Любопытная Варвара коммунальных радостей
Жил-был человечек по кличке Носач.
Завидишь его – так хоть смейся, хоть плач.
Вот это был нос, выдающийся нос,
Казалось, что к носу бедняга прирос.
Казалось, что это завод спиртовой
Иль страшная рыбина-меч с бородой,
На солнце Носач тот часами служил,
На хобот торчком его нос походил.
Такой нос иметь мог писец иль палач,
Носатый Овидий – все тот же Носач.
Тот нос мог быть носом в большом корабле,
Стоять пирамидой в Египте вполне.
Так нос у бедняги тянулся с лица,
Что просто ему не увидишь конца.
Такого добра не желай никому,
«Скорей сними маску!», – кричали ему.
А нос был огромный, а нос был лиловый,
Точь-в-точь на печи с пылу-жару готовый.
Человек с большим носом
Поэт: Франсиско де Кеведо
Эварист Гамлен жил на набережной Башенных Часов, в здании, построенном при Генрихе IV, которое и по сие время сохранило бы довольно привлекательный вид, если бы не маленький чердак, крытый черепицей, надстроенный при предпоследнем тиране.
С целью приспособить особняк какого-то старого члена парламента к укладу семей мещан и ремесленников, населявших этот дом, в нём, где только можно было, понастроили перегородок и антресолей.
В одной из таких каморок, сильно укороченных в вышину и в ширину, проживал гражданин Ремакль, консьерж и в то же время портной.
Сквозь стеклянную дверь с улицы было видно, как он сидел на столе, поджав под себя ноги и упершись затылком в потолок, за шитьём мундира национального гвардейца, между тем как гражданка Ремакль, плита которой не имела другой тяги, кроме лестницы, отравляла жильцов чадом своей стряпни, а на пороге Жозефина, их дочурка, перепачканная патокой, но прелестная, как ясный день, играла с Мутоном, собакой столяра.
По слухам, любвеобильная гражданка Ремакль, пышногрудая и пышнобёдрая женщина, дарила благосклонностью гражданина Дюпона - старшего, одного из двенадцати членов Наблюдательного комитета.
Во всяком случае, муж сильно подозревал её в этом, и супруги Ремакль оглашали дом бурными ссорами, чередовавшимися с не менее бурными примирениями.
Верхние этажи занимали гражданин Шапрон, ювелир, имевший лавку на набережной Башенных Часов, военный лекарь, стряпчий, золотобит (*) и несколько судейских служащих.
Эварист Гамлен поднялся по старинной лестнице на четвёртый и последний этаж, где у него была мастерская с комнаткой для матери.
Тут уже кончались деревянные, выложенные изразцами ступени, сменившие широкие каменные ступени нижних этажей.
Приставленная к стене лесенка вела на чердак, откуда в эту минуту как раз спускался пожилой толстяк. Румяное лицо его дышало здоровьем. С трудом прижимая к груди огромный свёрток, он всё же напевал: «Я потерял, увы, слугу…»
Прекратив пение, он учтиво пожелал Гамлену доброго утра. Эварист дружески поздоровался с ним и помог снести вниз пакет, за что старик был ему очень признателен.
— Это, — пояснил он, снова беря свою ношу, — картонные плясуны: я несу их торговцу игрушками на улице Закона. Здесь целый народ, все — мои создания, я дал им бренное тело, не знающее ни радостей, ни страданий. Но я не наделил их способностью мыслить, ибо я — бог благостный.
Это был гражданин Морис Бротто, бывший откупщик и дворянин: его отец, нажившись на делах, купил себе дворянство.
В доброе старое время Морис Бротто именовался господином дез-Илетт и в своём особняке на улице Лашез задавал изысканные ужины, которые освещала своим присутствием прелестная мадам де-Рошмор, жена прокурора, превосходная женщина, честно сохранявшая неизменную верность Морису Бротто-дез-Илетт, пока революция не лишила его должностей, доходов, особняка, поместьев, титула.
Революция отняла у него всё. Ему пришлось зарабатывать себе на жизнь, рисуя в воротах портреты прохожих, продавая на Сыромятной набережной блины и оладьи собственного изготовления, сочиняя речи для народных представителей, обучая танцам юных гражданок.
В настоящее время у себя на чердаке, куда надо было карабкаться по приставной лесенке и где нельзя было выпрямиться во весь рост, Морис Бротто, запасшись горшком с клеем, клубком верёвок, ящиком акварельных красок, обрезками картона, мастерил картонных плясунов и сбывал свои изделия оптовикам, а те, в свою очередь, перепродавали их бродячим торговцам игрушками, которые носили их по Елисейским полям на длинных жердях, вызывая своим товаром вожделение ребят.
В водовороте общественных событий, невзирая на бедствия, постигшие его лично, Бротто сохранял безмятежную ясность духа и читал для развлечения Лукреция, которого всюду таскал с собою в оттопыренном кармане коричневого сюртука.
Эварист Гамлен толкнул входную дверь в своё жилище. Она сразу подалась.
Бедность позволяла ему не заводить замка, и, когда мать, по привычке, задвигала засов, он говорил: «К чему? Никто не станет воровать паутину, а мои картины — тем паче»
Покрытые толстым слоем пыли или прислоненные к стене, грудами были свалены в мастерской его первые работы, когда он писал, следуя моде, любовные сцены, робкой, зализанной кистью выводил колчаны без стрел, спугнутых птиц, опасные забавы, мечты о счастье, приподымал юбки у птичниц и расцвечивал розами перси пастушек.
Но эта манера совсем не соответствовала его темпераменту.
Холодно трактованные игривые сцены обличали неисправимое целомудрие живописца.
Знатоки не ошибались на его счёт, и Гамлен никогда не слыл у них мастером эротического жанра.
Теперь, хотя он ещё не достиг тридцати лет, ему казалось, что сюжеты эти относятся к незапамятным временам.
Он видел в них растление нравов, неизбежное при монархическом строе, развращённость двора.
Он обвинял себя в том, что сам увлекался столь презренным жанром и под влиянием рабства дошёл до нравственного падения.
Теперь, гражданин свободной нации, он мощными штрихами набрасывал фигуры Свобод, Прав Человека, французских Конституций, республиканских Добродетелей, народных Гераклов, повергающих наземь гидру Тирании, и вкладывал в эти произведения весь свой патриотический пыл.
Увы, и эти картины не давали ему средств к существованию. Времена для художников были тяжёлые.
И, разумеется, не по вине Конвента, рассылавшего во все стороны свои армии против королей; гордого, неустрашимого Конвента, не отступившего перед сплочённой Европой, вероломного и безжалостного по отношению к самому себе; Конвента, раздиравшего себя собственными руками, провозгласившего очередной задачей террор, учредившего для наказания заговорщиков беспощадный Трибунал, с тем чтобы вскоре отдать ему на съедение собственных членов, и в то же время спокойного, вдумчивого друга наук и всего прекрасного; Конвента, реформировавшего календарь, основывавшего специальные школы, объявлявшего конкурсы живописи и ваяния, учредившего премии для поощрения художников, устраивавшего ежегодные выставки, открывшего Музей и, по примеру Афин и Рима, придававшего торжественный характер общественным празднествам и дням народного траура.
Но французское искусство, когда-то пользовавшееся таким успехом в Англии, в Германии, в России и в Польше, не находило теперь сбыта за границей. Любители живописи, ценители искусства, вельможи и финансисты, были разорены, эмигрировали или скрывались.
Люди же, которых революция обогатила, — крестьяне, скупавшие государственные земли, спекулянты, поставщики армий, содержатели игорных домов в Пале - Рояле — ещё не отваживались выставить напоказ своё богатство да к тому же совсем не интересовались живописью.
Чтобы продать картину, нужно было обладать известностью Реньо или ловкостью молодого Жерара. Грёз, Фрагонар, Гуэн дошли до нищеты. Прюдому с трудом удавалось прокормить жену и детей, делая рисунки, которые Копиа гравировал пунктиром.
Художники - патриоты Эннекен, Викар, Топино-Лебрен голодали. Гамлен, у которого не было средств ни на оплату натурщика, ни на покупку красок, поневоле оставил, едва приступив к работе, огромное полотно, изображавшее «Тирана, преследуемого фуриями в аду».
Оно занимало половину мастерской своими незаконченными, страшными, больше натуральной величины фигурами и множеством зелёных змей с изогнутыми раздвоенными жалами.
На переднем плане, слева, стоял в лодке худой, свирепого вида Харон — мощный, прекрасно прорисованный кусок, в котором, однако, чувствовалось влияние школы.
Гораздо больше даровитости и естественности было в другой картине, меньших размеров, тоже незаконченной и висевшей в самом светлом углу мастерской.
Она изображала Ореста (**), которого его сестра Электра приподымает на ложе скорби.
Молодая девушка трогательным жестом поправляла брату спутанные волосы, падающие ему на глаза.
Голова Ореста была трагически прекрасна, и в ней нетрудно было уловить сходство с лицом художника.
из романа Анатоля Франса - «Боги жаждут»
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
(*) золотобит - Золотобит, золотобой, кто делает листовое, позолотное золото.
(**) Она изображала Ореста - Орест (др.-греч. Ὀρέστης, «горец»; лат. Orestes) — персонаж древнегреческой мифологии из рода Пелопидов, сын Агамемнона и Клитемнестры, брат Электры и Ифигении. Над семьёй Ореста тяготело проклятие. Когда он был ребёнком, его мать совместно со своим любовником Эгисфом убила Агамемнона; Орест смог спастись и получил воспитание на чужбине. Став взрослым, он вернулся в Микены и по приказу Аполлона убил мать и Эгисфа, чтобы отомстить за отца. После этого Ореста за убийство матери преследовали эринии (1), но он добился оправдания перед афинским ареопагом, прошёл очищение и стал царём Микен. По одной из версий мифа, до воцарения Орест совершил путешествие в Тавриду, откуда вернулся со считавшейся до этого мёртвой сестрой Ифигенией и статуей Артемиды. В споре за Гермиону Орест убил Неоптолема. Позже он объединил под своей властью Аргос, Спарту и часть Аркадии, а его потомки стали вождями эолийцев и ахейцев.
(1) Эринии (от др.-греч. Ἐρινύες «гневные») — в древнегреческой мифологии богини мести. В римской мифологии им соответствуют фурии. По одному сказанию, дочери Нюкты и Эреба; либо порождены Землёй от крови Урана во время его убийства Кроносом; либо дочери Тьмы (Скотоса).
