимых проказ...

                                                        Стих про отсечение головы (отрывок)
                                                                  Автор: Виктор Махров

Неприятный разговор кончился.

Наташа успокоилась, но не хотела при муже говорить о том, что понятно было только брату, и, чтобы начать общий разговор, заговорила о дошедшей досюда петербургской новости — о горе матери - Каменской, потерявшей единственного сына, убитого на дуэли.

Игнатий Никифорович высказал неодобрение тому порядку, при котором убийство на дуэли исключалось из ряда общих уголовных преступлений.

Это замечание его вызвало возражение Нехлюдова, и загорелся опять спор на ту же тему, где всё было не договорено, и оба собеседника не высказались, а остались при своих взаимно осуждающих друг друга убеждениях.

Игнатий Никифорович чувствовал, что Нехлюдов осуждает его, презирая всю его деятельность, и ему хотелось показать ему всю несправедливость его суждений.

Нехлюдов же, не говоря о досаде, которую он испытывал за то, что зять вмешивался в его дела с землею (в глубине души он чувствовал, что зять, и сестра, и их дети, как наследники его, имеют на это право), негодовал в душе на то, что этот ограниченный человек с полною уверенностью и спокойствием продолжал считать правильным и законным то дело, которое представлялось теперь Нехлюдову несомненно безумным и преступным.

Самоуверенность эта раздражала Нехлюдова.

— Что же бы сделал суд? — спросил Нехлюдов.
— Приговорил бы одного из двух дуэлистов, как обыкновенных убийц, к каторжным работам.

У Нехлюдова опять похолодели руки, он горячо заговорил.

— Ну, и что ж бы было? — спросил он.
— Было б справедливо.
— Точно как будто справедливость составляет цель деятельности суда, — сказал Нехлюдов.
— Что же другое?
— Поддержание сословных интересов. Суд, по-моему, есть только административное орудие для поддержания существующего порядка вещей, выгодного нашему сословию.
— Это совершенно новый взгляд, — с спокойной улыбкой сказал Игнатий Никифорович. — Обыкновенно суду приписывается несколько другое назначение.

— Теоретически, а не практически, как я увидал. Суд имеет целью только сохранение общества в настоящем положении и для этого преследует и казнит как тех, которые стоят выше общего уровня и хотят поднять его, так называемые политические преступники, так и тех, которые стоят ниже его, так называемые преступные типы.
— Не могу согласиться, во-первых, с тем, чтобы преступники, так называемые политические, были казнимы потому, что они стоят выше среднего уровня. Большею частью это отбросы общества, столь же извращённые, хотя несколько иначе, как и те преступные типы, которых вы считаете ниже среднего уровня.
— А я знаю людей, которые стоят несравненно выше своих судей; все сектанты — люди нравственные, твёрдые...

Но Игнатий Никифорович, с привычкой человека, которого не перебивают, когда он говорит, не слушал Нехлюдова и, тем особенно раздражая его, продолжал говорить в одно время с Нехлюдовым.

— Не могу согласиться и с тем, чтобы суд имел целью поддержание существующего порядка. Суд преследует свои цели: или исправления...
— Хорошо исправление в острогах, — вставил Нехлюдов.
— ... или устранения, — упорно продолжал Игнатий Никифорович, — развращённых и тех зверообразных людей, которые угрожают существованию общества.
— То - то и дело, что оно не делает ни того, ни другого. У общества нет средств для этого.

— Это как? Я не понимаю, — насильно улыбаясь, спросил Игнатий Никифорович.
— Я хочу сказать, что, собственно, разумных наказаний есть только два — те, которые употреблялись в старину: телесное наказание и смертная казнь, но которые вследствие смягчения нравов всё более и более выходят из употребления, — сказал Нехлюдов.
— Вот это и ново и удивительно от вас слышать.

— Да, разумно сделать больно человеку, чтобы он вперёд не делал того же, за что ему сделали больно, и вполне разумно вредному, опасному для общества члену отрубить голову. Оба эти наказания имеют разумный смысл. Но какой смысл имеет то, чтобы человека, развращённого праздностью и дурным примером, запереть в тюрьму, в условия обеспеченной и обязательной праздности, в сообщество самых развращённых людей? или перевезти зачем-то на казённый счет — каждый стоит более пятисот рублей — из Тульской губернии в Иркутскую или из Курской...

— Но, однако, люди боятся этих путешествий на казённый счёт, и если бы не было этих путешествий и тюрем, мы бы не сидели здесь с вами, как сидим теперь.
— Не могут эти тюрьмы обеспечивать нашу безопасность, потому что люди эти сидят там не вечно и их выпускают. Напротив, в этих учреждениях доводят этих людей до высшей степени порока и разврата, то есть увеличивают опасность.
— Вы хотите сказать, что пенитенциарная система должна быть усовершенствована.

— Нельзя её усовершенствовать. Усовершенствованные тюрьмы стоили бы дороже того, что тратится на народное образование, и легли бы новою тяжестью на тот же народ.
— Но недостатки пенитенциарной системы никак не инвалидируют самый суд, — опять, не слушая шурина, продолжал свою речь Игнатий Никифорович.
— Нельзя исправить эти недостатки, — возвышая голос, говорил Нехлюдов.

— Так что ж? Надо убивать? Или, как один государственный человек предлагал, выкалывать глаза? — сказал Игнатий Никифорович, победоносно улыбаясь.
— Да, это было бы жестоко, но целесообразно. То же, что теперь делается, и жестоко и не только не целесообразно, но до такой степени глупо, что нельзя понять, как могут душевно здоровые люди участвовать в таком нелепом и жестоком деле, как уголовный суд.

— А я вот участвую в этом, — бледнея, сказал Игнатий Никифорович.
— Это ваше дело. Но я не понимаю этого.
— Я думаю, что вы многого не понимаете, — сказал дрожащим голосом Игнатий Никифорович.

— Я видел на суде, как товарищ прокурора всеми силами старался обвинить несчастного мальчика, который во всяком неизвращённом человеке мог возбудить только сострадание; знаю, как другой прокурор допрашивал сектанта и подводил чтение Евангелия под уголовный закон; да и вся деятельность судов состоит только в таких бессмысленных и жестоких поступках.
— Я бы не служил, если бы так думал, — сказал Игнатий Никифорович и встал.

                                                                                                                                из романа Льва Николаевича Толстого - «Воскресение»

Мерзостней сынов хамовых

Подо Мною орлы, орлы говорящие.
Подо Мною раменья, прогалины, засеки…
Разбегаются звери рыкучие, рыскучие,
Разбегаются в норы тёмные, подземельные.
Подо Мною орлы, орлы говорящие.
Гой, лембои (*) лесные, полночные!
Выходите пред лицо Великого Господа,
Выходите, поклонитесь Царю Вашему Богу!
Подо Мною орлы, орлы говорящие.

                                                                                        Бог - отец       
                                                                      Поэт: Александр Добролюбов
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Гой, лембои - Лембои, в северорусских, преимущественно олонецких, поверьях - духи, являющиеся то добрыми, то злыми. Лембои давят людей ночью, насылают болезни, но иногда помогают им. Как благодетельные духи, они восходят к представлениям о духах - покровителях, духах предков.
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Часть первая (фрагмент)

— Рассердился-то он рассердился, да, может, и стоило, — отвечал Рогожин, — но меня пуще всего брат доехал. Про матушку нечего сказать, женщина старая, Четьи - Минеи читает, со старухами сидит, и что Сенька - брат порешит, так тому и быть. А он что же мне знать-то в своё время не дал? Понимаем-с! Оно правда, я тогда без памяти был. Тоже, говорят, телеграмма была пущена. Да телеграмма-то к тётке и приди. А она там тридцатый год вдовствует и всё с юродивыми сидит с утра до ночи. Монашенка не монашенка, а ещё пуще того. Телеграммы-то она испужалась, да не распечатывая в часть и представила, так она там и залегла до сих пор. Только Конев, Василий Васильич, выручил, всё отписал. С покрова парчового на гробе родителя, ночью, брат кисти литые, золотые, обрезал: «Они, дескать, эвона каких денег стоят». Да ведь он за это одно в Сибирь пойти может, если я захочу, потому оно есть святотатство. Эй ты, пугало гороховое! — обратился он к чиновнику. — Как по закону: святотатство?

— Святотатство! Святотатство! — тотчас же поддакнул чиновник.

— За это в Сибирь?

— В Сибирь, в Сибирь! Тотчас в Сибирь!

— Они всё думают, что я ещё болен, — продолжал Рогожин князю, — а я, ни слова не говоря, потихоньку, ещё больной, сел в вагон, да и еду; отворяй ворота, братец Семён Семёныч! Он родителю покойному на меня наговаривал, я знаю. А что я действительно чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил, так это правда. Тут уж я один. Попутал грех.

— Чрез Настасью Филипповну? — подобострастно промолвил чиновник, как бы что-то соображая.

— Да ведь не знаешь! — крикнул на него в нетерпении Рогожин.

— Ан и знаю! — победоносно отвечал чиновник.

— Эвона! Да мало ль Настасий Филипповн! И какая ты наглая, я тебе скажу, тварь! Ну, вот так и знал, что какая - нибудь вот этакая тварь так тотчас же и повиснет! — продолжал он князю.

— Ан, может, и знаю-с! — тормошился чиновник. — Лебедев знает! Вы, ваша светлость, меня укорять изволите, а что, коли я докажу? Ан та самая Настасья Филипповна и есть, чрез которую ваш родитель вам внушить пожелал калиновым посохом, а Настасья Филипповна есть Барашкова, так сказать, даже знатная барыня, и тоже в своём роде княжна, а знается с некоим Тоцким, с Афанасием Ивановичем, с одним исключительно, помещиком и раскапиталистом, членом компаний и обществ, и большую дружбу на этот счёт с генералом Епанчиным ведущие…

— Эге! Да ты вот что! — действительно удивился наконец Рогожин. — Тьфу чёрт, да ведь он и впрямь знает.

— Всё знает! Лебедев всё знает! Я, ваша светлость, и с Лихачёвым Алексашкой два месяца ездил, и тоже после смерти родителя, и всё, то есть, все углы и проулки знаю, и без Лебедева, дошло до того, что ни шагу. Ныне он в долговом отделении присутствует, а тогда и Арманс, и Коралию, и княгиню Пацкую, и Настасью Филипповну имел случай узнать, да и много чего имел случай узнать.

— Настасью Филипповну? А разве она с Лихачёвым… — злобно посмотрел на него Рогожин, даже губы его побледнели и задрожали.

— Н-ничего! Н-н-ничего! Как есть ничего! — спохватился и заторопился поскорее чиновник, — н-никакими то есть деньгами Лихачёв доехать не мог! Нет, это не то, что Арманс. Тут один Тоцкий. Да вечером в Большом али во Французском театре в своей собственной ложе сидит. Офицеры там мало ли что промеж себя говорят, а и те ничего не могут доказать: «вот, дескать, это есть та самая Настасья Филипповна», да и только, а насчёт дальнейшего — ничего! Потому что и нет ничего.

— Это вот всё так и есть, — мрачно и насупившись подтвердил Рогожин, — то же мне и Залёжев тогда говорил. Я тогда, князь, в третьегодняшней отцовской бекеше (*) через Невский перебегал, а она из магазина выходит, в карету садится. Так меня тут и прожгло. Встречаю Залёжева, тот не мне чета, ходит как приказчик от парикмахера, и лорнет в глазу, а мы у родителя в смазных сапогах да на постных щах отличались. Это, говорит, не тебе чета, это, говорит, княгиня, а зовут её Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет с Тоцким, а Тоцкий от неё как отвязаться теперь не знает, потому совсем то есть лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице во всём Петербурге хочет. Тут он мне и внушил, что сегодня же можешь Настасью Филипповну в Большом театре видеть, в балете, в ложе своей, в бенуаре (**), будет сидеть. У нас, у родителя, попробуй-ка в балет сходить, — одна расправа, убьёт! Я, однако же, на час втихомолку сбегал и Настасью Филипповну опять видел; всю ту ночь не спал. ...

                                                                                                                                                      из романа Ф. М. Достоевского -  «Идиот»
____________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) в третьегодняшней отцовской бекеше - Бекеша. Старинное долгополое пальто сюртучного покроя.

(**) Настасью Филипповну в Большом театре видеть, в балете, в ложе своей, в бенуаре, будет сидеть -  Бенуа́р; также ложи бенуара (от фр. baignoire «в форме ванны») — часть зрительного зала в театре, ложи по обеим сторонам партера на уровне сцены или несколько ниже. Ложи бенуара подняты над партером на уровень сцены, слева и справа от неё, там чаще всего сидят важные зрители.

— Reponde, ответствуй! (©)

Птицы в клетке,
Звери в клетке,
А на воле — вороньё!
Это плач по малолетке,
Это — прошлое моё!
Мы кормили в малолетке
За решёткой воробья!
Небо — в клетку,
Родословная моя.

Дядя Вася отложил радикулит,
Дядя Вася птицам клетки мастерит,
Ах, барыга ты, ханыга ты, чума,
Это ж птицам — Воркута и Колыма

Птицы в клетке,
Звери в клетке,
А на воле — вороньё!

                                                       гр. «Лесоповала. Муз. комп. - «Птичий рынок» (отрывок)
                                                               Муз. Сергей Коржуков, сл. Михаила Танича

VII. На сцену является пан Тыбурций (отрывок)

— Здравствуй! А уж я думал, ты не придёшь более, — так встретил меня Валек, когда я на следующий день опять явился на гору.

Я понял, почему он сказал это.

— Нет, я… я всегда буду ходить к вам, — ответил я решительно, чтобы раз навсегда покончить с этим вопросом.

Валек заметно повеселел, и оба мы почувствовали себя свободнее.

— Ну, что? Где же ваши? — спросил я, — Всё ещё не вернулись?
— Нет ещё. Чёрт их знает, где они пропадают. И мы весело принялись за сооружение хитроумной ловушки для воробьёв, для которой я принёс с собой ниток.

Нитку мы дали в руку Марусе, и когда неосторожный воробей, привлечённый зерном, беспечно заскакивал в западню, Маруся дёргала нитку, и крышка захлопывала птичку, которую мы затем отпускали.

Между тем около полудня небо насупилось, надвинулась тёмная туча, и под весёлые раскаты грома зашумел ливень.

Сначала мне очень не хотелось спускаться в подземелье, но потом, подумав, что ведь Валек и Маруся живут там постоянно, я победил неприятное ощущение и пошёл туда вместе с ними.

В подземельи было темно и тихо, но сверху слышно было, как перекатывался гулкий грохот грозы, точно кто ездил там в громадной телеге по гигантски сложенной мостовой.

Через несколько минут я освоился с подземельем, и мы весело прислушивались, как земля принимала широкие потоки ливня; гул, всплески и частые раскаты настраивали наши нервы, вызывали оживление, требовавшее исхода.

— Давайте играть в жмурки, — предложил я.

Мне завязали глаза; Маруся звенела слабыми переливами своего жалкого смеха и шлёпала по каменному полу непроворными ножонками, а я делал вид, что не могу поймать её, как вдруг наткнулся на чью-то мокрую фигуру и в ту же минуту почувствовал, что кто-то схватил меня за ногу.

Сильная рука приподняла меня с полу, и я повис в воздухе вниз головой. Повязка с глаз моих спала.

Тыбурций, мокрый и сердитый, страшнее ещё оттого, что я глядел на него снизу, держал меня за ноги и дико вращал зрачками.

— Это что ещё, а? — строго спрашивал он, глядя на Валека. — Вы тут, я вижу, весело проводите время… Завели приятную компанию.
— Пустите меня! — сказал я, удивляясь, что и в таком необычном положении я всё - таки могу говорить, но рука пана Тыбурция только ещё сильнее сжала мою ногу.
— Reponde, ответствуй! — грозно обратился он опять к Валеку, который в этом затруднительном случае стоял, запихав в рот два пальца, как бы в доказательство того, что ему отвечать решительно нечего.

Я заметил только, что он сочувственным оком и с большим участием следил за моею несчастною фигурой, качавшеюся, подобно маятнику в пространстве.

Пан Тыбурций приподнял меня и взглянул в лицо.

— Эге - ге! Пан судья, если меня не обманывают глаза… Зачем это изволили пожаловать?
— Пусти! — проговорил я упрямо. — Сейчас отпусти! — и при этом я сделал инстинктивное движение, как бы собираясь топнуть ногой, но от этого весь только забился в воздухе.

Тыбурций захохотал.

— Ого - го! Пан судья изволят сердиться… Ну, да ты меня ещё не знаешь. Ego — Тыбурций sum (Я есть - Тыбурицкий, лат.).  Я вот повешу тебя над огоньком и зажарю, как поросёнка.

Я начинал думать, что действительно такова моя неизбежная участь, тем более, что отчаянная фигура Валека как бы подтверждала мысль о возможности такого печального исхода. К счастью, на выручку подоспела Маруся.

— Не бойся, Вася, не бойся! — ободрила она меня, подойдя к самым ногам Тыбурция. — Он никогда не жарит мальчиков на огне… Это неправда!

Тыбурций быстрым движением повернул меня и поставил на ноги; при этом я чуть не упал, так как у меня закружилась голова, но он поддержал меня рукой и затем, сев на деревянный обрубок, поставил меня между колен.

— И как это ты сюда попал? — продолжал он допрашивать. — Давно ли?.. Говори ты! — обратился он к Валеку, так как я ничего не ответил.
— Давно, — ответил тот.
— А как давно?
— Дней шесть.

Казалось, этот ответ доставил пану Тыбурцию некоторое удовольствие.

— Ого, шесть дней! — заговорил он, поворачивая меня лицом к себе. Шесть дней много времени. И ты до сих пор никому ещё не разболтал, куда ходишь?
— Никому.
— Правда?
— Никому, — повторил я.
— Bene, похвально!.. Можно рассчитывать, что не разболтаешь и вперёд. Впрочем, я и всегда считал тебя порядочным малым, встречая на улицах. Настоящий «уличник», хоть и «судья»… А нас судить будешь, скажи-ка?

Он говорил довольно добродушно, но я всё - таки чувствовал себя глубоко оскорблённым и потому ответил довольно сердито:

— Я вовсе не судья. Я — Вася.
— Одно другому не мешает, и Вася тоже может быть судьей, — не теперь, так после… Это уж, брат, так ведётся исстари. Вот видишь ли: я — Тыбурций, а он — Валек. Я нищий, и он — нищий. Я, если уж говорить откровенно, краду, и он будет красть. А твой отец меня судит, — ну, и ты когда - нибудь будешь судить… вот его!
— Не буду судить Валека, — возразил я угрюмо. — Неправда!
— Он не будет, — вступилась и Маруся, с полным убеждением отстраняя от меня ужасное подозрение.

Девочка доверчиво прижалась к ногам этого урода, а он ласково гладил жилистой рукой её белокурые волосы.

— Ну, этого ты вперёд не говори, — сказал странный человек задумчиво, обращаясь ко мне таким тоном, точно он говорил со взрослым. — Не говори, amice!..(друг, лат). Эта история ведётся исстари, всякому своё, suum cuique (каждому своё); каждый идёт своей дорожкой, и кто знает… может быть, это и хорошо, что твоя дорога пролегла через нашу. Для тебя хорошо, amice, потому что иметь в груди кусочек человеческого сердца, вместо холодного камня, понимаешь?..

Я не понимал ничего, но всё же впился глазами в лицо странного человека; глаза пана Тыбурция пристально смотрели в мои, и в них смутно мерцало что-то, как будто проникавшее в мою душу.

                                                                                                                                из повести Владимира Короленко - «В дурном обществе»

Слёзы и смех папиросных коробок

По рыбам, по звёздам
Проносит шаланду:
Три грека в Одессу
Везут контрабанду.
На правом борту,
Что над пропастью вырос:
Янаки, Ставраки,
Папа Сатырос.
А ветер как гикнет,
Как мимо просвищет,
Как двинет барашком
Под звонкое днище,
Чтоб гвозди звенели,
Чтоб мачта гудела:
"Доброе дело! Хорошее дело!"
Чтоб звёзды обрызгали
Груду наживы:
Коньяк, чулки
И презервативы...

Ай, греческий парус!
Ай, Чёрное море!
Ай, Чёрное море!..
Вор на воре!

                                        Контрабандисты (отрывок)
                                         Поэт: Эдуард Багрицкий

У многих из нас есть плохая привычка записывать в двух - трёх словах свои мысли, впечатления и номера телефонов на папиросных коробках.

Потом, как правило, коробки эти теряются, а с ними исчезают из памяти целые дни нашей жизни.

День жизни — это совсем не так просто и не так мало, как может показаться.

Попробуйте вспомнить любой свой день минута за минутой — все встречи, разговоры, мысли, поступки, все события и душевные состояния, свои и чужие, — и вы убедитесь, что восстановить весь этот поток времени можно, только написав новую книгу, если не две, а то и все три.

Однажды биограф Чехова А. И. Роскин предложил нам, собравшимся зимой в Ялтинском доме писателей, заняться этой, как он шутя говорил, «работкой».

Мы с радостью встретили эту идею Роскина.

Каждый начал писать свою «Книгу одного дня», но вскоре все бросили это занятие.

«Работка» оказалась труднейшей, почти непосильной даже для опытных и работоспособных мастеров.

Она требовала непрерывного напряжения памяти и брала уйму времени, несмотря на то, что при ней отпадали тяжёлые для писателя заботы о теме, сюжете и композиции.

Всё делала за нас сама жизнь.

У меня тоже есть плохая привычка записывать свои мысли на чём попало, в частности на папиросных коробках. Я всегда был уверен, что никогда не потеряю эти коробки, но тотчас терял их.

Эти небрежные свои записи я оправдывал тем, что Эдуард Багрицкий читал мне свои стихи «По рыбам, по звёздам проносит шаланду», считывая их с затрёпанной папиросной коробки «Герцеговина - Флор».

Но несколько коробок всё же уцелело.

Одна из них имеет отношение к Чехову и чеховскому дому в Ялте. Я попытаюсь расшифровать сохранившиеся на этой коробке полустёртые и короткие записи.

---

Я обещал написать статью о Чехове. Но, начав её, тут же убедился, что писать сейчас о Чехове в том жанре, какой мы определяем словом «статья», очень трудно и, пожалуй, почти невозможно.

Кажется, что все слова в русском языке, которые можно отнести к Чехову, уже сказаны, уже истрачены.

Любовь к Чехову переросла наши словарные богатства. Она, как и каждая большая любовь, быстро исчерпала запас наших лучших выражений. Возникает опасность повторений и общих мест.

О Чехове сказано как будто всё. Но пока ещё мало сказано о том, что оставил Чехов нам в наследство в наших характерах и как Чехов своим существованием определил сегодня жизнь тех, кому он дорог.

Почти ничего не сказано о «чувстве Чехова» — всегда живого и милого нам человека, о чувстве сильном и благодарном.

И вот я решил статьи не писать, а обратиться к своим записям на папиросной коробке. Может быть, там где - нибудь и проскользнёт то «чувство Чехова», которое я не могу ещё точно определить.

---

Записи эти, как я уже говорил, очень короткие. Например: «1950 год. Я один в доме. Мохнатая собачка лает внизу. По традиции её зовут «Каштанкой».

Память получила лёгкий толчок и начинает восстанавливать прошлое.

Это было осенью 1950 года. Я пришёл в Ялтинский дом Чехова, к Марии Павловне. Её не было, она ушла куда-то по соседству, а я остался ждать её в доме. Старуха работница провела меня на террасу.

Стояла та обманчивая и удивительная ялтинская осень, когда нельзя понять — доцветает ли весна или расцветает прозрачная осень. За балюстрадой горел на солнце во всей своей девственной белизне куст каких-то цветов.

Цветы уже осыпались от каждого веяния или, вернее, дыхания воздуха.

Я знал, что этот куст был посажен Антоном Павловичем, и боялся прикосновения к нему, хотя мне и хотелось сорвать на память хоть самую ничтожную веточку.

Наконец, я решился, протянул руку к кусту и тотчас же отдёрнул её, — снизу, из сада, на меня залаяла мохнатая рыжая собачка, по имени Каштанка. Она отбрасывала задними лапами землю и лаяла совершенно так, как писал Чехов:

«Р-р-р… нга-нга-нга! Р-р-р… нга-нга-нга!»

Я невольно рассмеялся. Собачка села, расставила уши и начала слушать. Солнце просвечивало её жёлтые добрые глаза.

Было тихо, тепло. Синий солнечный дым поднимался к небу со стороны моря, как широкий занавес, и за этим занавесом мощно и мужественно, в три тона, протрубил теплоход.

Я услышал в комнатах добрый голос Марии Павловны, и вдруг у меня сердце сжалось с такой силой, что я с трудом сдержал слёзы.

О чём?

О том, что жизнь неумолима, что хотя бы некоторым людям, без которых мы почти не можем жить, она должна бы дать если не бессмертие, то долгую жизнь, чтобы мы всегда ощущали у себя на плече их лёгкую руку.

Я тут же устыдился этих мыслей, но горечь не проходила. Разум говорил одно, а сердце — другое.

Мне казалось, что в то мгновение я отдал бы половину жизни, чтобы услышать за дверью спокойные шаги и покашливание давным - давно ушедшего отсюда хозяина этого дома.

Давным - давно!

Со дня его смерти прошло 46 лет. Этот срок казался мне одновременно и ничтожным и невыносимо огромным.

Цветы за балюстрадой тихонько опадали.

Я смотрел на перепархиванье легчайших лепестков, боялся, чтобы Мария Павловна не вошла раньше времени и не заметила моего волнения.

И успокаивал себя совершенно искусственными мыслями о том, что в каждой ветке этого куста есть нечто вечное, постоянное движение соков под корой — такое же постоянное, как и ночное движение светил над тихо шумящим морем.

Пришла Мария Павловна, заговорила о Левитане, рассказала, что была влюблена в него, и, рассказывая, покраснела от смущения, как девочка.

Сам не зная почему, но я, выслушав Марию Павловну, сказал:

— У каждого, должно быть, была своя «Дама с собачкой». А если не была, то обязательно будет.

Мария Павловна снисходительно улыбнулась и ничего не ответила.

---

После этого я много раз приходил в чеховский дом в разные времена года. Внутрь я входил редко. Чаще всего я прислонялся к ограде и, постояв немного, уходил.

Особенно притягательным был этот дом зимой.

Низкая тьма висела над морем. В ней тускло проступали бортовые огни парохода, и я по рассказам моряков знал, что с палубы парохода иногда можно увидеть в бинокль освещённое лампой с зелёным абажуром окно чеховского кабинета.

Странно было думать, что огонь этой лампы был зажжён на самом краю страны, что здесь обрывалась над морем Россия, а там, дальше, уже лежат в ночи древние малоазиатские страны.

---

Я разбирал ещё одну запись:

«Зима в Ялте, снег на Яйле, его свет над Ауткой».

Да. Зимой на Яйле лежала кромка лёгкого снега. Он отсвечивал в блеске луны. Ночная тишина спускалась с гор на Ялту.

Чехов всё это видел вот так же, как мы, всё это знал. Иногда, по словам Марии Павловны, он гасил лампу и долго сидел один в темноте, глядя за окна, где неподвижно сияли снега.

Иногда он выходил в сад, но тайком, чтобы не разбудить и не напугать мать и сестру.

Мучила бессонница, и он долго бродил в ночной темноте один, как бы забытый всеми, несмотря на то, что слава его уже жила во всём мире. Но в такие вечера она не тяготила его.

А рядом белел дом, ставший приютом русской литературы.

Давно замолкли в нём голоса Куприна, Горького, Мамина - Сибиряка, Станиславского, Бунина, Рахманинова, Короленко, но отголосок их как бы жил в доме.

И дом ждал их возвращения. Ждал и хозяин, тревожившийся только наедине, по ночам, когда никто не мог этого заметить, когда его болезнь, тоска и тревога никого не могли взволновать.

Во всей огромной литературе о Чехове, во всех воспоминаниях о нём нет ни одного слова о том, что Чехов когда - нибудь плакал.

Его слёзы видел только писатель Тихонов (Серебров), когда Чехов незадолго до смерти приезжал с Саввой Морозовым на Урал.

Рассказ Тихонова производит потрясающее впечатление. То были скрытые от всех ночные слёзы одинокого, по существу, брошенного и умирающего человека.

И слёзы свои и свои страдания Чехов скрывал по своей доброте, по огромному своему мужеству и благородству, — только для того, чтобы не омрачать жизнь близких, чтобы не причинять окружающим даже тени неприятности.

                                                                                                         ЗАМЕТКИ НА ПАПИРОСНОЙ КОРОБКЕ (ОТРЫВОК)
                                                                                                                   АВТОР: КОНСТАНТИН ПАУСТОВСКИЙ

Гость .. по расчищенной дорожке

Расчищен снег, дорожки разбежались
Неведомо, откуда и куда,
Запутались, по свету заметались.
В далёкие надежды? В холода?
Или уже торопятся до срока,
Минуя неизбежности погоды,
Уверенно, хоть и немного робко,
Найти совсем другое время года?

                                                                        Расчищен снег
                                                      Автор: Ольга Мешковская Пятакова

Том первый. Часть третья. Глава III (Фрагмент)

Старый князь Николай Андреич Болконский в декабре 1805 года получил письмо от князя Василья, извещавшего его о своём приезде вместе с сыном.

(«Я еду на ревизию, и, разумеется, мне сто вёрст не крюк, чтобы посетить вас, многоуважаемый благодетель, — писал он, — и Анатоль мой провожает меня и едет в армию; и я надеюсь, что вы позволите ему лично выразить вам то глубокое уважение, которое он, подражая отцу, питает к вам».)

— Вот Мари и вывозить не нужно: женихи сами к нам едут, — неосторожно сказала маленькая княгиня, услыхав про это.

Князь Николай Андреич поморщился и ничего не сказал.

Через две недели после получения письма, вечером, приехали вперёд люди князя Василья, а на другой день приехал и он сам с сыном.

Старый Болконский всегда был невысокого мнения о характере князя Василья, и тем более в последнее время, когда князь Василий в новые царствования при Павле и Александре далеко пошёл в чинах и почестях.

Теперь же, по намёкам письма и маленькой княгини, он понял, в чём дело, и невысокое мнение о князе Василье перешло в душе князя Николая Андреича в чувство недоброжелательного презрения. Он постоянно фыркал, говоря про него.

В тот день, как приехать князю Василью, князь Николай Андреич был особенно недоволен и не в духе.

Оттого ли он был не в духе, что приезжал князь Василий, или оттого он был особенно недоволен приездом князя Василья, что был не в духе, но он был не в духе, и Тихон ещё утром отсоветовал архитектору входить с докладом к князю.

— Слышите, как изволят ходить, — сказал Тихон, обращая внимание архитектора на звуки шагов князя. — На всю пятку ступают — уж мы знаем...

Однако, как обыкновенно, в девятом часу князь вышел гулять в своей бархатной шубке с собольим воротником и такой же шапке.

Накануне выпал снег. Дорожка, по которой хаживал князь Николай Андреич в оранжереи, была расчищена, следы метлы виднелись на размётанном снегу, и лопата была воткнута в рыхлую насыпь снега, шедшую с обеих сторон дорожки.

Князь прошёл по оранжереям, по дворне и постройкам, нахмуренный и молчаливый.

— А проехать в санях можно? — спросил он провожавшего его до дома почтенного, похожего лицом и манерами на хозяина, управляющего.
— Глубок снег, ваше сиятельство. Я уже по прешпекту разметать велел.

Князь наклонил голову и подошёл к крыльцу. «Слава тебе, Господи, — подумал управляющий, — пронеслась туча!»

— Проехать трудно было, ваше сиятельство, — прибавил управляющий. — Как слышно было, ваше сиятельство, что министр пожалуют к вашему сиятельству?

Князь повернулся к управляющему и нахмуренными глазами уставился на него.

— Что? Министр? Какой министр? Кто велел? — заговорил он своим пронзительно - жёстким голосом. — Для княжны, моей дочери, не расчистили, а для министра! У меня нет министров!
— Ваше сиятельство, я полагал...
— Ты полагал! — закричал князь, всё поспешнее и несвязнее выговаривая слова. — Ты полагал... Разбойники! прохвосты!.. Я тебя научу полагать. — И, подняв палку, он замахнулся ею на Алпатыча и ударил бы, ежели бы управляющий невольно не отклонился от удара. — Полагал!.. Прохвосты!.. — торопливо кричал он. Но, несмотря на то, что Алпатыч, сам испугавшийся своей дерзости — отклониться от удара, приблизился к князю, опустив перед ним покорно свою плешивую голову, или, может быть, именно от этого, князь, продолжая кричать: «Прохвосты!.. закидать дорогу!», не поднял другой раз палки и вбежал в комнаты.

Перед обедом княжна и m-lle Bourienne, знавшие, что князь не в духе, стояли, ожидая его: m-lle Bourienne с сияющим лицом, которое говорило:

«Я ничего не знаю, я такая же, как всегда», и княжна Марья — бледная, испуганная, с опущенными глазами.

Тяжелее всего для княжны Марьи было то, что она знала, что в этих случаях надо поступать, как m-lle Bourienne, но не могла этого сделать.

Ей казалось: «Сделаю я так, как будто не замечаю, он подумает, что у меня нет к нему сочувствия; сделаю я так, что я сама скучна и не в духе, он скажет (как это и бывало), что я нос повесила», и т. п.

Князь взглянул на испуганное лицо дочери и фыркнул.

— Др... или дура!.. — проговорил он.

«И той нет! уж и ей насплетничали», — подумал он про маленькую княгиню, которой не было в столовой.

— А княгиня где? — спросил он. — Прячется?..
— Она не совсем здорова, — весело улыбаясь, отвечала m-lle Bourienne, — она не выйдет. Это так понятно в её положении.
— Гм! гм! кх! кх! — проговорил князь и сел за стол.

Тарелка ему показалась не чиста; он указал на пятно и бросил её. Тихон подхватил её и передал буфетчику.

Маленькая княгиня не была не здорова; но она до такой степени непреодолимо боялась князя, что, услыхав о том, как он не в духе, она решила не выходить.

— Я боюсь за ребёнка, — говорила она m-lle Bourienne, — Бог знает, что может сделаться от испуга.

Вообще маленькая княгиня жила в Лысых Горах постоянно под чувством страха и антипатии к старому князю, который она не сознавала, потому что страх так преобладал, что она не могла её чувствовать.

Со стороны князя тоже была антипатия, но она заглушалась презрением.

Княгиня, обжившись в Лысых Горах, полюбила особенно rn-lle Bourienne, проводила с нею дни, просила её ночевать с собой и с нею часто говорила о свекоре, судила его.

— Il nous arrive du monde, mon prince (к нам едут гости, князь (фр.)), — сказала m-lle Bourienne, своими розовенькими руками развёртывая белую салфетку. — Son excellence le prince Kouraguine avec son fils, à ce que j’ai entendu dire? (Его сиятельство князь Курагин с сыном, сколько я слышала? (фр.)) — вопросительно сказала она.
— Гм! эта excellence (превосходность (фр.)) — мальчишка... я его определил в коллегию, — оскорблённо сказал князь. — А сын зачем, не могу понять. Княгиня Лизавета Карловна и княжна Марья, может, знают; я не знаю, к чему он везёт этого сына сюда. Мне не нужно. — И он посмотрел на покрасневшую дочь.
— Нездорова, что ли? От страха министра? как нынче этот болван Алпатыч сказал.
— Нет, mon père (батюшка (фр.)).

Как ни неудачно попала m-lle Bourienne на предмет разговора, она не остановилась и болтала об оранжереях, о красоте нового распустившегося цветка, и князь после супа смягчился.

После обеда он прошёл к невестке. Маленькая княгиня сидела за маленьким столиком и болтала с Машей, горничной. Она побледнела, увидав свекора.

Маленькая княгиня очень переменилась. Она скорее была дурна, нежели хороша, теперь. Щёки опустились, губа поднялась кверху, глаза были обтянуты книзу.

— Да, тяжесть какая-то, — отвечала она на вопрос князя, что она чувствует.
— Не нужно ли чего?
— Нет, merci, mon père (благодарю, батюшка (фр.) ).
— Ну, хорошо, хорошо.

Он вышел и дошёл до официантской. Алпатыч, нагнув голову, стоял в официантской.

— Закидана дорога?
— Закидана, ваше сиятельство; простите, ради Бога, по одной глупости.

Князь перебил его и засмеялся своим неестественным смехом.

— Ну, хорошо, хорошо.

Он протянул руку, которую поцеловал Алпатыч, и прошёл в кабинет.

                                                                                                       из романа - эпопеи Льва Николаевича Толстого - «Война и мир»

Автор в любви ©

А я тебя любила,
Но ты ушёл к другой,
Я прошлое забыла,
Вдруг ты меня нашёл.
И говорил покаянно,
Ошибка вышла тут,
А я была в отчаянье,
Куда мне повернуть?
Простить и так оставить,
На месяц или два,
Потом ты вновь отравишь,
Изменою меня.
Закрыть все окна, двери,
И не впускать тебя,
Словам твоим не верить,
А пожалеть себя.
А ты уже уселся,
На свой опять диван,
Считая, что  усердно,
Расставил мне капкан.
Смотрела и молчала…..
Ты очень был красив!
Но начинать сначала,
Уже не хватит сил.
Я прогнала устало,
Не посмотрела вслед,
И мне светлее стало,
В душе зажёгся  свет.

                                             А я тебя любила...
                                       Автор: Людмила Купаева

III. Фабрика романов «Орас де Сент - Обен и К°» (Фрагмент)

... Бальзак решает подставить свой парус этому романтическому ветру эпохи и создать исторический роман.

Впрочем, он отнюдь не единственный французский автор, которого взманили триумфы Байрона и Вальтера Скотта.

Вскоре Виктор Гюго, автор «Бюг - Жаргаля», «Гана - Исландца», «Собора Парижской богоматери», и Виньи, создатель «Сен - Мара» испытают своё мастерство в той же сфере.

Однако Гюго и Виньи приступят к сочинению прозы, уже изощрив свой слух и слог в искусстве версификации (*), уже научившись шлифовать слова и компоновать события. Бальзак, напротив, приступает к делу, как неуклюжий подражатель.

Первый роман, вышедший из-под его пера, – «Фальтурно».

Исторический фон заимствован из убогих повествований Анны Радклифф; действие происходит в Неаполе; кулисы и задник расписаны аляповато и размашисто.

Бальзак извлекает на свет божий все дежурные персонажи бульварного романа, в первую очередь неизбежную ведьму («ведьму из Соммари, колдунью - магнетизёршу»), норманнов и кондотьеров, высокородных узников в цепях и чувствительных пажей.

Он описывает битвы, осады, подземные темницы и неправдоподобные подвиги героической любви – юному автору трудно совладать с великим множеством фигур и событий.

И ещё один роман пишет Бальзак:«Стенио, или Философические заблуждения», роман в стиле Руссо, роман в письмах.

Но в нём, между прочим, уже развивается заветная тема «Луи Ламбера», «теория воли», правда ещё в неясных и робких очертаниях.

«Стенио» остался только фрагментом. Частью этой рукописи Бальзак воспользовался позднее, залатав ею прореху в сюжете другого романа.

И снова он терпит поражение. Он уже научен горьким опытом.

Трагедию поставить не удалось, а теперь ещё и провал с романом!

Год, даже полтора, потеряны зря, а дома бодрствует неумолимая парка (**), собираясь безжалостно перерезать тоненькую ниточку его свободы.

15 ноября 1820 года родители Бальзака объявляют, что с 1 января 1821 года они отказываются от квартиры на улице Ледигьер.

Конец сочинительству!

Вернуться к обывательскому прозябанию! К прилично - буржуазной жизни! Избрать солидное и благопристойное занятие! Перестать, наконец, транжирить родительские денежки! Самому зарабатывать на жизнь!

Самому зарабатывать, обрести свободу, независимость – именно за это и сражался Бальзак с яростью отчаяния, сражался не на жизнь, а на смерть.

Именно ради этого он и гнул спину в годы своего добровольного отшельничества на улице Ледигьер.

Он экономил на всём, на чем только мог, он голодал, не щадил себя, писал до полного изнеможения, влачил поистине жалкое существование.

И всё напрасно! Если никакое чудо не спасёт его в последнюю минуту, он вынужден будет снова поступить на опостылевшую службу.

Именно в подобные мгновения трагической безысходности и отчаяния искуситель, как повелось в легендах, предстает перед отчаявшимся, дабы купить у него душу.

Искуситель в данном конкретном случае совсем не похож на дьявола – он воплотился в образе обаятельного и вежливого молодого человека, на нём отлично скроенные панталоны и ослепительное бельё, и, конечно, он пришёл вовсе не по Бальзакову душу, он хочет купить только его творческую энергию.

Где-то и когда-то – то ли у издателя, которому он предлагал свои романы, то ли в библиотеке, то ли в кухмистерской (***) Бальзак познакомился с ним, почти своим сверстником.

Помимо приятной внешности, искуситель обладает ещё и весьма благозвучной фамилией – его зовут Огюст ле Пуатвен де л'Эгревиль. Сын актёра, он унаследовал от отца потрясающую расторопность.

Нехватку литературного таланта Пуатвен возмещает тончайшим знанием капризов света.

И ему, начисто лишённому дарования, удалось найти издателя для романа «Два Гектора, или Две бретонские семьи».

Роман этот он уже почти накропал, а издатель заплатит за работу восемьсот франков чистоганом!

В феврале его творение выйдет в двух томах под псевдонимом Ог. де Вьелергле у книгопродавца Юбера в Пале - Рояле.

Должно быть, Бальзак пожаловался новообретенному другу на невезение с собственными книгами, и Пуатвен растолковал ему, что истинная причина этого невезения в избытке писательской гордости.

Стоит ли терзаться муками совести ради одного - единственного романа? – нашёптывает искуситель. Стоит ли всерьёз относиться к своим трудам?

Роман можно набросать и без особенных усилий.

Нужно только выбрать или, на худой конец, похитить сюжет – скажем, какую - нибудь историческую штуковину, на которую издатели теперь особенно падки, – и быстрехонько насочинять несколько сот страниц!

Кстати, лучше всего это делать вдвоём!

У него, Пуатвена, как раз есть издатель. Ежели Бальзаку охота, они могли бы сочинить следующий роман вместе.

А ещё лучше: давай сработаем на пару дурацкую фабулу, а уж напишешь всю штуку ты сам. Я же возьму на себя посредничество.

Итак, замётано: будем работать компаньонами на равных началах!

Какое унизительное предложение! Стряпать бульварные романы точно установленного объёма и к точно указанному сроку, да притом ещё с абсолютно лишённым щепетильности, явно беззастенчивым партнёром – это ли грезилось только вчера «новому Софоклу»?

Пренебречь собственным талантом, проституировать его, и всё это ради нескольких сотен франков!

Разве не мечтал он лишь год назад обессмертить имя Бальзака, превзойти самого Расина, разве не собирался он поведать изумлённому человечеству новейшую теорию всемогущества воли?

Глубочайшие тайны души, совесть художника – вот что пытается выманить у него искуситель за свои проклятые деньги. Но у Бальзака нет выбора. Квартира его будет сдана.

Если он вернётся в отчий дом, ничего не заработав или не выказав хотя бы способности заработать, родители не предоставят ему свободу вторично.

Лучше уж вертеть собственный жернов, чем надрываться на чужой мельнице. Итак, он решается.

В следующем романе «Шарль Пуантель, или Незаконнорождённый кузен», в романе, который только что начал или, быть может, лишь задумал Пуатвен, Бальзак должен принять участие в качестве негласного соавтора (или, вернее, автора), в качестве таинственного анонима.

А над дальнейшей продукцией только что созданной ими фабрики романов компаньоны поставят два псевдонима – некое подобие фабричной марки:

«А. де Вьелергле» (анаграмма л'Эгревиль) и «Лора Р'Оон» (анаграмма Оноре). Так завершается дьявольская сделка.

                                                                              из книги Стефана Цвейга - «Три мастера. Бальзак. Диккенс. Достоевский»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) приступят к сочинению прозы, уже изощрив свой слух и слог в искусстве версификации - Искусство версификации (стихосложения) — это система организации поэтического вещания, в основе которой находится закономерное повторение определённых языковых элементов. Термин происходит от лат. versus — «стих» и facio — «делаю». Цель версификации — выразить мысли в стихотворной форме, противопоставить стихотворную речь прозе.

(**) а дома бодрствует неумолимая парка - Богини Парки. Третья из них - Морта (лат. Morta) — перерезает нить, заканчивая жизнь человека.

(***)  то ли в библиотеке, то ли в кухмистерской - «Кухмистерская» — небольшой ресторан, столовая.

( кадр из сериала / второй сезон / «13 причин почему» 2018 )

В диссонансе с целым космосом звёзд

Ублажаю ли душу романсом
Или грустно пою про тюрьму, —
Кто-то рядом звучит диссонансом,
Только кто — не пойму.

                                                             Ублажаю ли душу романсом...
                                                                Автор: Владимир Высоцкий

IX. Герцогиня де Кастри (Фрагмент)

Сердце Бальзака странным образом не в ладу с его рассудком, и ещё весной, когда он пылал романтической страстью к герцогине де Кастри, он с чрезвычайным благоразумием и с самыми серьёзными намерениями сватался к юной девушке, мадемуазель де Трумильи, которая только что после смерти отца вступила во владение весьма большим состоянием.

По причинам нам неведомым это сватовство было отклонено.

И так как богатая сирота пренебрегла Бальзаком, он снова возвращается к своей давнишней идее – «жениться на богатой вдове» и, таким образом, раз навсегда добиться покоя и для своего сердца и для своей работы.

В отчаянии Бальзак просит не только свою мать, но даже и старую свою подругу мадам де Берни приискать ему как можно скорей овдовевшую богатую рантьершу, чтобы спасти его от позора вторичного банкротства.

И ему действительно подыскивают такую богатую вдову, баронессу Дербрук, которая, помимо всего прочего, чрезвычайно восхищается творениями беллетриста Оноре де Бальзака.

Плетутся нити небольшого заговора.

Летом золотой фрегат вдовицы причалит в непосредственной близости от Саше, в поместье Дербруков – Мере, и Бальзак мобилизует всё своё красноречие, чтобы взять на абордаж эту драгоценную добычу.

Он посылает свои книги с назойливыми посвящениями в другой её роскошный замок – Жарзе, дабы подготовить одинокое сердце к решительному штурму.

Быть может, эти посвящения разожгут в ней пылкое желание поскорее свести знакомство с интересным молодым человеком.

Трижды в неделю прерывает он свои занятия и марширует из Саше в соседнее поместье, чтобы осведомиться, не прибыла ли она уже.

Однако богатая баронесса, к несчастью, не проявляет ни малейшего желания покинуть свой роскошный замок в Жарзе, и она бы, по-видимому, торопилась ещё меньше, если бы могла себе представить, до чего не терпится Бальзаку влюбиться в её ренту.

Ежедневно из Парижа приходят письменные требования уплаты по долгам, и с каждым днём всё больше тают его скудные карманные деньги.

От ста двадцати франков у пылкого грядущего жениха осталась лишь горсть мелочи.

Неделю, в лучшем случае – две, ещё сможет он, не опасаясь оказаться в тягость, претендовать на гостеприимство в Саше.

Как только он уедет оттуда, исчезнет, конечно, и последняя надежда на случайную встречу со спасительницей.

Бальзак не знает, как ему быть дальше, и в своём отчаянии он близок к самоубийству:

«Когда у тебя столько литературных забот да вдобавок ещё всё эти деловые затруднения, не лучше ли, право, наложить на себя руки».

Читая письма Бальзака, написанные в те катастрофические дни, следовало бы предположить, что художник, находящийся в столь убийственном состоянии растерянности и отчаяния, должен быть совершенно неспособен к работе и уж, во всяком случае, не может создать хоть более или менее сносную вещь.

Но когда мы сталкиваемся с таким феноменом, как Бальзак, все логические умозаключения оказываются несостоятельными и вероятное всегда уступает место самому невероятному.

Бальзак - творец способен настолько замуроваться в своей сосредоточенности, что он не видит и не слышит бурь, вздымающих вокруг него ревущие волны жизни.

Бальзак - духовидец, который, летая рукой по бумаге в колеблющемся пламени свечи, создаёт бесконечные судьбы и образы, нисколько не тождествен другому Оноре Бальзаку, чьи векселя опротестованы, а мебель описана за долги.

Настроение отчаяния, которое владеет Бальзаком в его общественной и личной жизни, нисколько не влияет на Бальзака - художника, и даже напротив: именно тогда, когда житейские его обстоятельства становятся скверными до крайности, именно тогда художник проявляет себя с полной силой.

Внешние неприятности каким-то таинственным путём приводят его в состояние особой сосредоточенности.

И его признание: «Самые счастливые вдохновения озаряют меня всегда в часы глубочайшего страха и нужды», – абсолютно правдиво.

Только когда он замучен, затравлен, окружён охотниками со всех сторон, только тогда бросается Бальзак в работу, словно загнанный олень в реку.

Только тогда, когда он уже решительно не знает, как ему быть, – только тогда он обретает себя.

Глубочайшая тайна его существа никогда не проявилась яснее, чем в это лето, полное гроз и ненастий.

Ибо в то самое время, как он всё ещё шлёт влюблённые письма своей неприступной герцогине и трижды в неделю совершает паломничество в соседнее имение в ожидании богатой вдовы; в то самое время, как он ежедневно со страхом подсчитывает монеты, убывающие в его кошельке, а материнские послания с требованием денег, денег и ещё раз денег так и сыплются на него; в то самое время, как он, жонглируя просроченными векселями, хлопочет об их отсрочке и ублажает издателей, которым задолжал; в то самое время, как он, прибегая к невероятнейшим фокусам, пытаясь отодвинуть с недели на неделю своё неминуемое банкротство, гибель своего очага, утрату своей гражданской чести, – в это же самое время, то есть в том же самом месяце, другой Бальзак пишет своё самое глубокое, самое богатое мыслями и самое честолюбивое творение, благодаря которому он сразу превзойдёт всё уже созданное им и всех коллег, творящих рядом с ним, – он пишет «Луи Ламбера» (*).

В этой книге Бальзак отрекается от всего своего прошлого, от фешенебельного Бальзака, модника и любимца великосветских дам.

И о честности его свидетельствует именно то, что как раз теперь, когда конъюнктура ему благоприятствует и, сочинив какой - нибудь занимательный любовный или социальный роман, он легко мог бы достичь столь жгуче ему необходимого материального успеха, – что именно теперь он принимается за труд, у которого нет ни малейшей надежды быть оценённым или хотя бы понятым широкой публикой.

Ведь в то время как книгопродавцы и издатели жадно ждут от него очередного произведения в духе Вальтер Скотта или Фенимора Купера, Бальзак обращается к чисто философской трагедии и пытается противопоставить байроновскому «Манфреду» и гётевскому «Фаусту» свою концепцию мыслящего героя.

Эта наиболее сложная, малопонятная и очень немногими оценённая вещь Бальзака осталась, в сущности говоря, величественным фрагментом.

Рисуя образ Луи Ламбера, Бальзак рисует собственную юность, свои тайные честолюбивые мечты и стремления.

Он ставит здесь глубочайшую проблему.

Бальзак хочет показать, что истинный гений, погрузившись в полную аскезу, раскрывает все свои творческие возможности, но окончательно утрачивает жизнеспособность в обычном смысле этого слова.

Костяной сосуд, в котором содержится мозг его, неизбежно должен взорваться под давлением и жаром переполняющих его идей.

Трагедия мономании, которую он сотни раз изображал в своём творчестве, проблема, которая граничит непосредственно с патологией, перенесена здесь в сферу интеллектуальной страсти.

Осветив эту таинственную связь гения и безумия, Бальзак далеко опередил своё поколение.

                                                                                      из книги Стефана Цвейга - «Три мастера. Бальзак. Диккенс. Достоевский»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) он пишет «Луи Ламбера» - «Луи Ламбер» — роман 1832 года французского писателя и драматурга Оноре де Бальзака, включённый в раздел «Философские этюды» его цикла романов «Человеческая комедия». Действие происходит в основном в школе в Вандоме. В нём исследуются жизнь и теории гениального мальчика, очарованного шведским философом Эмануэлем Сведенборгом. Луи Ламбер — гениальный юный философ, в сознании которого всё время происходит борьба между спиритуализмом и материализмом. В романе «Луи Ламбер» Бальзак хотел дать обстоятельное изложение своих философских воззрений, поставить вопрос о сущности и границах человеческого мышления, о психических процессах, происходящих в сознании человека.

История, как из балета (©)
_________________________________________________________________________________

— А где жена твоя?
— Нету.
— Умерла?
— Я умер.

                                 -- х/ф «Джентльмены удачи» 1972 (Цитата)
__________________________________________________________________________________

Он ждал её так долго безнадёжно
Надеялся что можно повторить
Всё то что было в их совместном прошлом
И верил коли любит, то любим.
А ей всё это было и некспеху
Зачем ей это, она знает любит он
Как мелкую ненужную помеху
Отодвигала, время подойдёт.
Так годы шли, и день настал случайный
Он не проснулся сердце не срослось
И вот тогда и ей хватать не стало
Того что навсегда уже ушло.
Теперь у ней уже в достатке время
Никто с ней не ругается, ворчит
Но как-то очень пусто стало в этом доме
От холода озябнуть норовит.
Как много она теперь отдала
Ворчание услышать хоть на миг
Как много его было и как мало
Осталось здесь, свеча одна горит.
Поймите часто мы не понимаем
Простецкого и доброго тепла
И потеряв о нём теперь мечтаем
Но годы не вернутся никогда.

                                                                  Он ждал её
                                                          Автор: Фурсов Игорь

XIX. Борьба за госпожу Ганскую (Фрагмент)

В 1839 году он пишет Зюльме Карро.

Пусть она вспомнит о нём, если где - нибудь найдётся женщина с двумястами тысяч, пусть даже с сотней тысяч франков, «учитывая, что приданое её может оказаться полезным, чтобы привести в порядок мои дела».

Мечта о княгине давно развеялась, ибо миллионы г-на Ганского решительно остаются в руках г-на Ганского.

Бальзаку нужна уже не Полярная звезда, ему нужна любая женщина – любая, только бы она заплатила его долги, была достаточно хороша собой и могла стать хозяйкой Жарди.

На сороковом году жизни Бальзак начал мыслить реально, и от фантастических экскурсов он возвратился к запросам своей давно прошедшей юности:

«Женщина и состояние».

Собственно говоря, переписка уже пришла к концу.

Она могла бы иссякнуть, как переписка с преданной Зюльмой Карро, которая наскучила Бальзаку, ибо требовала от него чрезмерной честности.

Но ни г-жа Ганская, ни Бальзак не в силах перестать писать друг другу.

Г-жа Ганская в своей гордыне, вероятно, больше любила переписку с Бальзаком, чем самого Бальзака.

Для неё та барщина, которую безропотно несёт величайший из всех живущих писателей, стала важнейшим событием жизни.

И она не имеет оснований прервать их отношения.

А для Бальзака постоянное само описание сделалось уже привычкой.

Ему нужен человек, которому он может поведать о своих заботах, рассказать о своих трудах, сообщить о своих долгах.

Она намерена сберечь все эти письма, а он наслаждается мыслью о том, что письма его хранятся в каком-то недоступном тайнике.

И оба продолжают писать друг другу, впрочем всё меньше и скупее.

Порой Бальзак жалуется на «редкость» её посланий, на «интервалы между вашими письмами».

Порою она упрекает его за то, что он пишет слишком скупо. А он на это отвечает: как может она вообще сравнивать его корреспонденцию и её?

Она живёт в «полнейшем уединении и не переобременена делами», а у него всегда не хватает времени, да к тому же он утомлён писанием по пятнадцати часов кряду и правкой корректур.

Он вынужден каждую страницу своего письма похищать у творчества, у оплачиваемой работы, у сна.

И Бальзак без всякого смущения сообщает Ганской, что длинное письмо к ней, к миллионерше, обходится ему, затравленному должнику, в двести, триста, даже в пятьсот франков.

Ведь именно эту сумму дало бы ему такое же количество исписанной бумаги, предназначенной для газеты или для издателя.

Право же, её не обременит, если она будет ему писать каждые две недели.

И когда она в ответ на это, по-видимому, отвечает, что не будет писать, если он не будет писать ей (письмо в обмен на письмо), он мечет громы и молнии:

«Ах, я нахожу вас невероятно мелочной, а значит, и суетной. Вы не писали мне, потому что мои письма стали реже. И впрямь они стали реже, у меня просто не было денег, чтоб оплатить почтовую пошлину, но я не хотел вам об этом говорить. Да, вот до чего я дошёл, и даже ещё хуже. Это ужасно и слишком печально, но такова действительность – она столь же реальна, как Украина, где вы живёте. Да, да, бывали дни, когда я, терзаемый волчьим голодом, наспех обгладывал корочку хлеба на бульваре».

Всё резче становятся пикировки, всё длительней паузы между письмами.

И впервые, как раз перед этим решающим письмом, проходит целых три месяца, и Бальзак ни слова не пишет Ганской.

Оба – и это явно чувствуется – взаимно обозлены.

Оба считают друг друга холодными, вялыми, неискренними.

И перелагают друг на друга вину за то, что эта переписка, которая началась в фортиссимо и престиссимо (**), утрачивает свою страстность, что она медленно иссякает.

В действительности же не виноваты ни тот, ни другая.

Повинны только неестественность и неискренность их отношений.

Ведь они думали, что их ждёт лишь короткое расставание, а затем скорое и окончательное соединение.

Во время странной помолвки при живом муже, который прожил затем ещё целых восемь лет, г-жа Ганская наложила на Бальзака обет верности.

Такого рода обет был бы исполним, если бы разлука продлилась три или даже шесть месяцев.

Но ревнивая г-жа Ганская (а ревность её не что иное, как вздыбившаяся гордыня) требует от Бальзака вечной верности. И это начинает его раздражать.

Хоть раз посмотрим правде в глаза, – пишет он ей после долгой лжи и утаек.

– Мужчина ведь в конце концов не женщина.

Можно ли ожидать, что с 1834 по 1843 год он будет вести абсолютно целомудренную жизнь?

«В своё время ты сказала: „Я ничего не имею против лёгких развлечений“.

Будь же справедлива и прими во внимание, как необходимы отвлечения фантазёру, погружённому в вечный труд и нищету.

По сути дела, тебе почти не в чем меня упрекнуть, а ты хочешь так жестоко меня наказать!

Если уж ты желаешь говорить об этих давних делах, то, право, тебе следует пенять только на то, что мы были так долго в разлуке. Но сейчас мы снова вместе и снова беседуем неутомимо».

Напрасные слова! Г-жа Ганская имела возможность убедиться на личном опыте в темпераменте покинутого ею возлюбленного. И она продолжает бессмысленно обижаться.

Бальзак вовсе не пошлый волокита.

И могучее творение его духа служит лучшей порукой его серьёзности и глубины.

Женщина, которая ведёт супружескую жизнь, которая окружена довольством и роскошью, которая в течение долгих лет не принесла ни малейшей жертвы, эта женщина требует от затравленного и преследуемого художника, который в вечном творческом опьянении пишет книгу за книгой, чтобы он вёл монашескую жизнь, прозябал, как мелкий почтовый чиновник, не позволял себе ни отдыха, ни роскоши, ни забав.

Она разрешает ему лишь писать, писать, писать до бесчувствия и ждать, ждать и ждать, пока, быть может, – но только быть может, – она решится после кончины рыцарственного Ганского вознаградить своего смиренного трубадура за его отчаянное долготерпение.

И всё -т аки г-жа Ганская во многом права. Бальзак крайне неискренен в своих письмах к ней.

Вместо того чтобы ясно и откровенно отстаивать свою свободу, вместо того чтобы заявить, что он вправе жить по законам природы, он утаивает всё действительное и существенное, пытаясь изобразить себя отшельником среди отшельников.

Бальзак не решается признаться Ганской в своей связи с графиней Висконти, он виляет, он ходит вокруг да около, словно школьник, опасающийся учительской розги.

В своём странном повиновении Бальзак не способен противопоставить деспотическим претензиям истинное мужество, этому захолустно - дворянскому божеству – истинное достоинство художника.

Но вопреки всем своим мелким уловкам и увёрткам Бальзак не грешит против истины, когда вновь и вновь уверяет г-жу Ганскую, что не только не ищет приключений, но, напротив, утомлённый авантюрами и похождениями, стремится к покою и постоянству.

Сорокалетний Бальзак уже устал.

Ему опротивела вечная борьба с издателями, редакторами, журналистами. Он не хочет ежемесячно, еженедельно переписывать векселя.

В течение двадцати лет его беспрерывно швыряло то вверх, то вниз. Его вечно терзали бури.

Он всегда был в смертельной опасности. Теперь он хочет обрести покой в тихой гавани.

                                                                                                      из книги Стефана Цвейга - «Три мастера. Бальзак. Диккенс. Достоевский»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(**) которая началась в фортиссимо и престиссимо - Фортиссимо и престиссимо — это музыкальные термины, которые обозначают разные понятия:
Фортиссимо (fortissimo) — очень громко (сокращённо — ff).
Престиссимо (prestissimo) — предельно скоро, обозначение темпа: исключительно быстро; быстрее, чем presto.
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(кадр из фильма «Серебряные коньки» 2020 )

Женщины любят героев ( © )

Женщины любят героев.
Не проигравших в бою.
Матом созвездия крою.
Чёрный сухарик жую.

К жирной земле присосавшись,
слышу любви голоса,
слышу небесные марши,
это ли не чудеса?

Только возврата не будет.
Кто уходил за черту,
тот понимает, что люди
ценят иную «звезду».

Этой «звезде» золотистой
- их подношения, оброк.
Рукоплескания и свисты,
жары хвалы и курок.

Трепет восторгов, оваций.
Ради чего и зачем?
У раскрасневших акаций
жёсткий сухарик доем.

Выйду на трассу Тайшета.
Ало курится заря.
Дым окунает по ветру
кудри в цветные моря.

Женщины любят героев.
Грудь, восхищение рта.
Чёрный сухарик… и кроме
кроме него – ни черта!

Брось, не тужи. Месяц светел.
В белой степи, как в Раю.
Ветер дымами отметил
светлую память твою.

                                            Женщины любят героев
                                          Автор: Юрий Внесистемный

Завтрак на бастионе Сен Жерве (из к_ф «Д`Артаньян и три мушкетера» 1979)

СТЕНДАЛЬ. Перевод В. А. Зоргенфрея. ГЛАВА 3. КИНОЛЕНТА ЕГО ЖИЗНИ (ФРАГМЕНТ)

Он едет в Париж - формально, чтобы поступить в Политехническую школу, а на самом деле, чтобы избавиться от провинции, испытать, что такое Париж, Париж, Париж!

И сразу же в бездонную чашу этого имени вливается пёстрый поток грёз.

Париж - это блеск, изящество, радость, окрылённость, задор.

Париж - антипровинция, это свобода, и прежде всего женщины, множество женщин.

Он неожиданно и непременно романтически познакомится с одною из них, юною, прекрасною, нежною, элегантною (может быть, похожей на Викторину Кабли, гренобльскую актрису, которую он робко обожал издали) ; он спасёт её, бросившись наперерез взбесившимся лошадям, несущим разбитый кабриолет, он совершит для неё, как грезится ему, что - нибудь великое, и она станет его возлюбленной.

Дилижанс катится дальше, безжалостно попирая колёсами эти ранние грёзы.

Мальчик почти не глядит в окно, почти не разговаривает со спутниками; он, этот теоретический Дон Жуан, мечтает о приключениях, романтических подвигах, о женщинах, о прекрасном Париже.

Наконец дилижанс останавливается перед шлагбаумом.

С грохотом катятся колёса по горбатым улицам в узкие, грязные, глубокие провалы между домами, пропахшие прогорклыми кушаньями и потом нищеты.

В испуге глядит разочарованный путник на страну своих грёз.

Так это и есть Париж?

"Ce n'est donc que cela?" "Только и всего?"

Впоследствии он постоянно будет повторять эти слова после первой битвы, при переходе армии через Сен - Бернар (1) в ночь первой любви.

Действительность после столь необузданных грёз вечно будет казаться его безмерному романтическому вожделению тусклой и бледной.

Они останавливаются перед неприметной гостиницей на улице Сен - Доминик.

Там, в мансарде пятого этажа, с люком вместо окна, в комнате узкой и тёмной, как тюремная камера, настоящем питомнике сердитой меланхолии, проводит Анри Бейль несколько недель, не заглянув ни разу в учебник математики.

Часами шатается он по улицам, глядя вслед женщинам - как соблазнительны они, полуобнажённые в своих новомодных костюмах римлянок, с какою готовностью перекидываются шутками со своими поклонниками, как умеют смеяться, легко и обольстительно; но сам он не решается подойти ни к одной из них, неуклюжий, глупый мальчишка, в зелёном провинциальном плаще, мало элегантный и ещё менее предприимчивый.

Даже к падким до денег девушкам, из тех, что бродят под масляными фонарями, не смеет он подступиться и лишь мучительно завидует более смелым товарищам.

У него нет друзей и знакомых, нет работы; угрюмо бродит он, погружённый в грёзы о романтических приключениях, по грязным улицам, настолько погружённый в себя, что не раз рискует оказаться под колёсами встречного экипажа.

В конце концов, приниженный, изголодавшийся по человеческому слову, теплу и уюту, приходит он к своим богатым родственникам Дарю.

Они милы с ним, приглашают его навещать их, открывают ему двери своего прекрасного дома, но - первородный грех в глазах Анри Бейля! - они сами родом из провинции, и этого он не может им простить; они живут, как буржуа, богато и привольно, а его кошелёк тощ, и это наполняет его горечью.

Угрюмый, неловкий, молчаливый, сидит за столом гостеприимных хозяев их тайный враг, скрывая под личиною мелочного, иронического упрямства острую тоску по человеческой нежности.

"Что за неприятный, неблагодарный тип!" - думают, вероятно, про себя старики Дарю.

Поздно вечером возвращается из военного министерства домой измученный, усталый, неразговорчивый Пьер (впоследствии граф) Дарю (2), кумир семьи, правая рука всемогущего Бонапарта, единственный поверенный его военных замыслов.

Следуя внутреннему, скрытому влечению, этот стратег охотнее всего стал бы поэтом, как и юный гость, которого он, за его замкнутость и молчаливость, считает глупым увальнем, необразованным деревенщиной: ведь сам он, Пьер, переводит в часы досуга Горация, пишет философские трактаты, впоследствии, сняв мундир, он составит историю Венеции, а пока что, пребывая в близости Наполеона, он занят более важными делами.

Не знающий устали работяга, он дни и ночи проводит в уединенном кабинете генерального штаба за составлением планов, расчётов и писем, неизвестно с какою целью.

Юный Анри ненавидит его за то, что тот хочет помочь ему выдвинуться, в то время как он не желает выдвигаться, ему хочется уйти в себя.

Но в один прекрасный день Пьер Дарю призывает ленивца; тот обязан немедля отправиться с ним в военное министерство - для него приготовлено место.

Под плетью Дарю приходится пухлому Анри писать письма, доклады и рапорты, с десяти часов утра до часу ночи, так что руку ломит.

Он не знает ещё, для чего нужна эта оголтелая писанина, но скоро об этом узнает весь мир.

Сам того не подозревая, он работает над осуществлением итальянского похода, который начнётся Маренго и кончится Империей (3) ; наконец "Moniteur" (4) открывает тайну: война объявлена.

Маленький Анри Бейль переводит дыхание: слава богу! теперь этот мучитель Дарю отправится в ставку, конец унылому кропанию.

Он торжествует. Лучше война, чем эти самые страшные на свете, самые ненавистные для него вещи: работа и скука.

* * *

Май 1800 года. Арьергардный отряд итальянской армии Бонапарта в Лозанне.

Несколько кавалерийских офицеров съехались в кучку и смеются так, что качаются султаны на киверах.

Забавное зрелище: коротконогий толстый мальчишка, не то военный, не то штатский, сидит торчком на строптивой кляче, неуклюже, по-обезьяньи вцепившись в неё, и воюет с упрямым животным, которое упорно норовит сбросить неумелого всадника на землю.

Его огромный палаш, болтающийся на перевязи, бьёт по крупу и раздражает несчастную кобылу, которая наконец взвивается на дыбы и в высшей степени рискованным галопом несёт жалкого кавалериста по полям и канавам.

Офицеры развлекаются по-королевски.

"Ну-ка, вперёд! - говорит наконец, сжалившись, капитан Бюрельвилье своему денщику, - помоги этому дурачку!"

Денщик галопом скачет вслед, хлещет чужую кобылу нагайкой, пока она не останавливается, потом берёт её под уздцы и тащит новичка назад.

"Что вам нужно от меня?" - спрашивает тот, побагровев от стыда и негодования, у капитана; вечный фантазёр, он помышляет уже об аресте или о дуэли.

Но забавник - капитан, узнав, что перед ним двоюродный брат всесильного Дарю, становится тотчас же вежливым, предлагает своё знакомство и спрашивает странного новобранца, где он разъезжал до сих пор.

Анри краснеет: не признаваться же этим невеждам в том, что он был в Женеве и стоял со слезами на глазах перед домом, где родился Жан Жак Руссо.

И тут же он прикидывается бойким и дерзким, разыгрывает храбреца, - так неуклюже, что привлекает симпатии.

Для начала офицеры по-товарищески обучают его высокому искусству держать поводья между средним и указательным пальцами, правильно опоясываться саблей, открывают тайны военного ремесла.

И сразу же Анри Бейль начинает чувствовать себя солдатом и героем.

Он чувствует себя героем; во всяком случае он не допустит, чтобы кто - либо сомневался в его храбрости.

Он скорее откусит себе язык, чем задаст вопрос некстати, чем голос его дрогнет от страха.

После всемирно известного перехода через Сен - Бернар он небрежно поворачивается в седле и почти презрительно задаёт капитану свой вечный вопрос: "Только и всего?"

Услышав орудийный гул у форта Бард, он опять притворяется изумлённым:

"Это и есть война, только и всего?"

Всё - таки он понюхал теперь пороху; частица невинности в этой жизни утрачена, и он нетерпеливо даёт шпоры коню, торопясь на юг, в Италию - окончательно разделаться с невинностью: от недолгих похождений на войне к бесконечным любовным похождениям.

                                                                  из книги Стефана Цвейга - «Три певца своей жизни: Казанова, Стендаль, Толстой»
____________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(1) при переходе армии через Сен - Бернар - - эпизод итальянского похода Наполеона (весна 1800 г.): выбрав самый трудный путь - через альпийский перевал Сен - Бернар, - Наполеон сразу же оказался в тылу австрийцев, которых разбил 14 июня при Маренго. Примечание редактора.

(2) усталый, неразговорчивый Пьер (впоследствии граф) Дарю - Пьер Дарю (1767 - 1829) виднейший государственный деятель эпохи Наполеона, с 1800 г. - генеральный секретарь военного министерства, затем (в 1805 - 1809 гг.) - генеральный интендант Великой Армии в Австрии и Пруссии, с 1811 г. - министр, один из активнейших участников подготовки похода в Россию. Примечание редактора.

(3) он работает над осуществлением итальянского похода, который начнётся Маренго и кончится Империей - о битве при Маренго см. прим. 26. Под империей имеется в виду провозглашение Наполеона императором (май 1804 г.). Примечание редактора.

(4) наконец "Moniteur" открывает тайну: война объявлена - "Moniteur" (точнее "Moniteur universel") - газета, основанная в 1789 г. и ставшая при Наполеоне официозом. Примечание редактора.
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

( кадр из фильма «Хлеб, любовь и…» 1955 )