Ходила грустная коза вокруг ограды Глядели тусклые глаза, куда не надо - Сквозь незаметное отверстие в заборе Виденьем тешилась она себе на горе, Там жизнь, казалось ей, была разнообразней, Заглянешь в щёлку и уже на сердце праздник: Лоснится мягкая трава под сенью сада, Капуста сочная взошла, моркови гряды.
Хотелось ей до помутнения рассудка Туда, где нравится, хотя бы на минутку. (Чужое – сладостно, с козою не поспоришь) Глядели жадные глаза сквозь щель в заборе, Как средь невиданной красы чужого рая Нахально нежатся коты в тени сарая. И в щёлку тонкую вонзились козьи рожки, Дыру проделав в месте зарослей горошка,
Хрустела зеленью коза, как будто в детстве Она осталась навсегда, вкусив блаженства. - Ну, что - попалась, ненасытная скотина ? - И по глазам бесстыжим тонкой хворостиной Рука усердная хозяйская хлестала, А у козы в заборе голова застряла. До нитки сузился зрачок прямоугольный, Вот так насмотришься… потом бывает больно
Коза Автор: Татьяна Гурская
Моя подруга Ира, миниатюрная девушка с наивными голубыми глазами и тонкими длинными волосами, имела прозрачную розово - фарфоровую кожу и совершенную фигуру. Глядя на неё, хотелось поймать её взгляд, провести рукой по ложбинке на спине, чтобы, когда она передернёт плечами, убедиться , что это не фарфоровая кукла. Потом потрогать блестящие волосы, удостоверившись, что они такие же шелковистые как кажутся.
- Ирен, милая моя, пожалуйте к доске- вызвал её преподаватель немецкого языка в университете. В группе у каждого студента была кличка. Блонде, Матрозов ( у девушки была фамилия Матросова), Койнов и ... Препод раньше занимался языком с учащимися военного училища. Говорил, что на вопрос - Вы женаты? - Там отвечали - Мне 20 лет. Лысоватая голова Ленина, блеск стекол очков, властный голос, монотонный стук пальца по спичечному коробку на столе. Взгляд исподлобья, вопрос- ответ. Темп всё нарастал. Вчера весь вечер Ира, погрузившись в тёплую воду с листочком в руках, в ванной зубрила немецкие слова. Результат не заставил себя ждать. С пятеркой, а в зачётке Иры красовались только одни пятёрки, она вышла из аудитории и побрела по коридору.
Потом была лабораторная работа по органической химии. Все в белых халатах, как врачи. Вязкий запах спиртов, колготы на ногах в дырочках от кислоты. Делали по парам, мы вдвоём. Читали по строчкам и открывали и закрывали краники под вытяжкой. Сегодня чуть не взлетели на воздух. Не прочитали "... предварительно открыв кран B". Преподавательница ругалась чуть ли ненормативной лексикой и грозилась испортить пятёрочную зачётку.
Осталась только физика. Преподаватель физики с неисправимым кавказским акцентом внушал им, что любой чабан знает физику лучше, чем все они, вместе взятые. Опустив голову, Ира ручкой на листочке рисовала чабана с учебником физики в руках. Овцы никак не вырисовывались. Осталось пририсовать каждой овечке по учебнику,и день был прожит не зря.
В коридоре встретила угольно - чёрного эфиопа со своего курса. Негр, если отбросить расовые предрассудки, был красив, и в общежитии на него вешались русские девчонки, буквально стояли на лестнице,поджидая его. Шея у него была вся в следах укусов. "А, это Наташа"- не смущаясь, пояснил он.
Корпус университета, где сегодня проходили занятия, был, наверно, дореволюционной постройки. Когда она поступила, строгий отец не поверил, и поехал сам проверять списки в приёмной комиссии. Заблудился и долго бродил по пустым гулким коридорам в подвале с закоулками, где можно было снимать детективные сюжеты с криками о помощи и трупами за углом.
Уже вечером Ира села в холодный промёрзший автобус. Напротив неё сидел парень с беспокойным щенком овчарки. Он крутил в руках кожаный поводок, рассматривал её, потом подошёл и сказал, что она двойник одной его знакомой девушки. Интересно было посмотреть на свою живую копию, и она оставила свой номер телефона. Он учился в МГУ на философском факультете. Как -то собрались и поехали к Римме. Действительно, природа произвела их точно под копирку. Напечатала лишний экземпляр.
Потом уже ночью попали к нему домой, тихонько прокрались в комнату, чтобы не видела мать. Кроме копчёной колбасы и чёрного кофе ничего в доме не было. Затем был рассказ о его прадеде, который служил в Гулаге и от которого он унаследовал необыкновенные физические данные любовника экстра - класса. В темноте, когда он рассказывал, что все девушки хотят быть с ним, а он, как в анекдоте, устал от всеобщего внимания, может, но уже больше не хочет, она, спросила:
- Можно, я буду шептать, что люблю тебя? - - Говори, что хочешь! -
Будущий философ, сложенный как греческий бог, был профессионал в искусстве секса. Ночь пролетела незаметно. Утром он посмотрел на нее и сказал : - Через 20 лет, когда я буду все такой -же, встретимся и посмотрим, во что превратишься ты.
Потом она тренировала силу воли. Воля никак не хотела тренироваться. Рука сама предательски тянулась к телефону, но она запретила себе звонить ему, и больше они никогда уже не встречались. Тренировка воли превратилась в увлекательную игру и продолжалась ещё два года. Ире нравилось доводить парней до опасной черты, ходить по краешку лезвия, а потом исчезать по - английски. Сила воли укреплялась с каждым днём. Через 2 года она вышла замуж. За, как она ещё долго думала, идеального мужчину среди множества таких аморальных, так далеких от какого - либо совершенства, парней.
Почти каждый день Ира проезжает на машине мимо его дома на улице 1905 года. Из окна машины она ровно через 20 лет видела сильный пожар в его квартире на 7 этаже. Что произошло тогда в квартире сложенного как бог философа и , вообще, жив ли он, уже не узнаешь никогда.
Встретимся через двадцать лет Автор: Маргарита Виноградова
Я – уродина. Я – Катя Пушкарёва. На лице – очки, на сиськах – кофта. На кривых ногах чулки и боты, Я – невинна, девственна до рвоты.
Несмотря на эти недостатки, Я безумно, дико влюблена, Говорю ему – иди ко мне, мой сладкий! Почему - то посылает на…
Я ему готовлю фрикадельки, И пюре ношу, замотанное в тряпку, Перед ним стелюсь ну просто в стельку, Стала делать по утрам зарядку.
Срочно перекрасилась в блондинку, Новые поставила глаза, На стене повесила картинку, Перестала семечки лузать.
На работе все меня жалеют - Бедная, влюбилась в идиота - Я при нём краснею и бледнею, Ну а он не замечает что - то.
Может он и правда не достоин Красоты, которая внутри ? Может, я ему, как Н. Ростова Честь свою хотела подарить ?
На душе опять скребутся кошки, Может даже тигры, или львы… Нет, любимый, я тебя не брошу! Я таки добьюсь твоей любви !!!
Автор: Алла Мигай
Отец вышел из сарая и аккуратно, как обычно всё, что он делал, прикрыл за собой дверь. На замок закрывать не стал, просто навесил раскрытый замок на ручку двери. Постоял, покрутил ключ в руках от замка, вставил в замок, оставив висеть вместе с замком на двери сарая.
Ещё постоял немного, закурил, пряча от холодного осеннего ветра слабый огонёк зажигалки в крупной мозолистой ладони, глубоко затянулся табачным дымом и уткнулся бездумно глазами в небо, с облаками, нависшими словно тяжёлое свинцовое одеяло, над всем этим недобрым миром.
Он долго смотрел в небо то ли наблюдая за сменяющимся кружевом свинцовых облаков под сильными воздушными потоками, то ли пытаясь там, вверху на небе, найти или увидеть Того, кто сотворил этот несчастный и несуразный мир и его самого в этом мире.
Два ручейка горячих слёз покатились по обветренным красным и морщинистым щекам Отца. Он не вытирал слёзы, а предоставил холодному ветру сушить их. Но они текли, и ветер не успевал их высушивать. Отец видимо понял, что ветер ему не помощник, смахнул, устало и обессилено, их рукавом рубашки со щёк.
Он стоял на холодном осеннем ветру почти раздетый, в одной старой, давно не стираной, рубахе и совсем не чувствовал пронизывающего холода.
Докурив сигарету, Отец пошёл к дому, бездумно глядя под ноги, совершенно не обращая внимания на окрик соседа, который пытался через старый и дырявый забор поздороваться с ним. Сосед, недоумённо махнув вслед ему рукой, занялся опять своими делами на огороде возле дома.
Отец вошёл в дом, бросил пару поленьев в печку и сел, за неубранный после вчерашней пьянки сыновей, стол. Окурки и пустые бутылки были разбросаны по всему столу и рядом на полу, крошки и корки хлеба в какой - то непонятной смеси остатков еды и упаковок грязно - живописной горкой возвышались в середине стола. Отодвинув от края стола мусор, Отец задумчиво облокотился на край.
Мысли медленными жерновами тяжело закрутились в голове, пытаясь перемолоть то, что вот, совсем недавно, произошло с ним и его двумя, взрослыми уже, сыновьями. Эти двое сейчас Там ….., а он здесь и совершенно не понимает, как Это могло произойти, а самое главное - почему Такое произошло именно с ним и его жизнью.
Всё в жизни начиналось, как у всех и обычно – отслужил в армии, женился, работал в совхозе трактористом и механизатором, родились друг за другом двое сыновей, ходили в детский сад, учились в школе, как все ребята их возраста, жена работала весовщицей в том же совхозе, а потом раз …… всё рухнуло в мгновение и работа, и школа, и жена …….
зачем открывать второй глаз когда и одним всё видно мудрость кота Василия
Зачем открывать второй глаз... Автор: Антонина Михайловна Юдина
Все цветы были проданы. В ванне с водой осталась одна Белая Роза.
"Сейчас меня выбросят в мусорный ящик!"- горько подумала она.
Продавец стала подсчитывать денежную выручку. Тем временем в опустевший магазин вошёл Художник.
- У Вас есть розы?- спросил он. - Кончились,- ответила продавец. - Приходите завтра. Утром обещали завести большую партию.
Художник грустно улыбнулся:
- Мне надо только одну розу.
Продавец, помедлив, сказала:
- Есть одна, только у неё изломан черенок. Отдам даром. - Черенок?!- тревожно откликнулся Художник.- Это знак судьбы...Я возьму её... за деньги...
Всю дорогу он бережно поддерживал ниспадавшую на бок головку Розы.
Когда Роза, опущенная в пузатый фарфоровый кувшин, сделала первый глоток воды, вялые веточки её выпрямились и стали упругими, а бутон выдохнул из себя чудесный аромат, разлившийся по комнате.
Художник жил в одиночестве, тяжело больной. Об этом поведали Розе находившиеся в комнате вещи, когда их хозяин, сильно ослабевший после посещения цветочного магазина, не раздеваясь, лёг на лежанку и забылся в беспокойном сне.
- Он прожил мало, но написал много хороших картин, - проскрипела из угла змеевидная Коряга, - и на одной изобразил меня... - Вы говорите так, как будто он уже умер! - оборвал пространную речь Коряги Кувшин, в котором стояла Роза.
Коряга обиделась:
- Его смерть совсем близко. Я даже могу назвать вам точную дату её прихода: ровно по истечении трёх недель. Интуиция меня ещё не подводила! - Не каркайте!- сердито булькнул Кувшин. - Его организм молод и справится с болезнью. - Да, но его воля настолько слаба, что он еле удерживает в руках кисти, - печально произнёс Мольберт, на котором несколько дней кряду стоял чистый белый холст.
Кисти в высоком стакане зачастили:
- Вы правы, уважаемый, он очень нездоров! - Мазки неуверенные! - О выздоровлении и говорить нечего! - Он и сам так думает! Мы давно научились читать его мысли!
Оптимист Кувшин гордо ответил на это:
- Всё равно смерти не победить его, он будет жить в своих картинах!.. Вы согласны со мной, прекрасная Роза? - Я не знаю, что сказать, - растерянно вымолвила Роза. - Вы все так спокойно говорите о его смерти...Я сегодня чувствовала себя счастливой в его руках ... Я не верю,что он умрёт! - Полно, милая, печалиться, - после неловкого молчания первым подал голос Кувшин. - Как я понимаю, он принёс Вас, чтобы написать, так сохраняйте же форму и свежесть! Что Вы так понуро свесили головку? Поднимите её сей час же! Верьте мне, он с Вас напишет лучшую свою картину! - Я не могу поднять свой бутон, - стыдливо произнесла Роза. - У меня изломан черенок...
Коряга вся обратилась в слух:
- Он что, сам Вас выбрал такую? - Я оставалась последней... - Да-а-а, - многозначительно протянул Мольберт. - Вспомните, он писал всегда только полные живых и ярких красок полотна! Любил стройные формы. - Даже меня он несколько выпрямил на картине! - не к месту похвалилась Коряга. - А теперь, я думаю, его воображение преследует совсем иную цель, - заключил Мольберт. - Поживём - увидим, - уже не так уверенно возразил ему Кувшин. - Что прежде времени болтать.
Всю неделю Художник писал Розу.
Он почти ничего не ел. Некогда хорошо пошитая по стройной фигуре одежда теперь жалко висела на его истощённом теле.
Розе было очень трудно питать водой по изломанному черенку свой цветок, но с каждым днём он хорошел на глазах Художника, разворачиваясь и благоухая.
- Поразительно!- восхищался Розой Кувшин. - В Вас столько жизни! Вы прекрасны!
Рядом с Розой Художник поставил на стол зеркало. Вглядываясь в него, Роза отвечала Кувшину:
- Если бы Вы знали, каких усилий мне это стоит! - Догадываюсь, голубушка, догадываюсь! Теперь надежда только на Вас! Помните, о чём мы на днях говорили: будете жить Вы, будет жить и он!- И - шёпотом: - Боюсь, что Коряга права! Вам нужно непременно простоять ещё две недели! - Да, но...Вы же видите, в каких условиях я нахожусь! Даже с нормальным черенком, при частой смене воды невозможно выстоять столько времени... - Крепитесь, милая! Если Вы развеете в его глазах туман смерти, с Вами случится чудо! Вы...
- Чуда не бывает,- не дослушав, вздыхала Роза. - Но я, конечно же, сделаю всё, что от меня зависит...
Роза и Художник (Отрывок) Автор: Евгений Прохоров - Гашев
Мне выворачивают душу наизнанку. Моя судьба — одна из тысяч судеб. К забытому в Сибири полустанку, Как ни надейся, скорый не прибудет.
И не дойдут опять до адресата В конверте с маркой выцветшие письма. И в сердце оловянного солдата Останется немой свинцовый выстрел.
Моя душа оплавившимся воском Стечёт в твои раскрытые ладони. Пусть мир порой бывает грубым, жёстким, Моё тепло в своих руках запомни.
Мне выворачивают душу наизнанку... Автор: Зеркало_мирА
С самого раннего детства почти все мои страхи были связаны с матерью. То ли от того, что она была «сердечница» (врождённый порок сердца), то ли от того, что в детстве лет до шести я ни разу не видела свою мать счастливой, а только в истерике… Короче, с самых молочных зубов я больше всего боялась, что она умрёт. Её собьёт машина. Да, она будет возвращаться с работы и её собьёт машина. Уже сбила. Я смотрю в окно, сидя по - лягушачьи на подоконнике, — она не идёт с работы.
Вот приехал автобус, вот все идут муравьиной цепочкой от остановки по домам. А мама не идёт. Её точно сбила машина! Или нет. Она выпадет из окна. Просто будет вешать бельё или мыть окно и не удержит равновесия. Выпадет. Пятый этаж, трудно выжить, выпав из окна.
Или нет. Она умрёт от инфаркта. Один инфаркт уже у неё был. Второй не пережить. А если что - нибудь случится со мной? Она умрёт от горя. Или от инфаркта, который будет от горя.
Мать нельзя было волновать — я это быстро усвоила. Поэтому я с пелёнок научилась искусно врать. Это не избавляло мать от волнений, но создавало иллюзию того, что я её берегу, и мой страх за её жизнь немного отступал. Для матери у меня всегда было всё хорошо — я училась на пятёрки, посещала кружки, писала стихи, убирала в комнате игрушки. Страх расстроить мать был сильнее правды, сильнее эгоизма. Страх потерять мать был парализующим.
Ещё я очень боялась войны. Не знаю, откуда это взялось, меня войной никто не пугал, и хотя дедушка был ранен на войне, он ни разу не растревожил моё воображение рассказом о боях. И кино про войну я не смотрела — мне была невыносима даже мысль об этом. Думаю, что страх войны пришёл из сна. Он повторялся, почти всегда один и тот же — я мужчина, воин, я мчусь через поле к лесу. За мной летит немецкий вертолёт, я чувствую спиной, что автоматная очередь, бегущая по мокрой траве, сейчас настигнет меня. Так и происходит — меня прошивает огромными пулями и мне адски больно. Я слышу торжествующую немецкую речь. Дальше я умираю.
Потом просыпаюсь, но не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, закричать тоже не могу, лежу мёртвым бревном и думаю: вот теперь, когда меня убили на войне, моя мать точно помрёт от горя. Сны про войну, шелестя как тараканы, переползали из ночи в ночь. Они чередовались со снами, где мать падала со скалы и с глухим стуком разбивалась о камни.
Подружка сказала — надо написать свой страх на бумажке, как будто это уже случилось, но обязательно шифровкой, и тогда страх пройдёт. Я где - то вычитала шифр: пишешь алфавит сперва сверху вниз, потом напротив его же — снизу вверх. Получается такой шифр: А-Я, Б-Ю, В-Э и так далее. Написала этим шифром: Фяфя стсяхя сты фязчун (мама попала под машину). И положила куда - то на полку.
Мать нашла, подумала, что я опять лунатила, понесла женщинам на работу показать, что вот, я лунатик, пишу во сне всякую херню. Женщины поудивлялись и бумажку затёрли. А потом мама, спустя несколько лет, и вправду попала под машину и еле выжила. Мы, все, кто её знал, литрами сдавали кровь. Я настаивала, чтобы у меня брали больше крови, больше! Приходила каждую неделю в станцию переливания крови, меня выгоняли, потому что нельзя часто сдавать кровь. Мать долго находилась между жизнью и смертью, я жила в её больничной палате. Когда она особенно тихо спала, я с ужасом смотрела на её живот.
Нет, фух, он еле - видно приподнимается, она дышит, она жива. Я во всём винила себя. Зачем было писать это, да еще и шифром? Мне казалось, что это подействовало, как заклинание. Что напишешь — то сбывается. Эта теория подтвердилась неоднократно, но была сама по себе не сильно доказательная, никто не верил мне, что нельзя писать плохого — сбудется.
Но это всё потом, а тогда, в детстве страх маминой смерти был необоснованным, где-то внутри меня уже существовала эта потеря, стоило о ней подумать, как она отзывалась тягучей болью. Я никогда не говорила маме об этом.
Не читай меня. Обходи безобразные Строчки рваные с ритмом нарушенным Я давно жилет безопасности Сожрала с морковкой за ужином.
Не читай ..... Не читай ..... Я ходила вчера к психиатру. Он сказал, что таких, как я Ему даже с откатом не надобно.
А потом я пошла к реке, Но она от меня сбежала. Отражение моё в пузырьке аптечном от страха дрожало, когда я целовала его, горький запах ловила губами - исчезало стеклянное дно между каплями и словами.
Не читай меня, не читай - Без воды засыхают лужи. После марта бывает май, Если только кому - то нужен ......
ОТКРОВЕНИЕ С МОРКОВКОЙ Автор: К&Б
Я не мог провести весь день в Ботаническом саду, не посетив Художественную галерею. Я вновь застыл перед картиной, и женщина опять смутила меня. Не своей наготой и не тем, что напомнила мне о давней истории, а тем, что я увидел ее иной, не той, которая оставалась в моей памяти. Где были раньше мои глаза?
Женщина спускается по лестнице не для того, чтобы играть на пианино или пить чай, не потому, что внизу её с радостью ожидает любовник. Она идет, склонив голову и опустив глаза, будто кто-то принуждает её, но она смирилась с принуждением. Будто она сопротивлялась, но прекратила сопротивление, ибо тот, кто её принуждал, оказался слишком могущественным. Будто она надеётся на пощаду, снисхождение, милосердие только ценой кротости, соблазнительности, готовности отдаться. Ей приходится считаться с тем, что её могут просто взять силой. Или она сама этого хочет? Только не признаётся в своём желании ни другому, ни самой себе?
Мне довелось видеть в одном музее картины девятнадцатого века, изображавшие белых рабынь в арабских или турецких гаремах. Колонны, мрамор, атласные подушки, веера, обнажённые женщины в обольстительных позах, томные взоры. Дешёвка, думал я. Может, женщина, спускающаяся по лестнице и идущая мне навстречу, тоже дешёвка? Не знаю. Сочетание насилия и соблазна, непокорности и готовности отдаться смущало меня. Это была та сфера, где мне никогда не доводилось соприкасаться с женщинами. Это совершенно расходилось с моим тогдашним представлением об Ирене Гундлах. Или я тогда ничего не понял?
Мне не хотелось думать об этом. К счастью, у меня была с собой книга, бутылка красного вина. Я не люблю романов, предпочитаю книги по истории. Всё - таки реальные события – это нечто иное, чем людские фантазии. Когда мы учимся у истории, то учимся на реальных событиях, а не на выдумках сумасбродов, пусть даже гениальных. Тот, кто считает, будто романы интереснее истории, просто не способен напрячь собственное воображение и представить себе реальное историческое событие: Цезарь любит Брута как сына, а тот закалывает его кинжалом; ацтеки вымирают от болезней, завезённых белыми, даже не успев сразиться с ними; женщины и дети из наполеоновского обоза, которых втаптывают в снег при Березине или сталкивают в ледяную воду. Трагедии и комедии, удача и невезение, любовь и ненависть, ликование и скорбь – история щедра на всё. Романам не дано быть щедрее.
Я читал об истории Австралии, об арестантах - кандальниках, о переселенцах, о компаниях, осваивающих новые земли, о золотоискателях и китайцах. Сначала аборигены гибли от заразных болезней, позднее их истребляли и наконец у них начали отбирать детей. Это делалось из благих намерений, но принесло много горя и родителям и детям. Как говорила моя жена, противоположностью добра является не зло, а благое намерение, чему она находила множество подтверждений. Зато противоположностью злу служит не злое намерение, а добро.
А до небес ему ещё б добраться, Вергилий вспомнит все его грехи, Там жёны, девы странные теснятся, И просят защитить их и спасти.
Он смотрит, ничего уже не помня, Но что - то было точно на земле, И пустота давно обжитых комнат, И разговоры странные во мгле,
- Как мог забыть? – Вергилий усмехнётся, Их всех скрывает нынче темнота, Ему б дойти до призрачного солнца, Застыть у не сожжённого моста.
Припомнить, как другие все горели, И знать, что повторится всё опять, Там Беатрисе - Солнце, в самом деле На небесах любви её сиять.
Вергилий - Данте- Беатриче Автор: Любовь Сушко
Забыв поблагодарить, Самгин поднял свои чемоданы, вступил в дождь и через час, взяв ванну, выпив кофе, сидел у окна маленькой комнатки, восстановляя в памяти сцену своего знакомства с хозяйкой пансиона. Толстая, почти шарообразная, в тёмно рыжем платье и сером переднике, в очках на носу, стиснутом подушечками красных щёк, она прежде всего спросила:
-- Вы -- не еврей, нет?
Она сама быстро и ловко приготовила ванну и подала кофе, объяснив, что должна была отказать в работе племяннице забастовщика. Затем, бесцеремонно рассматривая гостя сквозь стекла очков, спросила: что делается в России? Проверяя свое знание немецкого языка, Самгин отвечал кратко, но охотно и думал, что хорошо бы, переехав границу, закрыть за собою какую - то дверь так плотно, чтоб можно было хоть на краткое время не слышать утомительный шум отечества и даже забыть о нём. А хозяйка говорила звонко, решительно и как бы не для одного, а для многих:
-- Место Бебеля не в рейхстаге, а в тюрьме, где он уже сидел. Хотя и утверждают, что он не еврей, но он тоже социалист.
Улыбаясь, Самгин спросил: разве она думает, что все евреи -- социалисты, и богатые тоже?
-- О, да! -- гневно вскричала она. -- Читайте речи Евгения Рихтера. Социалисты -- это люди, которые хотят ограбить и выгнать из Германии её законных владельцев, но этого могут хотеть только евреи. Да, да -- читайте Рихтера, это -- здравый, немецкий ум!
И уже с клекотом в горле она продолжала, взмахивая локтями, точно курица крыльями:
-- Германия не допустит революции, она не возьмёт примером себе вашу несчастную Россию. Германия сама пример для всей Европы. Наш кайзер гениален, как Фридрих Великий, он -- император, какого давно ждала история. Мой муж Мориц Бальц всегда внушал мне:
"Лизбет, ты должна благодарить бога за то, что живешь при императоре, который поставит всю Европу на колени пред немцами..."
Она была так толста и мягка, что правая ягодица её свешивалась со стула, точно пузырь, такими же пузырями вздувались бюст и живот. А когда она встала -- пузыри исчезли, потому что слились в один большой, почти не нарушая совершенства его формы. На верху его вырос красненький нарывчик с трещиной, из которой текли слова. Но за внешней её неприглядностью Самгин открыл нечто значительное и, когда она выкатилась из комнаты, подумал:
"Русская баба этой профессии о таких вопросах не рассуждает..."
Дождь иссяк, улицу заполнила сероватая мгла, посвистывали паровозы, громыхало железо, сотрясая стекла окна, с четырехэтажного дома убирали клетки лесов однообразно коренастые рабочие в синих блузах, в смешных колпаках -- вполне такие, какими изображает их "Симплициссимус" (*). Самгин смотрел в окно, курил и, прислушиваясь к назойливому шороху мелких мыслей, настраивался лирически.
"Моя жизнь -- монолог; а думаю я диалогом, всегда кому - то что - то доказываю. Как будто внутри меня живёт кто - то чужой, враждебный, он следит за каждой мыслью моей, и я боюсь его. Существуют ли люди, умеющие думать без слов? Может быть, музыканты... Устал я. Чрезмерно развитая наблюдательность обременительна. Механически поглощаешь слишком много пошлого, бессмысленного".
Закрыл глаза, и во тьме явилось стройное, нагое, розоватое тело женщины.
"Если б я влюбился в неё, она вытеснила бы из меня всё... Что -- всё? Она меня назвала неизлечимым умником, сказала, что такие, как я, болезнь мира. Это неверно. Неправда. Я -- не книжник, не догматик, не моралист. Я знаю много, но не пытаюсь учить. Не выдумываю теории, которые всегда ограничивают свободный рост мысли и воображения".
Тут, как осенние мухи, на него налетели чужие, недавно прочитанные слова: "последняя, предельная свобода", "трагизм мнимого всеведения", "наивность знания, которое, как Нарцисс, любуется собою" -- память подсказывала все больше таких слов, и казалось, что они шуршат вне его, в комнате.
Достал из чемодана несколько книг, в предисловии к одной из них глаза поймали фразу: "Мы принимаем все религии, все мистические учения, только бы не быть в действительности".
"Если это не поза, это уже отчаяние", -- подумал он.
В окно снова хлестал дождь, было слышно, как шумит ветер. Самгин начал читать поэму Миропольского.
Чтение художественной литературы было его насущной потребностью, равной привычке курить табак. Книги обогащали его лексикон, он умел ценить ловкость и звучность словосочетаний, любовался разнообразием словесных одежд одной и той же мысли у разных авторов, и особенно ему нравилось находить общее в людях, казалось бы, несоединимых.
Читая кошачье мурлыканье Леонида Андреева, которое почти всегда переходило в тоскливый волчий вой, Самгин с удовольствием вспоминал басовитую воркотню Гончарова:
"Зачем дикое и грандиозное? Море, например. Оно наводит только грусть на человека, глядя на него, хочется плакать. Рёв и бешеные раскаты валов не нежат слабого слуха, они все твердят свою, от начала мира, одну и ту же песнь мрачного и неразгаданного содержания".
Эти слова напоминали тревожный вопрос Тютчева: "О чем ты воешь, ветр ночной?" и его мольбу:
О, страшных песен сих не пой Про древний хаос...
И снова вспоминался Гончаров: "Бессилен рёв зверя пред этими воплями природы, ничтожен и голос человека, и сам человек так мал и слаб..."
Затем память услужливо подсказывала "Тьму" Байрона, "Озимандию" Шелли, стихи Эдгара По, Мюссе, Бодлера, "Пламенный круг" Сологуба и многое другое этого тона -- всё, что было когда - то прочитано и уцелело в памяти для того, чтоб изредка прозвучать.
Но слова о ничтожестве человека пред грозной силой природы, пред законом смерти не портили настроение Самгина, он знал, что эти слова меньше всего мешают жить их авторам, если авторы физически здоровы. Он знал, что Артур Шопенгауэр, прожив 72 года и доказав, что пессимизм есть основа религиозного настроения, умер в счастливом убеждении, что его не очень весёлая философия о мире, как "призраке мозга", является "лучшим созданием XIX века".
Религиозные настроения и вопросы метафизического порядка никогда не волновали Самгина, к тому же он видел, как быстро религиозная мысль Достоевского и Льва Толстого потеряла свою остроту, снижаясь к блудному пустословию Мережковского, становилась бесстрастной в холодненьких словах полу нигилиста Владимира Соловьёва, разлагалась в хитроумии чувственника Василия Розанова и тонула, исчезала в туманах символистов.
Достоевского он читал понемногу, с некоторым усилием над собой и находил, что этот оригинальнейший художник унижает людей наиболее осведомлено, доказательно и мудро. Ему нравилась скорбная и покорная усмешка Чехова над пошлостью жизни. Чаще всего книги показывали ему людей жалкими, запутавшимися в мелочах жизни, в противоречиях ума и чувства, в пошленьких состязаниях самолюбий. В конце концов художественная литература являлась пред ним как собеседник неглупый, иногда -- очень интересный, -- собеседник, с которым можно было спорить молча, молча смеяться над ним и не верить ему.
За окном по влажным стенам домов скользили желтоватые пятна солнца. Самгин швырнул на стол странную книжку, торопливо оделся, вышел на улицу и, шагая по панелям, как - то особенно жестким, вскоре отметил сходство Берлина с Петербургом, усмотрев его в обилии военных, затем нашёл, что в Берлине офицера еще более напыщенны, чем в Петербурге, и вспомнил, что это уже многократно отмечалось. Шёл он торговыми улицами, как бы по дну глубокой канавы, два ряда тяжелых зданий двигались встречу ему, открытые двери магазинов дышали запахами кожи, масла, табака, мяса, пряностей, всего было много, и все было раздражающе однообразно. Вспомнились слова Лютова:
"Германия -- прежде всего Пруссия. Апофеоз культуры неумеренных потребителей пива. В Париже, сопоставляя Нотр Дам и Тур Эйфель (**), понимаешь иронию истории, тоску Мопассана, отвращение Бодлера, изящные сарказмы Анатоля Франса. В Берлине ничего не надо понимать, все совершенно ясно сказано зданием рейхстага и Аллеей Победы. Столица Пруссии -- город на песке, нечто вроде опухоли на боку Германии, камень в её печени..."
Серые облака снова начали крошиться мелким дождём. Самгин взял извозчика и возвратился в отель. Вечером он скучал в театре, глядя, как играют пьесу Ведекинда, а на другой день с утра до вечера ходил и ездил по городу, осматривая его, затем посвятил день поездке в Потсдам. К знакомым, отрицательным оценкам Берлина он не мог ничего добавить от себя. Да, тяжёлый город, скучный, и есть в нём -- в зданиях и в людях -- что-то угнетающе напряженное. Коренастые, крупные каменщики, плотники работают молча, угрюмо, машинально. У них такие же груди "колесом" и деревянные лица, как у военных. Очень много толстых. Самгин решил посмотреть музеи и уехать.
Вот он в музее живописи.
После тяжёлой, жаркой сырости улиц было очень приятно ходить в прохладе пустынных зал. Живопись не очень интересовала Самгина. Он смотрел на посещение музеев и выставок как на обязанность культурного человека, -- обязанность, которая дает темы для бесед. Картины он обычно читал, как книги, и сам видел, что это обесцвечивает их.
Останавливаясь на секунды пред изображениями тела женщин, он думал о Марине:
"Она -- красивее".
О Марине думалось почему - то неприязненно, может быть, было досадно, что в этом случае искусство не возвышается над действительностью. В пейзаже оно почти всегда выше натуры. Самгин предпочитал жанру спокойные, мягкие картинки доброжелательно и романтически подкрашенной природы. Не они ли это создают настроение незнакомой ему приятной печали? Присев на диван в большом зале, он закрыл утомлённые глаза, соображая: чему можно уподобить сотни этих красочных напоминаний о прошлом? Память подсказала элегические стихи Тютчева:
... элизиум теней, Безмолвных, светлых и прекрасных, Ни замыслам годины буйной сей, Ни радости, ни горю не причастных ...
Он встал, пошёл дальше, взволнованно повторяя стихи, остановился пред темноватым квадратом, по которому в хаотическом беспорядке разбросаны были странные фигуры фантастически смешанных форм: человеческое соединялось с птичьим и звериным, треугольник, с лицом, вписанным в него, шёл на двух ногах. Произвол художника разорвал, разъединил знакомое существующее на части и комически дерзко связал эти части в невозможное, уродливое. Самгин постоял пред картиной минуты три и вдруг почувствовал, что она внушает желание повторить работу художника, -- снова разбить его фигуры на части и снова соединить их, но уже так, как захотел бы он, Самгин.
Протестуя против этого желания и недоумевая, он пошёл прочь, но тотчас вернулся, чтоб узнать имя автора. "Иероним Босх" -- прочитал он на тусклой, медной пластинке и увидел ещё две маленьких, но столь же странных. Он сел в кресло и, рассматривая работу, которая как будто не определялась понятием живописи, долго пытался догадаться: что думал художник Босх, создавая из разрозненных кусков реального этот фантастический мир? И чем более он всматривался в соединение несоединимых форм птиц, зверей, геометрических фигур, тем более требовательно возникало желание разрушить все эти фигуры, найти смысл, скрытый в их угрюмой фантастике. Имя -- Иероним Босх -- ничего не напоминало из истории живописи. Странно, что эта раздражающая картина нашла себе место в лучшем музее столицы немцев.
Самгин спустился вниз к продавцу каталогов и фотографий. Желтолицый человечек, в шёлковой шапочке, не отрывая правый глаз от газеты, сказал, что у него нет монографии о Босхе, но возможно, что они имеются в книжных магазинах. В книжном магазине нашлась монография на французском языке. Дома, после того, как фрау Бальц накормила его жареным гусем, картофельным салатом и карпом, Самгин закурил, лёг на диван и, поставив на грудь себе тяжёлую книгу, стал рассматривать репродукции.
Крылатые обезьяны, птицы с головами зверей, черти в форме жуков, рыб и птиц. Около полуразрушенного шалаша испуганно скорчился святой Антоний, на него идут свинья, одетая женщиной, обезьяна в смешном колпаке; всюду ползают различные гады; под столом, неведомо зачем стоящим в пустыне, спряталась голая женщина; летают ведьмы; скелет какого - то животного играет на арфе; в воздухе летит или взвешен колокол; идёт царь с головой кабана и рогами козла. В картине "Сотворение человека" Саваоф изображен безбородым юношей, в раю стоит мельница, -- в каждой картине угрюмые, но всё - таки смешные анахронизмы.
"Кошмар", -- определил Самгин и с досадой подумал, что это мог бы сказать всякий.
В тексте монографии было указано, что картины Босха очень охотно покупал злой и мрачный король Испании, Филипп Второй.
"Может быть, царь с головой кабана и есть Филипп, -- подумал Самгин. -- Этот Босх поступил с действительностью, как ребёнок с игрушкой, -- изломал её и затем склеил куски, как ему хотелось. Чепуха. Это годится для фельетониста провинциальной газеты. Что сказал бы о Босхе Кутузов?"
"И дым отечества нам сладок и приятен". Отечество пахнет скверно. Слишком часто и много крови проливается в нём. "Безумство храбрых"... Попытка выскочить "из царства необходимости в царство свободы"... Что обещает социализм человеку моего типа? То же самое одиночество, и, вероятно, ещё более резко ощутимое "в пустыне -- увы! -- не безлюдной"... Разумеется, я не доживу до "царства свободы"... Жить для того, чтоб умереть, -- это плохо придумано".
Вкус мыслей -- горек, но горечь была приятна. Мысли струились с непрерывностью мелких ручейков холодной, осенней воды.
"Я -- не бездарен. Я умею видеть нечто, чего другие не видят. Своеобразие моего ума было отмечено ещё в детстве..."
Ему казалось, что в нем зарождается некое новое настроение, но он не мог понять, что именно ново? Мысли самосильно принимали точные словесные формы, являясь давно знакомыми, он часто встречал их в книгах. Он дремал, но заснуть не удавалось, будили толчки непонятной тревоги.
"Что нравилось королю Испании в картинах Босха?" -- думал он.
Вечером -- в нелепом сарае Винтергартена -- он подозрительно наблюдал, как на эстраде два эксцентрика изощряются в комических попытках нарушить обычное. В глумливых фокусах этих ловких людей было что - то явно двусмысленное, -- публика не смеялась, и можно было думать, что серьёзность, с которой они извращали общепринятое, обижает людей.
"Босх тоже был эксцентрик", -- решил Самгин.
Жизнь Клима Самгина. Часть четвёртая (Отрывок) Автор: Максим Горький _________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
(*) какими изображает их "Симплициссимус" - «Симплициссимус» представляет собой образцово - показательный плутовской роман главное произведение Г. Я. К. Гриммельсгаузена, (впервые был издан в 1669 году в Нюрнберге) , в котором героя, юного (а потом уже и не очень) простофилю кидает из одного злоключения в другое, но он каким - то чудом каждый раз умудряется выйти сухим из воды. Симплициссимуса поносило по всей Европе, в частности, на войне он успел повоевать и за имперских, и за шведских, и прибиться к разбойникам, и заделаться святым отшельником.
(**) В Париже, сопоставляя Нотр Дам и Тур Эйфель - Э́йфелева башня металлическая башня в центре Парижа, самая узнаваемая его архитектурная достопримечательность. Названа в честь главного конструктора Гюстава Эйфеля; сам Эйфель называл её просто «300-метровая башня».
Рубил мужик осенним утром хворост. Связал тринадцать пуков и присел на пенёк покурить. Свернул цыгарку, глядит -- пуки развязаны, раскиданы.
Диву дался мужик, собрал хворост, связал сызнова и взялся за топор. Оглянулся -- хворост опять разбросан.
-- И какой здесь чёрт измывается, -- осерчал мужик и вдруг видит, стоит под берёзой сивый солдат на деревянной ноге. -- Что, -- спрашивает, -- бранишься? -- Станешь браниться, когда черт в дело путается. Я вяжу, а он раскидывает.
Ухмыльнулся солдат и говорит:
-- А кто тебе велит такое дурацкое дело делать, когда и без того можно барином жить?
Достал солдат из-за пазухи большой кошель, раскрыл, показывает. Битком набит золотом.
-- Сослужи мне службу -- всё твоё. -- Ладно, давай сюда... -- Погоди, сначала дай из твоего большого пальца на правой руке пососать крови.
Испугался мужик, не даёт.
-- Ну, так и руби свой хворост, голодай всю жизнь, -- сказал солдат и пошёл прочь. -- Погоди, -- остановил мужик, -- я согласен.
Обрадовался солдат, расцарапал ногтём мужику палец, три раза слизнул кровь, сплюнул в чёрный коробочек и спрятал его за пазуху.
-- На, бери, -- сказал и отдал мужику кошелёк. -- А ежели мало будет, приходи сюда. Видишь, вот камень. Ударь в него три раза левой пяткой, и получишь столько, сколько тебе потребуется...
Перевернулся после этого солдат вверх ногами и сгинул.
Зажил дровосек барином. Купил богатое имение, женился на красавице - барыне, завёл большую дворню, разжирел, что боров.
Думали, гадали: откуда ему привалило такое богатство, не могли догадаться. А как пришло время дровосеку помирать, поднялся в горнице, где он лежал, такой шум и гам, что всё из неё повысыпали, как горох. И пока не скончался, никто к нему не вошёл, боялись.
Первым осмелился войти дьячок - пьяница, а за ним и другие. Глядят, нет в горнице никого, только лежит середь пола, в кровавом пятне, обглоданный палец.
Всемирная панорама. 1912. No 149, от 24 февраля Автор: А. С. Рославлев
