Технические процессы театра «Вторые подмостки»

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.



Заметки о делах

Сообщений 181 страница 196 из 196

181

В служении у демонических дам

Ты — мой демон, ты — эринния (*),
Неразлучная со мной!
В целом мире — как в пустыне я,
И все миги я с тобой!
Одинок я под смоковницей, —
Но с тобой мои мечты;
На постели я с любовницей, —
Но в моих объятьях — ты!
Я — в весельи вдохновения, —
Шепчешь ты начало строк;
Я замыслил преступление, —
Подаёшь мне ты клинок!
Тайной волей вместе связаны,
Мы напрасно узы рвём,
Наши клятвы не досказаны,
Но вовеки мы вдвоём!
Ненавистная! любимая!
Призрак! Дьявол! Божество!
Душу жжёт неутолимая
Жажда тела твоего!
Как убийца к телу мёртвому,
Возвращаюсь я к тебе.
Что дано мне, распростёртому?
Лишь покорствовать Судьбе.

                                                  Ты — мой демон, ты — эринния…
                                                           Автор: Валерий Брюсов
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Ты — мой демон, ты — эринния - Эринии (от др.-греч. Ἐρινύες — «гневные») — в древнегреческой мифологии богини мести. Появляясь из царства Аида, эринии неустанно преследовали клятвопреступников и убийц (особенно убийц кровных родственников). В одной из трагедий Эсхила эринии довели до безумия Ореста, убившего собственную мать. Однако после оправдания Ореста в суде ареопага в Афинах эринии стали покровительницами Аттики, получив новое имя — Эвмениды («благомыслящие»). В римской мифологии эриниям соответствуют фурии.
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Демоническая женщина.

Демоническая женщина отличается от женщины обыкновенной прежде всего манерой одеваться.

Она носит чёрный бархатный подрясник, цепочку на лбу, браслет на ноге, кольцо с дыркой «для цианистого калия, который ей непременно пришлют в следующий вторник», стилет за воротником, чётки на локте и портрет Оскара Уайльда на левой подвязке.

Носит она также и обыкновенные предметы дамского туалета, только не на том месте, где им быть полагается.

Так, например, пояс демоническая женщина позволит себе надеть только на голову, серьгу на лоб или на шею, кольцо на большой палец, часы на ногу.

За столом демоническая женщина ничего не ест. Она вообще никогда ничего не ест.

– К чему?

Общественное положение демоническая женщина может занимать самое разнообразное, но большею частью она – актриса.

Иногда просто разведённая жена.

Но всегда у неё есть какая-то тайна, какой-то не то надрыв, не то разрыв, о которой нельзя говорить, которого никто не знает и не должен знать.

– К чему?

У неё подняты брови трагическими запятыми и полуопущены глаза.

Кавалеру, провожающему её с бала и ведущему томную беседу об эстетической эротике с точки зрения эротического эстета, она вдруг говорит, вздрагивая всеми перьями на шляпе:

– Едем в церковь, дорогой мой, едем в церковь, скорее, скорее, скорее. Я хочу молиться и рыдать, пока ещё не взошла заря.

Церковь ночью заперта.

Любезный кавалер предлагает рыдать прямо на паперти, но «она» уже угасла.

Она знает, что она проклята, что спасенья нет, и покорно склоняет голову, уткнув нос в меховой шарф.

– К чему?

Демоническая женщина всегда чувствует стремление к литературе.

И часто втайне пишет новеллы и стихотворения в прозе.

Она никому не читает их.

– К чему?

Но вскользь говорит, что известный критик Александр Алексеевич, овладев с опасностью для жизни её рукописью, прочёл и потом рыдал всю ночь и даже, кажется, молился – последнее, впрочем, не наверное.

А два писателя пророчат ей огромную будущность, если она наконец согласится опубликовать свои произведения.

Но ведь публика никогда не сможет понять их, и она не покажет их толпе.

– К чему?

А ночью, оставшись одна, она отпирает письменный стол, достаёт тщательно переписанные на машинке листы и долго оттирает резинкой начерченные слова: «Возвр.», «К возвр».

– Я видел в вашем окне свет часов в пять утра.
– Да, я работала.
– Вы губите себя! Дорогая! Берегите себя для нас!
– К чему?

За столом, уставленным вкусными штуками, она опускает глаза, влекомые неодолимой силой к заливному поросёнку.

– Марья Николаевна, – говорит хозяйке её соседка, простая, не демоническая женщина, с серьгами в ушах и браслетом на руке, а не на каком-либо ином месте, – Марья Николаевна, дайте мне, пожалуйста, вина.

Демоническая закроет глаза рукою и заговорит истерически:

– Вина! Вина! Дайте мне вина, я хочу пить! Я буду пить! Я вчера пила! Я третьего дня пила и завтра… да, и завтра я буду пить! Я хочу, хочу, хочу вина!

Собственно говоря, чего тут трагического, что дама три дня подряд понемножку выпивает?

Но демоническая женщина сумеет так поставить дело, что у всех волосы на голове зашевелятся.

– Пьёт.
– Какая загадочная!
– И завтра, говорит, пить буду…

Начнёт закусывать простая женщина, скажет:

– Марья Николаевна, будьте добры, кусочек селёдки. Люблю лук.

Демоническая широко раскроет глаза и, глядя в пространство, завопит:

– Селёдка? Да, да, дайте мне селёдки, я хочу есть селёдку, я хочу, я хочу. Это лук? Да, да, дайте мне луку, дайте мне много всего, всего, селёдки, луку, я хочу есть, я хочу пошлости, скорее… больше… больше, смотрите все… я ем селёдку!

В сущности, что случилось?

Просто разыгрался аппетит и потянуло на солёненькое! А какой эффект!

– Вы слышали? Вы слышали?
– Не надо оставлять её одну сегодня ночью.
– ?
– А то, что она, наверное, застрелится этим самым цианистым кали, которое ей принесут во вторник…

Бывают неприятные и некрасивые минуты жизни, когда обыкновенная женщина, тупо уперев глаза в этажерку, мнёт в руках носовой платок и говорит дрожащими губами:

– Мне, собственно говоря, ненадолго… всего только двадцать пять рублей. Я надеюсь, что на будущей неделе или в январе… я смогу…

Демоническая ляжет грудью на стол, подопрёт двумя руками подбородок и посмотрит вам прямо в душу загадочными, полузакрытыми глазами:

– Отчего я смотрю на вас? Я вам скажу. Слушайте меня, смотрите на меня… Я хочу – вы слышите? – я хочу, чтобы вы дали мне сейчас же, – вы слышите? – сейчас же двадцать пять рублей. Я этого хочу. Слышите? – хочу. Чтобы именно вы, именно мне, именно мне, именно двадцать пять рублей. Я хочу! Я тввварь!.. Теперь идите… идите… не оборачиваясь, уходите скорей, скорей… Ха - ха - ха!

Истерический смех должен потрясать всё её существо, даже оба существа – её и его.

– Скорей… скорей, не оборачиваясь… уходите навсегда, на всю жизнь, на всю жизнь… Ха - ха - ха!

И он «потрясётся» своим существом и даже не сообразит, что она просто перехватила у него четвертную без отдачи.

– Вы знаете, она сегодня была такая странная… загадочная. Сказала, чтобы я не оборачивался.
– Да. Здесь чувствуется тайна.
– Может быть… она полюбила меня…
– !
– Тайна!..

                                                                                                                                                                     Демоническая женщина
                                                                                                                                                                           Автор: Н. А. Тэффи

Заметки о делах

0

182

Туда, где «Province» (©)

Амстердам, Амстердам,
Чёрная аорта,
Вам живого не отдам,
Забирайте мёртвого.

Тело в ящик погрузив,
В некой "Каравелле", -
А по ящику вблизи
Мы в Москве ревели.

                                             Ойстраху
                             Автор: Геннадий Шпаликов

День.

Гарсон долго вертелся в комнате. Даже пыль вытер – чего вообще никогда не делал.

Очень уж его занимал вид старого жильца.

Жилец на службу не пошёл, хотя встал по заведённому в семь часов.

Но вместо того чтобы, кое - как одевшись, ковылять, прихрамывая, в метро, он тщательно вымылся, выбрился, причесал остатки волос и – главное чудо – нарядился в невиданное платье – твёрдый узкий мундир, с золотым шитьём, с красными кантами и широкими красными полосами вдоль ног.

Нарядившись, жилец достал из сундучка коробочку и стал выбирать из неё ленточки и ордена.

Все эти штуки он нацепил себе на грудь с двух сторон, старательно, внимательно, перецеплял и поправлял долго.

Потом, сдвинув брови и подняв голову, похожий на старую сердитую птицу, осматривал себя в зеркало.

Поймав на себе весёло - недоумевающий взгляд гарсона, жилец смутился, отвернулся и попросил, чтобы ему сейчас же принесли почту.

Никакой почты на его имя не оказалось.

Жилец растерялся, переспросил. Он, по-видимому, никак этого не ожидал.

– Мосье ведь никогда и не получал писем.
– Да… но…

Когда гарсон ушёл, жилец тщательно прибрал на своём столике рваные книжки – Краснова «За чертополохом» и ещё две с ободранными обложками, разгладил листок календаря и написал на нём сверху над числом: «День ангела».

– Н-да. Кто - нибудь зайдёт.

Потом сел на своё единственное кресло, прямо, парадно, гордо.

Просидел так с полчаса.

Привычная постоянная усталость опустила его голову, закрыла глаза, и поползли перед ним ящики, ящики без конца, вниз и вверх.

В тех ящиках, что ползут вниз длинной вереницей, скреплённой цепями, лежат пакеты с товаром.

Пакеты надо вынуть и бросить в разные корзины.

Одни в ту, где написано «Paris», другие туда, где «Province».

Надо спешить, успеть, чтобы перехватить следующий ящик, не то он повернётся на своих цепях и уедет с товаром наверх. Машина…

Ползут ящики с утра до вечера, а потом ночью во сне, в полусне – всегда.

Ползут по старым письмам, который он перечитывает, по «Чертополоху», по стенным рекламам метро…

Жилец забеспокоился, зашевелил усами, задвигал бровями – открыл глаза.

Заботливо оглядел комнату.

Заметил, что наволочка на подушке грязновата, вывернул её на другую сторону, посмотрел в окошко на глухую стену, прямо на трубу с флюгером, там, наверху, подумал, надел пальто, поднял воротник, чтоб спрятать шитьё мундира, и спустился вниз.

Через окошечко бюро выглянула масляно - расчёсанная голова кассирши и уставилась белыми гладами на красные лампасы, видневшиеся из-под пальто.

Жилец, обыкновенно втянув голову в плечи, старался поскорее пройти мимо, но на этот раз он подошёл и долго и сбивчиво стал толковать, что он сейчас вернётся и, если в его отсутствие кто - нибудь зайдёт один – господин, или двое, или даже господин с дамой – наверно, кто - нибудь зайдёт, – то пусть они подождут.

Кассирша отвечала, что всё поняла, и повторила отчётливо и очень громко, как говорят с глуховатыми либо с глуповатыми.

Жилец скоро вернулся с пакетиком.

– Никого не было?
– Никого.

Постоял, пожевал губами, словно не верил.

Поднявшись к себе, развернул из пакетика хлебец и кусочек сыру и торопливо съел, поглядывая на дверь, и долго потом счищал крошки с мундира.

Потом опять сел в своё кресло, и опять поплыли ящики. Может быть, всё - таки придёт полковник. Если нашёл службу и занят, так зайдёт вечером.

Пойдём в кафе, посидим, потолкуем.

Наверное, придёт.

Ящики приостановились и поплыли снова.

Потом заговорили французские голоса, громкие и сердитые, о каком-то пакете, попавшем не в ту корзину, заныло простреленное плечо и контуженое колено.

Ящики остановились, и сон упал глубже – в накуренную большую комнату с огромным золочённым зеркалом.

У людей, сидевших в ней, были внимательные и вежливые лица, блестели сквозь табачный дым нашивки, галуны и пуговицы.

Кто-то говорил ему:

– А вы, ваше превосходительство, верите в благоприятный исход?

Он не понимал, забыл. Какой такой исход! Какие бывают исходы!

– У меня болит нога, – отвечает он. – Я ранен под Сольдау.

Но тот, который спросил, недоволен ответом.

– Я отказываюсь вас понимать, ваше превосходительство. Никакого Сольдау не было.

Он хочет возражать, но тут же соображает, что с его стороны бестактно было говорить о войне, которую тот не знает. Тот ведь убит в японскую войну.

– У меня болит нога.

Он не знает, что сказать, и чувствует, что все смолкли, смотрят на него и ждут.

И вдруг шорох. Поплыли ящики. Сон стал мельче, тоньше, боль в плече и колене определённее.

– Они как будто против меня. Они не могут ничего этого понять и только каждый раз сердятся. Я же не виноват, что был убит не в японскую кампанию, а позже. Впрочем, когда же я был убит? Нет, здесь ошибка. Я не был убит.

За дверью шорохнуло.

Он вскочил и спеша и хромая бросился к двери!

– Entrez! Entrez! / Входите! Входите! (фр.) /

За дверью, по тёмной стене отчётливо плыли ящики, а внизу, что-то неясно шевелилось.

– Кошка.

Кошка смотрела человечьими глазами, испуганно и кротко.

Он хотел нагнуться, погладить, но стало больно.

– А у меня всё колено болит, – сказал он и тут же вспомнил, что здесь Франция, и испугался, что забыл об этом, и повторил тихонько:
– J′ai mal au genou / У меня болит колено (фр.) /.

Кошка шмыгнула в тьму, пропала. Он зажёг лампу.

– Семь часов.

И есть не хотелось.

– Нет. Никто не придёт. Да и давно не видались. Пожалуй, несколько месяцев. Может, за это время успели большевиками сделаться. И очень просто.

Он хотел фыркнуть и рассердиться, но не нашёл в себе ни жеста, ни чувства. Устал, лёг на кровать, как был в орденах и мундире. Опять ящики.

– Ну, что ж, ящики – так ящики.

Пусть плывут. Ведь доплывут же до последнего?

                                                                                                                                                                                           День
                                                                                                                                                                             Автор: Н. А. Тэффи

( из телевизионного сериала «Государственная граница» 1980 - 1988 )

Заметки о делах

0

183

Испанский бизнес - план или туалетные принадлежности для хижины дяди Тома

Пусть мне расскажет сон - трава,
Что видеть я во сне должна.
Пусть ветерок шепнет мне в ухо,
Чья песенка приятней слуху.

И пусть озёр подскажет гладь,
Куда важней свой взор кидать...
Мне нравится сидеть одной,
И пальцем шар крутить земной.

                                                                      Подсказки
                                                           Автор: Корецкая Татьяна

Фрагмент фильма "Хижина дяди Тома":Петер Томас. Блюз "Миссиссиппи"  (1965 г. )

Григорий Петрович.

Его так зовут: Григорий Петрович.

Был он когда-то капитаном русской армии. Теперь он беженец.

В Париж попал не совсем уж бедняком. У него было две тысячи франков.

Но как человек практический, а главное, насмотревшийся на русское беженское горе, решил деньги эти поберечь про чёрный день (точно чернее нашей жизни теперешней что - нибудь может быть!) и стал искать поскорее заработков.

Пущены были в ход самые высокие связи – русский трубочист и бывший полицмейстер.

Судьба улыбнулась. Место нашли в русском гастрономическом магазине. Быть приказчиком.

Григорий Петрович раздул ноздри и сказал хозяину:

– Постараюсь, как честный человек, честно выполнить принимаемую на себя обязанность.

Хозяин посмотрел на него внимательно и задумался.

Григорий Петрович надел белый передник, зачесал волосы ершом и принялся изучать товар. Целый день тыкался носом по кадкам и ящикам и повторял:

– В этой кадке огурцы, в этой кадке чернослив, в этом мешке репа. В той коробке абрикос, в той коробке мармелад, на тарелке грузди. Справа в ящике халва, слева в кадочке икра, в центре макароны…

Хозяин долго слушал, наконец робко спросил:

– Для чего, собственно говоря, вы это делаете?

Григорий Петрович очень удивился:

– То есть как это так «для чего»? Должен же я знать, где что находится.
– Да ведь товар-то весь на виду – взглянете, всё и увидите.

Григорий Петрович ещё больше удивился:

– А ведь вы, пожалуй, правы. И ваша система значительно упрощает вопрос.

Действительно, если посмотреть, так и увидишь. Весьма всё это любопытно.

Через недельку обжился, пригляделся и пошёл торговать.

– Вам, сударыня, чего прикажете? Творогу? Немножко, по правде говоря, подкис, однако если не прихотливы, то есть сможете. Конечно, радости в нём большой нет. Лучше бы вам купить в другом месте свеженького.
– Да разве это можно? – удивляется покупательница. – Мне ваша хозяйка говорила, что вы специально на какой-то ферме творог заказываете.
– И ничего подобного.
– Она говорила, что, кроме вашего магазина, во всём Париже творогу не достать. Я вот с того конца света к вам ехала. Три пересадки.
– И совершенно напрасно. Пошли бы на центральный рынок, там сколько угодно этого добра-то. Хоть задавись.
– Да быть не может!
– Ну как так не может: мы-то где берём? Я сам через день на рынок езжу и покупаю. Я лгать не стану. Я русский офицер, а не мошенник.

Дама уступила с трудом и обещала, что сама поедет на рынок.

– Вот так-то лучше будет, – напутствовал её Григорий Петрович.
– А вам, сударь, чего угодно? – оттирая плечом хозяина, двинулся он к новому покупателю.
– Мне – десяточек огурцов.
– Десяток? Не многовато ли будет – десяток-то? Вам, виноват, на сколько же человек?
– На восемь.
– Так вам четыре огурца надо, а не десяток. Огурец ведь здесь не русский, здесь крупный огурец; его пополам разрезать – на двоих вполне хватит. А уж если пять возьмёте, так уж это от силы. Я русский офицер, я врать не могу. А вам, сударыня, чего?
– Мне кулебяки на двадцать пять франков.
– Позвольте – да вам на сколько же человек?
– На десять.
– Позвольте – кроме кулебяки ведь ещё что - нибудь подадите?
– Ну, разумеется. Суп будет, курица.
– Да вам если и без курицы, так и то на двенадцать франков за глаза хватит, а тут ещё и курица. Больше чем на десять и думать нечего.
– А мне ваша хозяйка говорила, что надо на двадцать пять.
– А вы её больше слушайте, она вам ещё и не того наскажет. Я русский офицер, я врать не могу.

* * *
Когда Григория Петровича выгнали (а произошло это приблизительно через два дня после начала его торговли), пошёл он наниматься на автомобильный завод.

Раздул ноздри и сказал:

– Я человек честный, скажу прямо – делать ничего не умею и особых способностей не чувствую.

На заводе удивились, однако на службу приняли и поставили к станку обтачивать гайку.

Точил Григорий Петрович четыре дня, обточил себе начисто три пальца, на пятый день пригласили его в кассу:

– Можете получить заработанные деньги. Григорий Петрович ужасно обрадовался:
– Уже? Знаете, у вас дело чудесно поставлено!
– Да, у нас это всё очень строго.
– Подумать только – на других заводах не раньше как через пятнадцать дней, а тут вдруг на пятый.
– У нас тоже ведь не всем так платят, – объяснила кассирша.
– Не всем?

Григорий Петрович даже покраснел от удовольствия:

– Вот уж никак не думал… Я даже считал, что мало способен… Так, значит, не всем?
– Да, не всем, – любезно ответила кассирша. – Это только тем, кого выгоняют…

* * *
В поисках занятия и службы познакомился Григорий Петрович с двумя неграми.

Негры жили в Париже уже давно, и оба происходили с острова Мартиника.

Узнав, что у Григория Петровича есть две тысячи, негры страшно взволновались и тут же придумали издавать журнал специально для Мартиники.

Они знают потребности этого острова. В дело внесут свой труд, Григорий Петрович – деньги, барыши поровну.

Григорий Петрович согласился с восторгом, только очень мучился, что негры на него трудиться будут.

Во сне видел хижину дяди Тома.

На другой день при свидании стал убеждать негров, чтобы они взяли каждый по две части прибылей, а ему дали одну.

Но негры ничего не поняли и даже стали смотреть подозрительно. Однако за дело принялись ревностно.

Решили так: каждый напишет по статье. Один об оливковом масле – это теперь, сказал он, в большой моде. Другой – про гуттаперчевые мешки.

Потом картинки.

Потом оба переведут какой - нибудь иностранный рассказ и попросят одного знакомого испанского генерала написать стихи, которые они тоже переведут.

Всё это составит чудесный первый номер, который весь целиком будет послан на Мартинику и раскуплен там, конечно, в первый же день по баснословной цене.

Потом, поделив барыши, можно выпустить второй номер.

Дело только задержал немножко испанский генерал, который долго кобенился и уверял, что стихов отродясь не писал; наконец уломали.

Негры перевели.

– Это что же, – робко спросил Григорий Петрович, – верно, что - нибудь патриотическое, боевое, военное? Я ведь в стихах пас.
– Нет, – говорят, – наоборот: про ландыши.

Напечатали пробный номер. На это ушли все деньги Григория Петровича; негры уверяли, что ещё своих прикинули.

Потом живо уехали в Марсель грузить журнал.

Григорий Петрович никогда больше не встречался с ними.

Мучился долго – не прогорели ли негры на этом деле, и чувствовал себя мошенником.

                                                                                                                                                                                  Григорий Петрович
                                                                                                                                                                                Автор: Н. А. Тэффи

Заметки о делах

0

184

Провокатор в его Провокации

Что такое, в самом деле?!
Все как будто оборзели!
И чужие, и родня
Провоцируют меня.
Тесть явился спозаранку,
Спровоцировал на пьянку.
Этот честный семьянин
Не желает пить один.
Вслед за ним пришёл сосед,
Провокатор, каких нет.
Притащил три пузыря
Из ближайшего ларя.
Когда кончилось спиртное,
Нас опять осталось двое.
Тесть улёгся почивать.
Ну, а я пошёл гулять.
А у нас, сам понимаешь,
Просто так не погуляешь.

                                                     ПРОВОКАТОРЫ (ОТРЫВОК)
                                                     Автор: Б. Степанченко

Корсиканец.

Допрос затянулся, и жандарм почувствовал себя утомлённым; он сделал перерыв и прошёл в свой кабинет отдохнуть.

Он уже, сладко улыбаясь, подходил к дивану, как вдруг остановился, и лицо его исказилось, точно он увидел большую гадость.

За стеной громкий бас отчётливо пропел: «Марш, марш вперёд, рабочий народ!..»

Басу вторил, едва поспевая за ним, сбиваясь и фальшивя, робкий, осипший голосок: «ря-бочий на-ред…»

– Эт-то что? – воскликнул жандарм, указывая на стену.

Письмоводитель слегка приподнялся на стуле.

– Я уже имел обстоятельство доложить вам на предмет агента.
– Нич-чего не понимаю! Говорите проще.
– Агент Фиалкин изъявляет непременное желание поступить в провокаторы. Он вторую зиму дежурит у Михайловской конки. Тихий человек. Только амбициозен сверх штата. Я, говорит, гублю молодость и лучшие силы свои истрачиваю на конку. Отметил медленность своего движения по конке и невозможность применения выдающихся сил, предполагая их существование…

«Крявавый и прявый…» – дребезжало за стеной.

– Врёшь! – поправлял бас.
– И что же – талантливый человек? – спросил жандарм.
– Амбициозен даже излишне. Ни одной революционной песни не знает, а туда же лезет в провокаторы. Ныл, ныл… Вот, спасибо, городовой, бляха
№ 4711… Он у нас это всё, как по нотам… Слова-то, положим, все городовые хорошо знают, на улице стоят, – уши не заткнёшь. Ну, а эта бляха и в слухе очень талантлива. Вот взялся выучить.
– Ишь! «Варшавянку» жарят, – мечтательно прошептал жандарм. – Самолюбие вещь не дурная. Она может человека в люди вывести. Вот Наполеон – простой корсиканец был… однако достиг, гм… кое - чего.

Оно горит и ярко рдеет.
То наша кровь горит на нём –

рычит бляха № 4711.

– Как будто уж другой мотив, – насторожился жандарм. – Что же он, всем песням будет учить сразу?
– Всем, всем. Фиалкин сам его торопит. Говорит, быдто какое-то дельце обрисовывается.
– И самолюбище же у людей!

«Семя грядущего…» – заблеял шпик за стеной.

– Энергия дьявольская, – вздохнул жандарм. – Говорят, что Наполеон, когда ещё был простым корсиканцем…

Внизу с лестницы раздался какой-то рёв и глухие удары.

– А эт-то что? – поднимает брови жандарм.
– А это наши, союзники, которые на полном пансионе в нижнем этаже. Волнуются.
– Чего им?
– Пение, значит, до них дошло. Трудно им…
– А, ч-чёрт! Действительно, как-то неудобно. Пожалуй, и на улице слышно, подумают, митинг у нас.
– Пёс ты окаянный! – вздыхает за стеной бляха. – Чего ты воешь, как собака? Разве ревоционер так поёт! Ревоционер открыто поёт. Звук у него ясный. Кажное слово слышно. А он себе в щёки скулит, да глазами во все стороны сигает. Не сигай глазами! Остатний раз говорю. Вот плюну и уйду. Нанимай себе максималиста (*), коли охота есть.
– Сердится! – усмехнулся письмоводитель. – Фигнер (**) какой!
– Самолюбие! Самолюбие, – повторяет жандарм. – В провокаторы захотел. Нет, брат, и эта роза с шипами. Военно - полевой суд не рассуждает. Захватят тебя, братец ты мой, а революционер ты или честный провокатор, разбирать не станут. Подрыгаешь ножками.

«Нашим потом жиреют обжо-ры», – надрывается городовой.

– Тьфу! У меня даже зуб заболел! Отговорили бы его как - нибудь, что ли.
– Да как его отговоришь-то, если он в себе чувствует эдакое, значит, влечение. Карьерист народ пошёл, – вздыхает письмоводитель.
– Ну, убедить всегда можно. Скажите ему, что порядочный шпик так же нужен отечеству, как и провокатор. У меня вон зуб болит…

«Вы жертвою пали…» – жалобно заблеял шпик.

– К чёрту! – взвизгнул жандарм и выбежал из комнаты. – Вон отсюда! – раздался в коридоре его прерывающийся, осипший от злости голос. – Мерзавцы. В провокаторы лезут, «Марсельезы» спеть не умеют. Осрамят заведение! Корсиканцы! Я вам покажу корсиканцев!..

Хлопнула дверь. Всё стихло. За стеной кто-то всхлипнул.

                                                                                                                                                                                  Корсиканец
                                                                                                                                                                           Автор: Н. А. Тэффи
____________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Нанимай себе максималиста (*), коли охота есть - Максималист в революции — член Союза социалистов-революционеров - максималистов (ССРМ), политической партии в Российской империи.

(**) – Сердится! – усмехнулся письмоводитель. – Фигнер какой! - Александр Самойлович Фигнер (1787 – 1813) — подполковник Главного штаба, командир партизанского (диверсионного) отряда в Отечественной войне 1812 года, действовавшего в тылу французской армии на территории России.

Заметки о делах

0

185

На ихних этих летних ..  рандеву

Ты ждёшь меня, ты веришь мне, я знаю.
А я, себя фантазией слепя,
нож ревности по рукоять вонзаю
в больное сердце, яростью кипя.

Во что не верю? В мир иль прегрешенье?
А, может, в ту, которая придёт
однажды в явь и, будто в утешенье,
легонько нож от сердца заберёт?

И что ж тогда? Терзания да память?
Дежурный поцелуй и мужний долг?
Ты не поверишь, но тебя поранить
я даже в одиночестве не смог.

И во хмелю, терзаясь от обиды,
что, в общем-то, свой крест несу в семью,
в себя не верю, и в ревнивом сердце
и боль терплю, и нож не отдаю.

                                                                            Нож ревности
                                                         Автор: Владимир Андреевич Мальков

К теории флирта.

Так называемый «флирт мёртвого сезона» начинается обыкновенно – как должно быть каждому известно – в средине июня и длится до средины августа.

Иногда (очень редко) захватывает первые числа сентября.

Арена «флирта мёртвого сезона» – преимущественно Летний сад.

Ходят по боковым дорожкам.

Только для первого и второго rendez - vous допустима большая аллея. Далее пользоваться ей считается уже бестактным.

«Она» никогда не должна приходить на rendez - vous первая. Если же это и случится по оплошности, то нужно поскорее уйти или куда - нибудь спрятаться.

Нельзя также подходить к условленному месту прямой дорогой, так, чтобы ожидающий мог видеть вашу фигуру издали.

В большинстве случаев это бывает крайне невыгодно.

Кто может быть вполне ответствен за свою походку?

А разные маленькие случайности вроде расшалившегося младенца, который на полном ходу ткнулся вам головой в колена или угодил мячиком в шляпу?

Кто гарантирован от этого?

Да и если всё сойдёт благополучно, то попробуйте-ка пройти сотни полторы шагов, соблюдая все законы грации, сохраняя лёгкость, изящество, скромность, лёгкую кокетливость и вместе с тем сдержанность, элегантность и простоту.

Сидящему гораздо легче.

Если он мужчина, – он читает газету или «нервно курит папиросу за папиросой».

Если женщина, – задумчиво чертит по песку зонтиком или, грустно поникнув, смотрит, как догорает закат. Очень недурно также ощипывать лепестки цветка.

Цветы можно всегда купить по сходной цене тут же около сада, но признаваться в этом нельзя. Нужно делать вид, что они самого загадочного происхождения.

Итак, дама не должна приходить первая. Кроме того случая, когда она желает устроить сцену ревности. Тогда это не только разрешается, но даже вменяется в обязанность.

– А я уже хотела уходить…
– Боже мой! Отчего же?
– Я ждала вас почти полчаса.
– Но ведь вы назначили в три, а теперь ещё без пяти минут…
– Конечно, вы всегда окажетесь правы…
– Но ведь часы…
– Часы здесь ни при чём…

Вот прекрасная интродукция (*), которая рекомендуется всем в подобных случаях. Дальше уже легко. Можно прямо сказать:

– Ах да… Между прочим, я хотела у вас спросить, кто та дама… и т. д.

Это выходит очень хорошо.

Ещё одно важное замечание: сцены ревности всегда устраиваются в Таврическом саду. Отнюдь не в Летнем. Почему?

А я почем знаю – потому! Так уж принято. Не нами заведено, не нами и кончится.

Да, кроме того, – попробуйте-ка в Летнем! Ничего не выйдет.

Таврический специально приноровлен. Там и печальные дорожки, и тихие пруды («Я желаю только покоя!..»), и вид на Государственную Думу («… и я ещё мог надеяться!..»).

Да, вообще, лучше Таврического сада на этот предмет не выдумаешь.

Одно плохо: в Таврическом саду всегда страшно хочется спать. Для бурной сцены это условие малоподходящее. Для меланхолической – великолепно.

Если вам удастся зевнуть совершенно незаметно, то вы можете поднять на «него» или на «неё» свои «изумлённые глаза, полные слёз», и посмотреть с упрёком.

Если же вы ненароком зевнёте слишком уж откровенно, то вы можете, скорбно и кротко улыбнувшись, сказать: «Это нервное».

Вообще, флиртующим рекомендуется к самым неэстетическим явлениям своего обихода приурочивать слово «нервное». Это всегда очень облагораживает.

У вас, например, сильный насморк, и вы чихаете, как кошка на лежанке.

Чиханье, не правда ли, всегда почему-то принимается как явление очень комического разряда.

Даже сам чихнувший всегда смущённо улыбается, точно хочет сказать:

«Вот видите, я смеюсь, я понимаю, что это очень смешно, и вовсе не требую от вас уважения к моему поступку!»

Чиханье для флирта было бы гибельным. Но вот тут-то и может спасти вовремя сказанное: «Ах! Это нервное!»

В некоторых случаях особо интенсивного флирта даже флюс можно отнести к разряду нервных заболеваний.

И вам поверят. Добросовестный флиртёр непременно поверит.

Ликвидировать флирты мёртвого сезона можно двояко. И в Летнем саду, и в Таврическом.

В Летнем проще и изящнее. В Таврическом нуднее, затяжнее, но эффектнее. Можно и поплакать, «поднять глаза, полные слёз»…

При прощании в Летнем саду очень рекомендуется остановиться около урны и, обернувшись, окинуть последний раз грустным взором заветную аллею.

Это выходит очень хорошо.

Урна, смерть, вечность, умирающая любовь, и вы в полуобороте, шляпа в ракурсе…

Этот момент не скоро забудется. Затем быстро повернитесь к выходу и смешайтесь с толпой.

Не вздумайте только, Бога ради, торговаться с извозчиком. Помните, что вам глядят вслед. 

Уж лучше, понурив голову, идите через цепной мост (ах, он также сбросил свои сладкие цепи!..). Идите, не оборачиваясь, вплоть до Пантелеймоновской.

Там уже можете купить Гала Петера (**) и откусить кусочек.

Считаю нужным прибавить к сведению господ флиртёров, что теперь совсем вышло из моды при каждой встрече говорить:

– Ах! Это вы?

Теперь уже все понимают, что раз условлено встретиться, то ничего нет и удивительного, что человек пришёл в назначенное время в назначенное место.

Кроме того, если в разгар флирта вы неожиданно натолкнетесь на какого - нибудь старого приятеля, то вовсе не обязательно при этом восклицание:

– Ах! Сегодня день неожиданных встреч. Только что встретилась с… (имярек софлиртующего), а теперь вот с вами!

Когда-то это было очень ловко и тонко. Теперь никуда не годится.

Старо и глупо.

                                                                                                                                                                                  К теории флирта
                                                                                                                                                                                Автор: Н. А. Тэффи
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Вот прекрасная интродукция  которая рекомендуется всем в подобных случаях - В данном контексте интродукция - короткое вступление, предшествующее основной части разговора.

(**) Там уже можете купить Гала Петера  и откусить кусочек - «Гала Петер» — название первого швейцарского молочного шоколада. В переводе с греческого слово «гала» означает «молоко».

Заметки о делах

0

186

Когда любовь уходит в молоко

Дождь с утра по крышам скачет, не кончается пока.
Молоко прокисло – значит, будем жить без молока.
Знать, судьба у нас такая (всё равно её люблю).
Хватит ныть, а молока я завтра днём схожу куплю.
Есть, в конце концов, котлетки, есть кефир – его попьём.
Жили ж как-то наши предки, вот и мы не пропадём.
Магазин, конечно, рядом, в общем, пять минут всего,
Но, пардон, за коим лядом мне приспичило в него?!

Дождь за окнами клокочет, будто с неба льёт река.
До утра мы сможем точно потерпеть без молока.
Вот котлетка, вот сосиска, вот вчерашний чудный блин.
Магазин, конечно, близко… Очень близко магазин…
Если сильно постараться… Нет, не выйду, хоть убей.
Включим телек. Ух ты, Гальцев! И Елена Воробей!

Дождик хлещет… Нет, без лодки делать нечего теперь.
Я уже сняла колготки. Я уже закрыла дверь.
Я уже «Спокойной ночи» посмотрела и кино.
Не пойду. Там сыро очень. Там противно и темно.

… Книжкой ночь уткнулась в руки. Тёплый свет от ночника.
Дождь выделывает звуки, словно капли молока.
На полу пустая миска. Бродит тень под потолком.
Ладно, детка. Ладно, киска. Я схожу за молоком.

                                                                                                                        Молоко
                                                                                                Автор: Наталья Воронцова - Юрьева

Разговоры.

Кто не видел Айседоры Дункан, Мод Аллан, Стефании Домбровской и прочих босоножек, разговаривающих ногами.

Многие русские артистки уже изучают это искусство.

И хорошо делают.

У нас, в России, это большое подспорье. Уж слишком плохо мы говорим языком.

Не многие из нас могут быть, уверены, что скажут именно то, что хотят. Рады, если дадут себя понять хоть приблизительно.

Ни на одном языке в мире нет такого удивительного оборота фразы, как например, в следующем диалоге:

– Уж и поговорить нельзя?
– Я тебе поговорю!
– Уж и погулять нельзя?
– Я тебе погуляю!

Весь смысл этих странных обещаний ясно заключается только в интонации, с которою произносится фраза. Вне интонации смысл утрачивается.

Переведите эту фразу французу. То-то удивится!

А я недавно слышала целый разговор, горячий и сердитый, когда ни один из собеседников ни разу не сказал того слова, которое хотел.

Понимали друг друга только по интонации, по выпученным глазам и размахивающим рукам.

Ах, как бы здесь пригодились хорошо дрессированные ноги!

Дело происходило в центральной кассе театров.

Было это накануне какой-то премьеры, так что народу в маленьком помещении кассы толпилось масса, давили друг друга, пролезали «в хвост».

Вдруг появляется какая-то личность в потёртом пальто и быстрыми шагами направляется к кассе, не выжидая очереди.

Стоявший у двери швейцар остановил:

– Потрудитесь стать в очередь! Личность огрызнулась:
– Оставьте меня в покое!

Тут и начался разговор. Оба говорили совсем не то, что хотели, с грехом пополам понимая друг друга по интонации.

– Тут не оставленье, а потрудитесь тоже порядочно знать! – сказал швейцар с достоинством.

Фраза эта значила, что личность должна вести себя прилично.

Личность поняла и ответила:

– Вы не имеете права через предназначенье, как стоять у дверей. И так и знайте!

Это значило: ты – швейцар и не суйся не в своё дело.

Но швейцар не сдавался.

– Должен вам сказать, что вы напрасно относитесь. Не такое здесь место, чтобы относиться! (Не затевай скандала!)
– Кто кому и куда – это уж позвольте, пожалуйста, другим знать! – взбесилась личность.

Что значила эта фраза, я не понимаю, но швейцар понял и отпарировал удар, сказав язвительно:

– Вы опять относитесь! Если я теперь тут стою, то, значит, совершенно напрасно каждый себя может понимать, и довольно совестно при покупающей публике, и надо совесть понимать. А вы совести не понимаете.

Швейцар повернулся к личности спиной и отошёл к двери, показывая равнодушным выражением лица, что разговор окончен.

Личность сердито фыркнула и сказала последние уничтожающие слова:

– Это ещё очень даже неизвестно, кто относится. А другой по нахальству может чести приписать на необразованность.

После чего смолкла и покорно стала в «хвост».

И мне представлялось, что оба они, вернувшись домой, должны же будут проболтаться кому - нибудь об этой истории.

Но что они расскажут? И понимают ли сами, что с ними случилось?

Летом мне пришлось слышать ещё более трагическую беседу.

Оба собеседника говорили одно и то же, говорили томительно долго и не могли договориться и понять друг друга.

Они ехали в вагоне со мною, сидели напротив меня. Он – офицер, пожилой, озабоченный. Она – барышня.

Он занимал её разговором о даче и деревне.

Собственно говоря, оба они внутренне говорили следующую фразу:

«Кто хочет летом отдохнуть, тот должен ехать в деревню, а кто хочет повеселиться, пусть живёт на даче».

Но высказывали они эту простую мысль следующим приёмом.

Офицер говорил:

– Ну, конечно, вы скажете, что природа и там вообще… А дачная жизнь – это всё - таки… Разумеется…
– Многие любят ездить верхом, – отвечала барышня, смело смотря ему в глаза.
– А соседей, по большей части, мало. На даче сосед – пять минут ходьбы, а в де…
– Ловить рыбу очень занимательно, только не…
– … деревне пять вёрст езды!
– … неприятно снимать с крючка. Она мучится…
– Ну и, конечно, разные спектакли, туалеты…
– В деревне трудно достать режиссёра.
– Ну, что там! Из Парижа специальные туалеты выписывают. Разве можно при таких условиях поправиться?
– Нужно пить молоко.

Офицер посмотрел на барышню подозрительно:

– Уж какое там молоко! Просто какая-то окись!
– Ах нет, у нас всегда чудесное молоко!
– Это из Петербурга-то в вагонах привозят чудесное? Признаюсь, вы меня удивляете.

Барышня обиделась.

– У нас имение в Смоленской губернии. При чём же тут Петербург?
– Тем стыднее! – отрезал офицер и развернул газету.

Барышня побледнела и долго смотрела на него страдающим взором.

Но всё было кончено.

Вечером, когда он, сухо попрощавшись, вылез на станции, она что-то царапала в маленькой записной книжке.

Мне кажется, она писала:

«Мужчины – странные и прихотливые создания! Они любят молоко и рады возить его с собой всюду из Петербурга»…

А он, должно быть, рассказывал в это время товарищу:

– Ехала со мной славненькая барышня. Но около Тулы оказалась испорченною до мозга костей, как и все современные девицы. Всё бы им только наряжаться да веселиться. Пустые души!..

* * *
Если бы этот офицер и эта барышня не игнорировали школу великой Айседоры, может быть, их знакомство и не кончилось бы так пустоцветно.

Уж ноги, наверное, в конце концов заставили бы их сговориться!

                                                                                                                                                                                   Разговоры
                                                                                                                                                                           Автор:  Н. А. Тэффи

Заметки о делах

0

187

Когда научишься ещё и правильно разговаривать

Когда научишься ещё и правильно разговаривать -- историческая отсылка.

Мой муж педант и он об этом знает .
Придраться может в общем ко всему .
Когда он смотрит фильм, он рассуждает
О мелочах понятных лишь ему.
Он говорит :"Смотри  не те вагоны,
В то время ещё не было таких .
На кителе неправильно  погоны
Пришиты да и цвет не тот у них ."
Я спорю с ним до умопомраченья .
Твержу ему, что в фильме важен смысл,
Игра актёров, чудо исполненья ...
А что погон пришит не тот - каприз .
Мой муж педант и спорить бесполезно .
Он любит точность  во всём порядок .
Находит ляпы всюду повсеместно
И не укрыться  от его  нападок .

                                                                     педант (отрывок)
                                                                     Автор: Вера Рыжих 2

Жених.

По вечерам, возвратясь со службы, Бульбезов любил позаняться.

Занятие у него было особое: он писал обличающие письма либо в редакцию какой - нибудь газеты, либо прямо самому автору не угодившей ему статьи.

Писал грозно.

Милостивый государь!

Имел вчера неудовольствие прочесть вашу очередную брехню. В вашем «историческом» очерке вы пишете: «От слов Дантона словно электрический ток пробежал по собранию».

Спешу довести до вашего сведения, что во время Французской революции электричество ещё не было открыто, так что электрический ток никак не мог пробежать. Это не мешало бы вам знать, раз вы имеете дерзость и самомнение браться за перо и всех поучать.

                                                                                                                                                                                               Илья Б –.

Или такое:

Милостивый государь, господин редактор!

Обратите внимание на статьи вашего научного обозревателя. В номере шестьдесят втором вашей уважаемой газеты сей развязный субъект со свойственной ему беззастенчивостью рассуждает о разуме муравья. Но где же в таком случае у муравья череп? Я лично такого не видал, хотя и приходилось жить в деревне. Всё это противоречит здравому смыслу.

Читатель, но не почитатель

                                                                                                                                                                                          Илья Б –.

Доставалось от него не только современным писателям, но и классикам.

Милостивый государь, господин редактор, – писал он. – Разрешите через посредство вашей уважаемой газеты обратить внимание общественного мнения на писания прославленного Льва Толстого. В своём сочинении «Война и мир», во второй части, в главе четвёртой, знаменитый граф пишет:

«Алпатыч, приехав вечером 4 - го августа в Смоленск, остановился за Днепром в Гаченском предместье на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов тридцать лет тому назад, с лёгкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, чёрный, красный, сорокалетний мужик, с толстыми губами и т. д.».

Итак – заметьте: сорокалетний мужик тридцать лет тому назад купил рощу и начал торговать. Значит, мужику было тогда ровно десять лет. Считаю это клеветой на русский народ. И почему если это выдумал граф Толстой, то все должны преклоняться, а если так напишет какой - нибудь неграф и нелев, так его и печатать не станут.

Это недемократично.

                                                                                                                                                                                                          И. Б.

Письма эти тщательно переписывались, причём копию Бульбезов оставлял себе, нумеровал и прятал.

К занятиям своим относился он очень серьёзно и никогда не позволял себе потратить вечер на синема или кафе, как делают это всякие лодыри.

– Пока есть силы работать – работаю.

* * *

Как это случилось – неизвестно.

Уж не весна ли навеяла эти странные мысли?

Впрочем, пожалуй, весна здесь ни при чём.

Потому что если бы весна, то, конечно, любовался бы Бульбезов на распускающиеся деревья, на целующихся под этими деревьями парочек, на букетики первых фиалок, предлагаемых хриплыми голосами густо налитых красным вином парижских старух.

Наконец, из окна его комнаты, если открыть его и перегнуться вправо, – можно было увидеть луну, что для влюблённых всегда отрадно.

Но Бульбезов окна не открывал и не перегибался. Бульбезову не было до луны буквально никакого дела.

Началось дело не с луны, и не с цветов, и вообще не с пустяков.

Началось дело с оборванной пуговицы на жилетке и продолжилось дело дырой на колене, то есть не на самом колене, а на платье, его обтягивающем и покрывающем.

Короче говоря – на штанине.

И кончилось дело решением. Решением – вы думаете пришить да заштопать? Вот, подумаешь, было бы тогда о чём расписывать.

Жениться задумал Бульбезов. Вот что.

И как только задумал, сразу же по прямой нити от пуговицы дотянулась мысль его до иголки, зацепила мысль руку, держащую эту иголку, и уперлась в шею, в Марью Сергеевну Утину.

«Жениться на Утиной».

Молода, мила, приятна, работает, шьёт, все пришьёт, всё зашьёт.

И тут Бульбезов даже удивился – как это ему раньше не пришла в голову такая мысль?

Ведь если бы он раньше додумался, теперь бы пуговица сидела на месте, и сам бы он сидел на месте, и не надо было бы тащиться к этой самой Утиной, объясняться в чувствах, а сидела бы эта самая Утина тоже здесь и следила бы любящими глазами, как он работает.

* * *
Откладывать было бы глупо.

Он переменил воротничок, пригладился, долго и с большим удовольствием рассматривал в зеркало свой крупный щербатый нос, провалившиеся щёки и покрытый гусиной кожей кадык.

Впрочем, ничего не было в этом удовольствии удивительного.

Большинство мужчин получает от зеркала очень приятные впечатления.

Женщина, та всегда чем-то мучается, на что-то ропщет, что-то поправляет.

То подавай ей длинные ресницы, то зачем у неё рот не пуговкой, то надо волосы позолотить. Всё чего-то хлопочет.

Мужчина взглянет, повернётся чуть - чуть в профиль – и готов. Доволен. Ни о чём не мечтает, ни о чём не жалеет.

Но не будем отвлекаться.

Полюбовавшись на себя и взяв чистый платок, Бульбезов решительным шагом направился по Камбронной улице к Вожирару.

Вечерело.

По тротуару толкались прохожие, усталые и озабоченные.

Ажан (*) гнал с улицы старую цветочницу. Острым буравчиком ввинчивался в воздух звонок кинематографа.

Бульбезов свернул за изгнанной цветочницей и купил ветку мимозы.

«С цветами легче наладить разговор».

Винтовая лестница отельчика пахла съедобными запахами, рыбьими, капустными и луковыми.

За каждой дверью звякали ложки и брякали тарелки.

– Антре! / Войдите! (фр.) / – ответил на стук голос Марьи Сергеевны.

Когда он вошёл, она вскочила, быстро сунула в шкаф какую-то чашку и вытерла рот.

– Да вы не стесняйтесь, пожалуйста, я, кажется, помешал, – светским тоном начал Бульбезов и протянул ей мимозу: – Вот!

Ну, к чему это вы! – смущённо пробормотала она и несколько раз метнула на Бульбезова удивлённым лукавым глазком. – Садитесь, пожалуйста. Простите, здесь всё разбросано. Масса работы. Подождите, я сейчас свет зажгу.

Бульбезов, совсем уж было наладивший комплимент («Вы, знаете ли, так прелестны, что вот не утерпел и прибежал»), вдруг насторожился.

– Как это вы изволили выразиться? Что это вы сказали?
– Я? – удивилась Марья Сергеевна. – Я сказала, что сейчас свет зажгу. А что?

И, подойдя к двери, повернула выключатель от верхней лампы. Повернула и, залитая светом, кокетливо подняла голову.

– Виноват, – сухо сказал Бульбезов. – Я думал, что ослышался, но вы снова и, по-видимому, вполне сознательно повторили ту же нелепость.
– Что? – растерялась Марья Сергеевна.
– Вы сказали: «Я зажгу свет». Как можно, хотел бы я знать, зажечь свет? Вы можете зажечь лампу, свечу, наконец, спичку. И тогда будет свет. Но как вы будете зажигать свет? Поднесёте к огню зажженную спичку, что ли? Ха - ха! Нет, это мне нравится! Зажечь свет!
– Ну чего вы привязались? – обиженно надув губы, проворчала Марья Сергеевна. – Все так говорят, и никто никогда не удивлялся.

Бульбезов от негодования встал во весь рост и выпрямился.

И, выпрямившись, оказался на уровне прикреплённого над умывальником зеркала, в котором и отразилось его пламенеющее негодованием лицо.

На секунду он приостановился, заинтересованный этой великолепной картиной.

Посмотрел прямо, посмотрел, скосив глаза, в профиль, вдохновился и воскликнул:

– «Все говорят»! Какой ужас слышать такую фразу. Или вы действительно считаете осмысленным всё, что вы все делаете? Это поражает меня. Скажу больше – это оскорбляет меня. Вы, которую я выбрал и отметил, оказываетесь тесно спаянной со «всеми»! Спасибо. Очень умно то, что вы все делаете! Вы теперь навострили лыжи на стратосферу. Вам, изволите ли видеть, нужны какие-то собачьи измерения на высоте ста километров. А тут-то вы, на земле, на своей собственной земле, – всё измерили? Что вы знаете хотя бы об электричестве? Затвердили, как попугай, «анод и катод, а посередине искра». А знаете вы, что такое катод?
– Да отвяжитесь вы от меня! – визгнула Марья Сергеевна. – Когда я к вам с катодом лезла? Никаких я и не знаю и знать не хочу.
– Вы и вам подобные, – гремел Бульбезов, – стремятся на Луну и на Марс. А изучили вы среднее течение Амазонки? Изучили вы Центральную Африку с её непроходимыми дебрями?
– Да на что мне эти дебри? Жила без дебрей и проживу, – кричала в ответ Марья Сергеевна.
– Умеете вы вылечивать туберкулёз? Нашли вы бациллу рака? – не слушая её, неистовствовал Бульбезов. – Вам нужна стратосфера? Шиш вы получите от вашей стратосферы, свиньи собачьи, неучи!
– Нахал! Скандалист! – надрывалась Марья Сергеевна. – Вон отсюда! Вон! Сейчас консьержку кликну…
– И уйду. И жалею, что пришёл. Тля!

Он машинально схватил ветку мимозы, которая так и оставалась на столе, и, согнув пополам, ткнул её в карман пальто.

– Тля! – повторил он ещё раз и, кинув быстрый взгляд в зеркало, пощупал, тут ли мимоза, демонстративно повернулся спиной к хозяйке и вышел.

Марья Сергеевна долго смотрела ему вслед и хлопала глазами.

                                                                                                                                                                                    Жених
                                                                                                                                                                       Автор: Н. А. Тэффи
______________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Ажан  гнал с улицы старую цветочницу - «Ажан» — французский полицейский, агент полицейской службы Франции.
______________________________________________________________________________________________________________________________________________

( постер к фильму «Свадьба» 1944 )

Заметки о делах

0

188

Мадам угодно закрыть чек

Я поднялся выше крыши, ты богатенький уже,
И мой офис в казино на 25 этаже,
Я солидная персона, я тебе не по зубам,
Круче чем Чак Норис? Даже круче чем Ван Дам,
Когда вижу я тебя, то мне грустно и смешно,
Тебя бросили друзья, ты проиграла с казино,
Жизнь такая штука, может всякое случится,
Но не измеряй любовь в условных единицах.

Как ты не крути но мы не пара, не пара,
Вот такая вот у нас запара, запара,
Как ты не крути, нам не по пути,
Мы с тобой не пара, прости.

                                                                 Муз. комп. Не пара (отрывок)
                                                      Исполнители: дуэт «Потап и Настя Каменских»

Два Вилли.

Американский рассказ

Вы думаете, господа, что американским миллионерам очень легко живётся?

Вы, вероятно, представляете себе так: вот встал миллионер утром, позанимался сколько следует своими делами, отдохнул, вкусно позавтракал какими - нибудь маринованными африканскими муравьями в шампанском, покатался на своей яхте вместимостью в пятьсот тысяч тонн вдоль по Атлантическому океану туда и обратно.

Потом обед из каких - нибудь семисот тридцати пяти блюд, затем поездка на автомобиле в сорок тысяч слоновых сил, потом бал, потом ужин в собственном салон - вагоне, который за ночь облетит всю Америку, чёрт его знает зачем.

Ничего подобного.

Истинный американский миллионер – мученик своего ремесла, во всяком случае первые годы, когда вылезет в богачи.

Дело в том, что в Америке такая масса миллионеров, что каждый из них, кто только не желает потонуть в этом море ничтожной каплей, должен непременно чем - нибудь выдвинуться, прогреметь, прославиться или хоть проскандалиться.

Кроме чистого честолюбия, немалую роль играет здесь и коммерческий расчёт.

– Эге! – скажут. – Да это тот самый знаменитый миллионер, который верхом на козе проехался из Нью - Йорка в Филадельфию. Очень известная фирма. Алло! Алло!

И вот все молодые миллионеры из кожи вон лезут, стараясь переоригинальничать один другого.

Дело это, в общем, очень трудное и требует, кроме личных способностей, ещё и много простой удачи.

Так легко удариться в чрезмерную крайность и вместо милого чудака прослыть болваном!

Вот именно в этом отношении и не повезло бедному богатому Вилли Броуну.

Он был ещё очень молод, когда через его руки прошло уже столько свиней, сколько иному человеку и в кошмаре не привидится.

При этом Вилли Броун умел каждую свинью перевернуть три раза хитрее любого фокусника и от каждого оборота имел особый доход.

Так как в деле этом ни один американский свинарь не мог соперничать с Вилли, то он и получил лестное прозвище – «свиной король».

Но этим делом и ограничилось.

А у Вилли Броуна честолюбие было очень велико, и хотелось ему, кроме всего прочего, прослыть чудаком и оригиналом.

Но что он ни предпринимал с этой целью, всё выходило или очень обыкновенно, или очень глупо.

В особенности мучил его пример сотоварища по миллионам, Вилли Гульда, керосинового короля.

ТТому везло чрезвычайно.

В море он два раза терпел аварии, причём в журналах появлялись его портреты, в Европе дрался на дуэли с принцем крови «до первой крови» (тоже с портретами), сорвал банк в Монако и был в Мессине во время землетрясения.

Кроме того, везде и всегда умел он привлекать к себе всеобщее внимание, что если и удавалось Вилли Броуну, то только в самом печальном смысле.

Вилли Броун терзался завистью и ходил за Вилли Гульдом, как пастух за бараном, изучая его приёмы и втайне надеясь, что и ему когда - нибудь удастся какая - нибудь гульдовская штучка.

Эта слабость свиного короля была многими подмечена и высмеяна, так что бедному Вилли приходилось прятаться и следить за своим идеалом исподтишка.

Однажды, это было в блестящем курорте на юге Франции, где оба Вилли проводили каждую осень, керосиновый король превзошёл самого себя.

Он вошёл в игорный зал казино в сопровождении маленькой кафешантанной испаночки Гукиньеро, вошёл бледный, спокойный, более того – зелёный и равнодушный.

Вошёл и остановился.

Весь зал зашелестел шёпотом, как тараканы за печкой:

– Вилли Гульд! Вилли Гульд!

Все головы обернулись к нему.

И прежде всех, конечно, голова укрывшегося за портьеру Вилли Броуна.

Все ждали, что будет.

Но он сделал какой-то знак одному из крупье, и тот сел за него играть.

Сам же Вилли взял стул, расселся посреди зала и, презрительно опустив губы, стал смотреть куда-то в угол через головы играющих.

Сказал что-то своей испанке, та села с ним рядом и, не имея возможности играть в рулетку, играла глазами, плечами и фальшивыми бриллиантами.

Вилли Броун весь горел и, как гусь, вытягивал шею из-за портьеры.

Но вот керосиновый король встал.

– Assez! – сказал он своим прекрасным миллион-но-американским выговором. – Довольно!

И тотчас крупье вскочил и, заискивающе улыбаясь, подал на подносике кучку золота – выигрыш Гульда.

Тот отстранил его руку (о, что за жест! Вилли Броун заучивал его потом перед зеркалом!) и, указывая на испанку, бросил сквозь зубы:

– A madame! Отдайте это барыне.

Испанка высыпала золото в свой ридикюль, и оба вышли.

Пока они шли, слышно было только, как позвякивало золото в ридикюле испанки. И больше ничего.

Минута была так торжественна, что Вилли Броун почти упал в обморок. То есть, наверное, упал бы, если бы его не поддерживало твёрдое решение сохранить инкогнито.

Игорный зал долго не мог успокоиться.

– Гульд! Керосиновый король, триста тысяч франков. – A madame, уличной девчонке. Каков жест, а? Даже не посмотрел – сколько. Триста тысяч, Вилли Гульд.

Все были в восторге, и несколько дней на курорте замечалось особое оживление: это все бегали друг к другу, чтобы рассказать о жесте американского миллионера.

Вилли Броун похудел на шесть фунтов. Но он решил, что сделает штуку не хуже этой. Нужно только переждать, чтобы Гульд уехал.

А кроме того, нужно ещё эту штуку придумать.

Чтобы было так же хорошо, как «a madame», но вместе с тем и не то же самое, а то скажут, что Вилли Броун – обезьяна Вилли Гульда.

Однажды, гуляя по взморью и мысленно примеривая себя во всяких небывалых, но очень лестных положениях, Вилли Броун увидел испаночку Гукиньеро.

Она сидела у дверей ресторана и кончиком зонтика рвала кружева на собственной юбке.

Вилли вспомнил, что она за последние дни проигралась в пух и прах и, как особа сильно темпераментная, так страшно кричала и стучала кулаками по столу и даже по соседям, что её попросили больше в казино не показываться.

И вот она сидела и рвала кружево зонтиком, а ореол того бессмертного жеста, того великолепного «а madame» веял над нею, и Вилли не мог. Вилли подошёл и пригласил её пообедать.

И вот, когда они входили в огромный, переполненный народом зал модного ресторана, он, Вилли, и та самая испанка, которая была с Гульдом, свиной король вдруг остановился.

Та самая штука, которую он так долго придумывал, вдруг сама собой прыгнула прямо ему в голову.

Это было так просто и так похоже на то, что выкинул Гульд, и так же красиво, но вместе с тем совсем не то, и никто не посмеет сказать, что это подражание.

Он вдохновенно поманил к себе пальцем метрдотеля.

– Я миллионер Броун! Ага! Знаешь. Я сам не обедаю. Мне лень. Вы будете есть за меня. Садитесь!

Метрдотель взметнул фалдами и мгновенно уселся за отдельный столик.

Вилли с испанкой сели в некотором отдалении. Вилли заказал обед, вынул бинокль и стал смотреть, как тот ест.

Метрдотель выполнял свою роль с глубоким знанием дела.

Подливал соуса, смотрел вино на свет, слегка перемешивал салат перед тем, как положить его на тарелку, и проводил по усам корочкой хлеба.

После третьего блюда испанка вздохнула.

– Слушай, Вилли! А ведь я, собственно говоря, не прочь тоже пообедать!

Но тот остановил её.

– Молчи! Не порти дела! Ты не прогадаешь!

Он был бледен, и хотя сохранял наружное спокойствие, посвистывая и болтая ногой, но чувствовалось, что весь он горит какой-то великой творческой мыслью.

Публика, впрочем, мало обращала на него внимания.

Ближайшие соседи сначала удивлённо посматривали на человека, разглядывающего в бинокль какого-то обедающего господина, но потом, вероятно, решили, что Вилли просто пьян, и окончательно перестали им интересоваться.

– Ну, скоро ли? – бесилась испанка.

Наконец метрдотель допил последнюю рюмку ликёра, встал и, почтительно держа обеими руками счёт, подал его Вилли.

Ага! Вот он, тот самый момент!

Склоненный человек во фраке, и толпа вокруг, и даже та же испанка…

Вилли выпрямился и, отстранив руку, подающую счёт, совершенно таким жестом, какой сделал Вилли Гульд, сказал голосом, совершенно таким, какой был у Вилли Гульда, как он, указывая на испанку:

– A madame! Отдайте это барыне!

И, надменно повернувшись, направился к выходу.

И вдруг раздался страшный визг, словно сразу трём кошкам наступили на хвост.

Это пришла в себя остолбеневшая испанка.

Быстро сломав о колени пополам свой зонтик, она швырнула его прямо в затылок свиного короля. Но тот даже не обернулся.

– Га-а! Он требует, чтобы я платила за его дурацкие прихоти! Га-а! Я! Гукиньеро! Которая в жизни своей никогда не платила даже по собственным счетам! Убийца! Убийца!

Она металась как бешеная и, запустив обе руки в свою шевелюру, для полной картины отчаяния распустила волосы.

Это был настоящий спектакль.

Вся публика столпилась вокруг.

– А он ещё выдавал себя за миллионера! – разводил руками без толку пообедавший метрдотель.

Вилли Броун шагал между тем по тротуару и недоумевал.

До него доносились крики Гукиньеро, он видел, как какие-то молодые джентльмены, высунувшись из окна, показывали ему кулаки и свистели, – и ровно ничего не понимал.

– Положительно они чем-то недовольны! А между тем я сделал всё, как он. Вот так, голову вверх, рукой слева направо: «A madame». Да… Гукиньеро. Затылок немного горит. Но не мог же я сейчас же дать ей денег, – это всё бы испортило. Я пошлю ей. Странные люди! Всё, что делает Гульд, им нравится, а что делаю я, они не хотят ценить!

Увидя своё отражение в зеркальном окне магазина, он не вытерпел: поднял голову, развёл рукой:

– A madame!

И, блаженно улыбнувшись, пошёл домой.

                                                                                                                                                                                      Два Вилли
                                                                                                                                                                             Автор: Н. А. Тэффи

Заметки о делах

0

189

Девки ругаются. Девки поют.

— Ах, мама, что у нас за дворник
Живёт в подвальном этаже?
Его рассыпчатое имя
Не вспоминается уже.

Уже нечасто он, проклятый,
Выходит на горючий лёд,
Железной шаркает лопатой,
Метлою острою скребёт.

Когда я утром одеваюсь
И на работу ухожу
Или когда я раздеваюсь
И в ящик туфли уложу,

В утробе тесного подвала
При свете ночи или дня
Он всё лежит, как покрывало,
И бездна смотрит на меня.

— Ах, дочка, мы с тобой не знали,
Что наш пропавший Алексей
Живёт в нетопленом подвале,
Полузабытый от людей.

А что сама ты не узнала,
Что это твой жених и муж,
Так эта жизнь большая зала,
По ней гуляет много душ.

                                  Ах, мама, что у нас за дворник (отрывок) из стихотворного цикла "Девушки поют"
                                                                                     Автор: Мария Степанова

Они поют….

Они начинают петь с шести утра.

Из окна моей комнаты я могу видеть прачечную, где они работают, и вылетающие из дверей клубы белого пара, словно пронизанного стальными вибрирующими нитями, их звонкими и глухими, резкими и тягучими разнообразно - ужасными голосами.

От голосов этих нельзя ни укрыться, ни спастись.

Они найдут и разыщут вас всюду, они прервут ваш сон, оторвут ваше внимание от работы, от интересной книги и, незримым тонким крючком подцепив вашу протестующую и негодующую душу, потянут её в царство пошлости, из которой рождены.

Нужно бежать, прямо бежать на улицу, – мелькает в голове.

Но вы бросаете взгляд на письменный стол, где лежит неоконченная работа, вспоминаете раскалённые камни мостовой и остаётесь дома.

А они поют, поют, поют…

Репертуар их песен самый несложный, но к нему никогда нельзя привыкнуть, как не могли привыкнуть дети Якова Д′Арманьяка к тому, что, по приказанию Генриха VIII, им выдёргивали каждый день по одному зубу; не могли, несмотря на всё однообразие этой пытки.

Куда уплыла широкая стонущая волна старой русской песни, с её грустными, захватывающими переливами, с наивными бессознательно - красивыми словами?

Неужели она бесповоротно вытеснена безобразными и бессмысленными фабричными напевами?

В глуши Могилёвской губернии, на расстоянии более ста вёрст от железной дороги, деревенские бабы распевают «Канхветка моя, лядинистая».

Этот гостинец, вместе с безобразными «модными» кофтами, принесли им мужья из далёких городов, куда они ходят на заработки.

Знаменитые пески «Не одна во поле дороженька», «Не белы снеги» заброшены совсем.

Деревенская молодёжь их не любит, говорит, что это песни мужицкие (оказывается, что мужикам не нравится «мужицкое», их же собственное свойство!).

Я вспоминаю эти красивые, полузабытые песни, а те, там внизу, всё поют и поют!

Сегодня нет между ними согласия и единства. Каждая тянет своё.

Вот широким серым винтом крутится однообразная, тоскливая мелодия, прерываемая длинными паузами, во время которых я замираю от ожидания, от смутной надежды, что этот куплет был последним.

Но винт продолжает кружиться, ввинчивается в мои мысли, разбивает их…

Мамашенька руга-ала! –

широко, повествовательно и убедительно сообщает новый тягучий голос, и мне кажется, что я вижу источник его – растянутый поблекший рот, увенчанный круглым красным носом, и я всецело становлюсь на сторону «мамашеньки», которая ругала.

А вот другой восторженный голос предлагает полюбоваться совершенно невообразимым пейзажем, но, должно быть, успокоительным:

Посмотри, над рекой
Вьётся мрамор морской.

А вот ещё новый куплет, который даже приводит меня в умиление:

Напишу я твой портрет,
Господа будут съезжаться,
На портретах любоваться,
В один голос говорить:
Да и что это за прелесть!
Неужели – человек?

О, светлая, девственная, нетронутая глупость! Глупость, перед которой, по словам Гёте, преклонялись даже боги!

А они всё поют, поют…

Я ненавижу их! Я возмущаюсь против себя самой, но я ненавижу их!

Я стараюсь внушить себе мысль, что это бедные женщины - труженицы, что песнью своей они скрашивают жизнь, облегчают труд, что это их неотъемлемое право, но мысль эта скользит по поверхности моей души, не затрагивая её.

Потом я начинаю утешать себя, что не могут они петь без отдыха весь день.

Должны же они, наконец, хоть обедать, что ли!

И я представляю себе большие, огромные куски хлеба, которыми мысленно затыкаю все эти отверстые, звенящие и гудящие рты.

Но они, вероятно, обедают по очереди, потому что голоса их не смолкают весь день.

Не смелея надо мной,
Господь тебя накажет
Возвратною женой.

«Возвратною женой!»

Как это звучит! «Возвратная жена!»

Словно возвратный тиф. Нет, ещё хуже.

Мой утомлённый мозг рисует мне странные, нелепые картины… А они всё поют, поют…

Я смотрю на часы: четыре!

Итак, полдня я слушаю их. Да, да! Они поют, а я слушаю!

Мне начинает казаться, что я сошла с ума, что реально существовать не может такого ужаса.

В продолжение получаса думаю об инквизиционных пытках Торквемада!

Детские забавы! Грубые, примитивные приёмы для вызова физических страданий.

Прачку! Одну петербургскую прачку нужно было им.

Я мысленно предаю всех своих врагов, затем друзей и родственников, затем клевещу на близких и дальних своих.

Какой жертвы хочешь ты от меня ещё, прачка?

Последнее средство: возьму старую, давно знакомую, давно любимую книгу.

Она захватит мою душу, уведёт её за собой.

Я беру том Шекспира, открываю его и, оборачиваясь к окну, говорю заклинание:

«Прачка! Трёхвековая нетленная красота в руках моих. Сгинь! Пропади!»

Я читаю, глаза скользят по строчкам, которых я не вижу, не понимаю, не могу понять.

Я слышу, как «ругает мамашенька» и «вьётся над рекой морской мрамор»!

Спасенья нет.

Я бросаю книгу и начинаю метаться по комнате, ломая руки и повторяя, как леди Макбет:

«It will make me mad! It will make me mad!» / Это сведёт меня с ума! Это сведёт меня с ума! (англ) /

А они всё поют! поют! поют!..

                                                                                                                                                                        Они поют….
                                                                                                                                                                Автор: Н. А. Тэффи

( Картина художника Хосе Хименес Аранда )

Заметки о делах

0

190

В окружении дурака

Живут на свете дураки:
На бочку мёда — дёгтя ложка.
Им, дуракам, всё не с руки
Стать поумнее, хоть немножко.

Дурак — он как Иван - дурак,
Всех кормит, обо всех хлопочет.
Дурак — он тянет, как бурлак.
Дурак во всём — чернорабочий.

Все спят — он, дурень, начеку.
Куда-то мчит, за что-то бьётся...
А достаётся дураку —
Как никому не достаётся!

То по-дурацки он влюблён,
Так беззащитно, без опаски,
То по-дурацки робок он,
То откровенен по-дурацки.

                                                   Дураки (отрывок)
                                                Автор: Римма Казакова

Одевайся, дурак! Обувайся, дурак! Поедешь, дурак, к царю, дурак!

Дураки.

На первый взгляд кажется, будто все понимают, что такое дурак и почему дурак чем дурее, тем круглее.

Однако если прислушаешься и приглядишься – поймёшь, как часто люди ошибаются, принимая за дурака самого обыкновенного глупого или бестолкового человека.

– Вот дурак, – говорят люди. – Вечно у него пустяки в голове! Они думают, что у дурака бывают когда - нибудь пустяки в голове!

В том-то и дело, что настоящий круглый дурак распознаётся, прежде всего, по своей величайшей и непоколебимейшей серьёзности.

Самый умный человек может быть ветреным и поступать необдуманно – дурак постоянно всё обсуждает; обсудив, поступает соответственно и, поступив, знает, почему он сделал именно так, а не иначе.

Если вы сочтёте дураком человека, поступающего безрассудно, вы сделаете такую ошибку, за которую вам потом всю жизнь будет совестно.

Дурак всегда рассуждает.

Простой человек, умный или глупый – безразлично, скажет:

– Погода сегодня скверная – ну да всё равно, пойду погуляю.

А дурак рассудит:

– Погода скверная, но я пойду погулять. А почему я пойду? А потому, что дома сидеть весь день вредно. А почему вредно? А просто потому, что вредно.

Дурак не выносит никаких шероховатостей мысли, никаких невыясненных вопросов, никаких нерешённых проблем.

Он давно уже всё решил, понял и всё знает. Он – человек рассудительный и в каждом вопросе сведёт концы с концами и каждую мысль закруглит.

При встрече с настоящим дураком человека охватывает какое-то мистическое отчаяние.

Потому что дурак – это зародыш конца мира.

Человечество ищет, ставит вопросы, идёт вперёд, и это во всём: и в науке, и в искусстве, и в жизни, а дурак и вопроса-то никакого не видит.

– Что такое? Какие там вопросы?

Сам он давно уже на всё ответил и закруглился.

В рассуждениях и закруглениях дураку служат опорой три аксиомы и один постулат.

Аксиомы:

1) Здоровье дороже всего.
2) Были бы деньги.
3) С какой стати?

Постулат:

Так уж надо.

Где не помогают первые, там всегда вывезет последний.

Дураки обыкновенно хорошо устраиваются в жизни.

От постоянного рассуждения лицо у них приобретает с годами глубокое и вдумчивое выражение.

Они любят отпускать большую бороду, работают усердно, пишут красивым почерком.

– Солидный человек. Не вертопрах, – говорят о дураке. – Только что-то в нём такое… Слишком серьёзен, что ли?

Убедясь на практике, что вся мудрость земли им постигнута, дурак принимает на себя хлопотливую и неблагодарную обязанность – учить других.

Никто так много и усердно не советует, как дурак. И это от всей души, потому что, приходя в соприкосновение с людьми, он всё время находится в состоянии тяжёлого недоумения:

– Чего они всё путают, мечутся, суетятся, когда всё так ясно и кругло? Видно, не понимают; нужно им объяснить.
– Что такое? О чём вы горюете? Жена застрелилась? Ну, так это же очень глупо с её стороны. Если бы пуля, не дай бог, попала ей в глаз, она бы могла повредить себе зрение. Боже упаси! Здоровье дороже всего!
– Ваш брат помешался от несчастной любви? Он меня прямо удивляет. Я бы ни за что не помешался. С какой стати? Были бы деньги!

Один лично мне знакомый дурак, самой совершенной, будто по циркулю выведенной, круглой формы, специализировался исключительно в вопросах семейной жизни.

– Каждый человек должен жениться. А почему? А потому, что нужно оставить после себя потомство. А почему нужно потомство? А так уж нужно. И все должны жениться на немках.
– Почему же на немках? – спрашивали у него.
– Да так уж нужно.
– Да ведь этак, пожалуй, и немок на всех не хватит.

Тогда дурак обижался.

– Конечно, всё можно обратить в смешную сторону.

Дурак этот жил постоянно в Петербурге, и жена его решила отдать своих дочек в один из петербургских институтов.

Дурак воспротивился:

– Гораздо лучше отдать их в Москву. А почему? А потому, что их там очень удобно будет навещать. Сел вечером в вагон, поехал, утром приехал и навестил. А в Петербурге когда ещё соберёшься!

В обществе дураки – народ удобный. Они знают, что барышням нужно делать комплименты, хозяйке нужно сказать:

«А вы всё хлопочете», – и, кроме того, никаких неожиданностей дурак вам не преподнесёт.

– Я люблю Шаляпина, – ведёт дурак светский разговор. – А почему? А потому, что он хорошо поёт. А почему хорошо поёт? Потому, что у него талант. А почему у него талант? Просто потому, что он талантлив.

Всё так кругло, хорошо, удобно. Ни сучка, ни задоринки. Подхлёстнешь, и покатится.

Дураки часто делают карьеру, и врагов у них нет.

Они признаются всеми за дельных и серьёзных людей.

Иногда дурак и веселится. Но, конечно, в положенное время и в надлежащем месте. Где - нибудь на именинах.

Веселье его заключается в том, что он деловито расскажет какой - нибудь анекдот и тут же объяснит, почему это смешно.

Но он не любит веселиться. Это его роняет в собственных глазах.

Всё поведение дурака, как и его наружность, так степенно, серьёзно и представительно, что его всюду принимают с почётом.

Его охотно выбирают в председатели разных обществ, в представители каких - нибудь интересов.

Потому что дурак приличен. Вся душа дурака словно облизана широким коровьим языком. Кругло, гладко. Нигде не зацепит.

Дурак глубоко презирает то, чего не знает. Искренно презирает.

– Это чьи стихи сейчас читали?
– Бальмонта.
– Бальмонта? Не знаю. Не слыхал такого. Вот Лермонтова читал. А Бальмонта никакого не знаю

Чувствуется, что виноват Бальмонт, что дурак его не знает

– Ницше? Не знаю. Я Ницше не читал!

И опять таким тоном, что делается стыдно за Ницше.

Большинство дураков читает мало. Но есть особая разновидность, которая всю жизнь учится. Это – дураки набитые.

Название это, впрочем, очень неправильное, потому что в дураке, сколько он себя ни набивает, мало что удерживается. Всё, что он всасывает глазами, вываливается у него из затылка.

Дураки любят считать себя большими оригиналами и говорят:

– По-моему, музыка иногда очень приятна. Я вообще большой чудак!

Чем культурнее страна, чем спокойнее и обеспеченнее жизнь нации, тем круглее и совершеннее форма её дураков.

И часто надолго остаётся нерушим круг, сомкнутый дураком в философии, или в математике, или в политике, или в искусстве. Пока не почувствует кто - нибудь:

– О, как жутко! О, как кругла стала жизнь!

И прорвёт круг.

                                                                                                                                                                                     Дураки
                                                                                                                                                                         Автор:  Н. А. Тэффи

( кадр из мультфильма  «В некотором царстве…» 1957 )

Заметки о делах

0

191

Бедный влюблённый .. чуть хуже осла

Мне старый дервиш выболтал закон:
Тот, кто влюблён, тот в вечности спасён.
А тот, кто не влюблён, сродни ослу --
Без радости влачит свою арбу.

Любовь -- источник радости и бед,
И без неё на свете счастья нет.
Как объяснить мне доброму ослу,
Что есть закон, меняющий  судьбу?

Пока везёт осёл свою арбу,
Колёса вновь въезжают в колею,
Но есть любви прекрасная тропа --
Не властна здесь надменная судьба.

Так выпьем за влюблённого осла,
Чтоб лёгкой стала старая арба...
Арба в пути свидетелем была,
Что крылья появились у осла!

                                                               Влюблённый осёл
                                                          Автор: Ирина Лепкова - 2

Мещанский роман.

1

Насочиняли люди прекрасных басен
О том, что, мол, деньги – и прах и тлен;
Вот я так с этим не был согласен,
Покупая цветы у церкви Madeleine!

Торговался с бабой до слёз, до угрозы,
И ругался и делал томный взгляд,
В результате за три паршивые розы
Заплатил ровно три франка пятьдесят.

Бог! Милый! Если тебе безразлично,
Сделай так, чтобы франк был равен рублю.

Знаю, что молитва моя неприлична,
Но я так глуп, так беден и так люблю!

2

Провела тихонько рукою по пледу…
Улыбнулась странно… села на кровать…

– Я, может быть, уже завтра уеду.
Будете вы тосковать?

Я владею собой, и я отвечаю
Так спокойно, что сам удивлён:

– Неужели завтра? Не хотите ли чаю?
У меня есть кекс и лимон.

Тоскливо кричали автомобили,
Пробегал по окнам их таинственный глаз.

За стеной часы отчётливо били,
Чтоб мы никогда не забыли тот час…

Её новый адрес, город, улицу, номер,
Я долго повторял, чтоб послать ей вслед

Депешу «Poste restante. Zaboud. Ia oumer» / «До востребования. Забудь. Я умер». / 
И на пятнадцать слов уплаченный ответ.

3

Суета и шум на Лионском вокзале…
Глупо, как заяц, прячусь у дверей,
Чтоб не окликнули, чтоб не узнали
Из этой своры пёстрых зверей.

Мелькнул воротник знакомого платья,
И сердце забилось так глупо и смешно.
Она иль не она – не успел узнать я,

Всё это так грустно, а впрочем, всё равно.

Буду тосковать? Не думаю. Едва ли.
Станет меньше расходов, и этому я рад…
Две барышни в метро, хихикая, шептали,
Что у меня шляпа съехала назад.

4

Сегодня небо так сине и ясно,
Сегодня на улице так много роз,

Что мне кажется, совсем не так уж опасно
Предложить консьержке обычный вопрос.

Пройду спокойно, как банкир из банка,
Брошу: «Pour moi pas de lettre, madame?» / Нет ли для меня писем, мадам? (фр.) /

Если скажет «да» – получит два франка,
Если нет – ничего не дам,

– Rien? / Ничего? (фр.) /– Мне всё равно! Ни обиды, ни боли
– Le temps est si beau! Merci… pardon… / Какая хорошая погода! Спасибо, извините… (фр.) /

Мне даже весело! – He слышно вам, что ли,
Как я фальшиво свищу «Madelon»?

5

Сегодня воскресенье. Все по ресторанам
Отдаются мирно еде и питью.

Брожу по улицам, как по святым странам,
Любви скончавшейся служу литию.

Хожу и вспоминаю то, что не забыто,
И благовоспитанно благодарю
За боль и радости любовного быта.
Вот церковь наша на Rue Daru … / Улица Дарю (фр.) /

Помню – в сердце пели весенние свирели…
На ней была шляпка из белых роз,
И кадила кадили, и лампады горели,
И она мне сказала, что воскрес Христос!..

А вот и Madeleine. Цветочница кивает.
Да! Здесь я, как осёл, цветы ей выбирал.
Нет, хуже, чем осёл! Тот роз не покупает,
А если бы купил, то сам бы и сожрал.

6

Нет – кончено! Пропала охота
Разводить любовную ахинею
И ломаться под Дон - Кихота,
Влюблённого в Дульцинею!

Нет больше Дульциней – одни только Альфонсы
Разносят по свету козлиный дух!

Вот возьмусь за ум, да пойду в Альфонсы –
Утешать американских старух!

Иль, пожалуй, останусь, горд и благороден,
Насобачусь плясать фокстрот –

В любом дансинге, вертя толстых уродин,
Можно заработать до восьми тысяч в год.

7

Вот снова сумерки и чай с лимоном,
Окно открытое на Rue du Rhone / Улица Роны (фр.) /

А там на улице, под самым балконом,
Весенней шарманки влюблённый стон.

Маленькая рука, ещё совсем чужая,
Обещает новую, незнанную боль,

И дышать, по-новому мечту раздражая.
Новые духи «La Vierge folle» / «Безумная девственница» (фр.) /.

Тоскливо и томно кричат автомобили
Совсем, как прежде, совсем, как тогда…

– Скажите, monsieur, вы когда - нибудь любили?
– О, нет, madame, никого никогда.

                                                                                                                                           Мещанский роман
                                                                                                                                          Автор: Н. А. Тэффи

Заметки о делах

0

192

В уходящих праздниках лета

Это праздник, это праздник лета.
На столе – разлитое вино.
Недокуренная сигарета
На окне погасшая давно.

Это праздник, это праздник лета.
Шире распахни своё окно.
За окном поёт гитара где-то,
Чем-то грустно, чем-то ей смешно.

Это праздник, это праздник лета.
Все ушли. Не допито вино,
И оставленная кем-то сигарета
Не дымится в синее окно.

Ты сидишь, сидишь и пьёшь с собою,
Со своею книжкой записной.
Смотришь с грустью в небо голубое
В настежь растворённое окно.

Как смешно живут на свете люди!
Богу душу даром отдают,
Или, чаще, не грустя о лете,
За копейки чёрту продают.

Это праздник, это праздник лета,
Это грусть, пьянящая в вине,
Недокуренная сигарета
На твоём распахнутом окне.

Это праздник, это праздник лета,
Это ветер будит ото сна,
Это наша песенка отпета,
Как отпета прошлая весна
.

                                                           праздник лета
                                                         Автор: Май Август

Кенджи Жирак и Мэтр Гимс - Последнее метро (Kendji Girac & Maître Gims- Dernier métro) русские субтитры

Как мы праздновали.

Думали – будет, как у нас: остановятся трамваи и водопровод, погаснут лампы, повиснут в воздухе лифты, ночью начнутся обыски, а утром известят, что похороны праздничных жертв назначаются через три дня.

И вдруг – сюрприз! Всё в порядке.

Вот тебе и четырнадцатое июля!

Как-то не верилось.

Выходя на улицу, спросили у консьержа:

– С какой стороны стреляют?

Тот сначала удивился, потом улыбнулся, точно что-то сообразил, и ответил:

– Танцуют? Я не знаю где.

Он, вероятно, думал, что мы плохо говорим по-французски!

Вышли на улицу. Посмотрели. Беспокойно стало, красного много.

– Я, знаете, предпочитаю в такие дни дома сидеть, – сказал один из нас.
– В какие такие?
– Да вот когда такие разные народные гулянья. По-моему, вообще все должны в такие дни дома сидеть.
– Какое же тогда гулянье, когда все дома сидят! Тоже скажете!
– Не люблю я этого ничего. Прислуга вся ушла, обед не сготовлен, трамвай, того гляди, забастует – одна мука. Я уж так и знал! Как это самое гулянье или патриотическое торжество – так значит жуй целый день сухомятину, а если нужно куда поспешить, так при пёхом.
– А всё - таки, – сказала одна из нас, – интересно бы посмотреть, как танцуют на площадях. Мы ведь в первый раз четырнадцатого июля в Париже.
– Уверяю вас, что никто ничего танцевать не будет. Верите вы мне или нет?
– Почему же не будет?
– Потому что, во-первых, жарища, во-вторых, лень.
– Странное дело – столько лет не ленились, а сегодня как раз заленятся.
– Ну вот помяните моё слово. Верите вы мне или нет?
– Однако – долго мы будем посреди улицы стоять? Нужно же на что - нибудь решиться.
– Завтракать надо, вот что.
– Отлично. Я вас поведу в очень интересное место. Верите вы мне или нет?
– Да зачем же далеко идти – тут ресторанов сколько угодно.
– Нет уж, покорно благодарю, отравляться. Сядем в метро и через пять минут будем в чудесном ресторанчике.

* * *
– Очевидно, мы не там вылезли. Ресторан должен быть тут сразу налево.
– Да на какой улице-то, говорите толком.
– На какой? Да здесь где-то. Надо спросить… Экутэ! Пардон месье силь ву плэ – ле ресторан. Болван какой-то попался – сам ничего не знает.
– Да чего долго искать – пойдём в первый попавшийся, все они одинаковы.
– Ну нет, я тоже отравляться не желаю. Сядем в метро и через пять минут…
– Да вы нас уж полчаса в метро мотали – куда ещё?
– Мы не там вылезли. Верите вы мне или нет? Через пять минут…

* * *
– Чёрт! Ведь был же здесь ресторан! Провалился он, что ли? Знаете что, господа. Вот что я вам предложу: сядемте в метро и через пять минут…
– Ну нет, как хотите, а я больше не ездец. Тут четырнадцатое июля, люди веселятся, музыка гремит, а мы, как кроты, ковыряемся под землей.
– Не хочу.
– Да где же у вас музыка гремит?
– Где - нибудь да гремит же! Ведь четырнадцатое июля.
– Не знаю. Я по крайней мере музыки не слыхал.
– Ещё бы, когда мы с одиннадцати часов утра из-под земли не вылезаем.
– Даю вам слово, что через пять минут, даже меньше – через четыре с половиной мы будем в чудесном ресторане.

Уж всё равно столько ездили – лишний час дела не поправит и не испортит.

– Ча-ас? Как час? Вы говорили – пять минут.
– Чистой езды пять, ну да пока сядем, пока вылезем, пока найдём, пока дойдём.
– Ну, господа, чем спорить, уж лучше скорее поедем… Всё равно здесь ничего нет.

* * *
– Силь ву плэ… / Пожалуйста (фр.) /
– Да вот же под самым носом какой-то ресторанчик.
– Между прочим, уже четыре часа, так что завтрака мы всё равно не достанем… Придётся a la carte / По карточке (фр.) /.
– Ну уж теперь не выбирать. У меня от голода голова кружится.
– Ну и ресторан. Прислуги нет, одна баба с флюсом.
– Ничего, я сейчас закажу.
– Спросите, что у неё есть.
– Кэс кэ ву завэ? / Что с вами? (фр.) /
– J′ai mal aux dents, monsieur! / У меня болят зубы! (фр.) /
– Что она говорит?
– Не знаю, не разобрал.
– Так переспросите.
– Как-то неловко.
– Ну что у неё может быть – наверное, гадость какая - нибудь.
– Наперёд говорю – я этого есть не стану.
– Может быть, у неё ветчина есть?
– Бесполезно спрашивать.
– Одного не могу понять – чего мы рыскаем по каким-то задворкам, когда мы можем идти в любой знакомый ресторан!

– Ну что за тоска! Четырнадцатого июля нужно именно в каком - нибудь маленьком красочном кабачке, чтобы кругом плясала пёстрая толпа под звуки самодельной скрипки и чтобы тени великого прошлого…

– Мне определённо хочется ветчины.
– Помните, мы как-то заходили на Монпарнасе в какое-то кафе? Там была неплохая ветчина.
– А ведь верно. От добра не ищи добра. Сядем в метро и через пять минут будем есть чудесную ветчину.
– Господа, смотрите направо. Видите? Там толпа… Ей - богу, танцуют! Бежим скорее.
– Да плюньте вы! Ну, чего вы не видали! И танцуют-то, наверное, прескверно.
– Потом посмотрите. Нельзя же весь день не евши по такой жарище болтаться.
– Ну-с, я бегу на метро…

* * *
– Комман? Па де жамбон? Ну, уж это, знаете, свинство! Он говорит, что па де жамбон. Что? Кафэ о лэ? Еф о пля? Сам лопай! Идём, господа, отсюда.
– Я предлагаю идти домой. Я сегодня видела, как кому-то несли ветчину.
– Ветчину? Где?
– У нас в отеле.
– Ну так пойдёмте, чего же вы молчали?
– Неужто домой? Как-то неловко. Всё - таки четырнадцатое июля… Великие танцы на площади… тени под самодельной скрипкой.

* * *
Ветчины в отеле не оказалось. Её съели какие-то русские.

По-моему, празднование четырнадцатого июля в этом году было не особенно удачное.

По крайней мере, на меня оно произвело впечатление чего-то очень тусклого и плохо организованного. Какая-то бестолочь и вообще…

                                                                                                                                                                        Как мы праздновали
                                                                                                                                                                        Автор:  Н. А. Тэффи

( кадр из фильма "Последнее метро" 1999, короткометражка, Италия )

Заметки о делах

0

193

Это слишком могучая сила ( © )

1 - ый куплет

Мы любовью с тобой заболели.
Так, что кругом идёт голова.
От апрельской весёлой капели,
Что весна нам с собой принесла.

   И, наверно, уж очень хотели.
   Ночью слушать певца соловья.
   Хорошо, что тогда мы успели
   Под зонтом убежать от дождя.

  Припев:

А весны хмельные ветры
Будоражат у нас кровь.
Рассылая всем конверты
С точным адресом — ЛЮБОВЬ !!!

  2 -ой куплет:

В этой силе Царицы Весны
Растворились оковы Зимы.
И окрашен зарёй край земли.
Объявив пробужденье любви.

   И уже никуда нам не деться.
   Мы не можем противиться ей.
   Можем только с Весной отогреться
   В том саду из цветущих ветвей!

  Припев:

А весны хмельные ветры
Будоражат у нас кровь.
Рассылая всем конверты
С точным адресом — ЛЮБОВЬ !!!

                                                                 Мы с тобой. Песня
                                                           Автор: Александр Жданов 7

Бабья книга.

Аркадию Руманову

Молодой эстет, стилист, модернист и критик Герман Енский сидел в своём кабинете, просматривал бабью книгу и злился.

Бабья книга была толстенький роман, с любовью, кровью, очами и ночами.

«– Я люблю тебя! – страстно шептал художник, обхватывая гибкий стан Лидии…»
«Нас толкает друг к другу какая-то могучая сила, против которой мы не можем бороться!»
«Вся моя жизнь была предчувствием этой встречи…»
«Вы смеётесь надо мной?»
«Я так полон вами, что всё остальное потеряло для меня всякое значение».

«О - о, пошлая! – стонал Герман Енский. – Это художник будет так говорить! „Могучая сила толкает“, и „нельзя бороться“, и всякая прочая гниль.

Да ведь это приказчик постеснялся бы сказать, – приказчик из галантерейного магазина, с которым эта дурища, наверное, завела интрижку, чтобы было что описывать».

«Мне кажется, что я никого никогда ещё не любил…»
«Это как сон…»
«Безумно!.. Хочу прильнуть!..»

– Тьфу! Больше не могу! – И он отшвырнул книгу. – Вот мы работаем, совершенствуем стиль, форму, ищем новый смысл и новые настроения, бросаем всё это в толпу: смотри – целое небо звёзд над тобой, бери, какую хочешь! Нет! Ничего не видят, ничего не хотят. Но не клевещи, по крайней мере! Не уверяй, что художник высказывает твои коровьи мысли!

Он так расстроился, что уже не мог оставться дома. Оделся и пошёл в гости.

Ещё по дороге почувствовал он приятное возбуждение, неосознанное предчувствие чего-то яркого и захватывающего.

А когда вошёл в светлую столовую и окинул глазами собравшееся за чаем общество, он уже понял, чего хотел и чего ждал. Викулина была здесь, и одна, без мужа.

Под громкие возгласы общего разговора Енский шептал Викулиной:

– Знаете, как странно, у меня было предчувствие, что я встречу вас.
– Да? И давно?
– Давно. Час тому назад. А может быть, и всю жизнь.

Это Викулиной понравилось. Она покраснела и сказала томно:

– Я боюсь, что вы просто донжуан.

Енский посмотрел на её смущённые глаза, на всё её ждущее, взволнованное лицо и ответил искренне и вдумчиво:

– Знаете, мне сейчас кажется, что я никого никогда не любил.

Она полузакрыла глаза, пригнулась к нему немножко и подождала, что он скажет ещё.

И он сказал:

– Я люблю тебя!

Тут кто-то окликнул его, подцепил какой-то фразой, потянул в общий разговор.

И Викулина отвернулась и тоже заговорила, спрашивала, смеялась. Оба стали такими же, как все здесь за столом, весёлые, простые все как на ладони.

Герман Енский говорил умно, красиво и оживлённо, но внутренне весь затих и думал:

«Что же это было? Что же это было? Отчего звёзды поют в душе моей?»

И, обернувшись к Викулиной, вдруг увидел, что она снова пригнулась и ждёт.

Тогда он захотел сказать ей что - нибудь яркое и глубокое, прислушался к её ожиданию, прислушался к своей душе и шепнул вдохновенно и страстно:

– Это как сон…

Она снова полузакрыла глаза и чуть - чуть улыбалась, вся тёплая и счастливая, но он вдруг встревожился.

Что-то странно знакомое и неприятное, нечто позорное зазвучало для него в сказанных им словах.

«Что это такое? В чём дело? – замучился он. – Или, может быть, я прежде, давно когда - нибудь, уже говорил эту фразу, и говорил не любя, неискренне, и вот теперь мне стыдно. Ничего не понимаю».

Он снова посмотрел на Викулину, но она вдруг отодвинулась и шепнула торопливо:

– Осторожно! Мы, кажется, обращаем на себя внимание…

Он отодвинулся тоже и, стараясь придать своему лицу спокойное выражение, тихо сказал:

– Простите! Я так полон вами, что всё остальное потеряло для меня всякое значение.

И опять какая-то мутная досада наползла на его настроение, и опять он не понял, откуда она, зачем.

«Я люблю, я люблю и говорю о своей любви так искренне и просто, что это не может быть ни пошло, ни некрасиво. Отчего же я так мучаюсь?»

И он сказал Викулиной:

– Я не знаю, может быть, вы смеётесь надо мной… Но я не хочу ничего говорить. Я не могу. Я хочу прильнуть…

Спазма перехватила ему горло, и он замолчал.

Он провожал её домой, и всё было решено. Завтра она придёт к нему. У них будет красивое счастье, неслыханное и невиданное.

– Это как сон!..

Ей только немножко жалко мужа.

Но Герман Енский прижал её к себе и убедил.

– Что же нам делать, дорогая, – сказал он, – если нас толкает друг к другу какая-то могучая сила, против которой мы не можем бороться!
– Безумно! – шепнула она.
– Безумно! – повторил он.

Он вернулся домой как в бреду. Ходил по комнатам, улыбался, и звёзды пели в его душе.

– Завтра! – шептал он. – Завтра! О, что будет завтра!

И потому, что все влюблённые суеверны, он машинально взял со стола первую попавшуюся книгу, раскрыл её, ткнул пальцем и прочёл:

«Она первая очнулась и тихо спросила:
– Ты не презираешь меня, Евгений?»

«Как странно! – усмехнулся Енский. – Ответ такой ясный, точно я вслух спросил у судьбы. Что это за вещь?»

А вещь была совсем немудрёная. Просто - напросто последняя глава из бабьей книги.

Он весь сразу погас, съёжился и на цыпочках отошёл от стола.

И звёзды в душе его в эту ночь ничего не спели.

                                                                                                                                                                             Бабья книга
                                                                                                                                                                     Автор: Н. А. Тэффи

Заметки о делах

0

194

Последнею любовь из этих болот

Я уеду из этой деревни...
Будет льдом покрываться река,
Будут ночью поскрипывать двери,
Будет грязь на дворе глубока.
Мать придёт и уснёт без улыбки...
И в затерянном сером краю
В эту ночь у берестяной зыбки
Ты оплачешь измену мою.
Так зачем же, прищурив ресницы,
У глухого болотного пня
Спелой клюквой, как добрую птицу,
Ты с ладони кормила меня?
Слышишь, ветер шумит по сараю?
Слышишь, дочка смеётся во сне?
Может, ангелы с нею играют
И под небо уносятся с ней...
Не грусти! На знобящем причале
Парохода весною не жди!
Лучше выпьем давай на прощанье
За недолгую нежность в груди.
Мы с тобою как разные птицы!
Что ж нам ждать на одном берегу?
Может быть, я смогу возвратиться,
Может быть, никогда не смогу.
Ты не знаешь, как ночью по тропам
За спиною, куда ни пойду,
Чей-то злой настигающий топот
Всё мне слышится, словно в бреду.
Но однажды я вспомню про клюкву,
Про любовь твою в сером краю
И пошлю вам чудесную куклу,
Как последнюю сказку свою.
Чтобы девочка, куклу качая,
Никогда не сидела одна.
— Мама, мамочка! Кукла какая!
И мигает, и плачет она...

                                                       Прощальная песня
                                                    Автор: Николай Рубцов

Без слов.

– Эта кошка была пребезобразная, – начала свой рассказ милая дама.

Главное, расцветка. По фигуре – ничего себе. Кошка как кошка. Но вот расцветка подгуляла.

По светлому фону чёрные пятна.

Это, конечно, в кошачьей внешности встречается довольно часто, но дело в том, что у этой кошки, о которой идёт речь, пятна были расположены, так сказать, с большим юмором.

Под правым глазом чёрное полукольцо, как у пьяницы, которому подбили глаз кулаком.

Другое пятно закрывало правое ухо и полглаза, словно лихо сдвинутая набекрень шапка.

Над хвостом нечто вроде вензеля с сиянием.

И главное – нашлёпка на середине носа, которая как бы переламывала нос пополам – ну, словом, дальше идти некуда.

И вот эта кошка полюбила восторженной, жертвенной любовью. Полюбила она – меня.

Собственно говоря, я этого чувства не добивалась и не поддерживала, даже просила хозяйку этой кошки – «уберите вы её, ради Бога, меня от неё тошнит».

Ничто не помогало.

Как только я приходила – моментально появлялась и кошка и не отходила от меня ни на шаг.

Она тёрлась об мою ногу, выгибала спину, мурлыкала, лезла ко мне на колени и, так как я её не хотела погладить, то она сама, поджав когти, хлопала меня по руке.

Всё это ещё можно было вынести. Но вот однажды сижу я у этой самой кошкиной хозяйки, и мне говорят:

– Смотрите, смотрите, она вам что-то несёт.

Смотрю – идёт эта уродина, идёт довольно спокойно и торжественно, можно сказать – сознательно идёт через всю комнату прямо ко мне и тащит что-то в зубах, вроде клубочка.

Подошла, поднялась на задние лапы и положила мне на колени полудохлую мышь.

Что со мной было, я подробно рассказывать не стану. Скажу одно – я никогда не думала, что я умею так громко визжать.

Потом, конечно, рассказывала об этом событии, и рассказ мой вызывал умиление над трогательным поступком невинного зверя.

Я охотно принимала участие в этом умилении. Не хотелось только повторения этого редкостного явления. И факт сам по себе довольно неаппетитный.

Конечно, если смотреть глубоко, то увидишь, как тёмная звериная душа, полюбив, отдала всё, что у неё есть на свете.

Ведь ничего, ровно ничего, никакого имущества у этой корявой кошки не было. Всё отдала.

Это, конечно, так. Это потрясает, и удивляет, и умиляет.

Но если втянуть на дело просто, без всякой глубины, то что получается?

Получается, что поганая кошка положила мне на колени дохлую мышь.

И от таких историй, как бы ни была чудесна их глубина, всякий, наверное, заранее наотрез откажется.

– А у меня тоже была любовная история в этом роде, – сказала приятельница милой дамы. – Но героиня этого романа не кошка, а чином пониже. Мышь. Меня полюбила мышь.

И было это дело вот как. Я когда-то много занималась музыкой.

Жили мы тогда в нашем старом петербургском доме.

Как сейчас помню – была ранняя весна, мутные северные сумерки. Я могла долго играть, не зажигая лампы.

Разучивала я что-то сложное, кажется, Листа.

И вот как-то, остановившись, слышу тихий шорох. Обернулась – мышка! Сидит тихо.

Я стала играть дальше.

Посмотрела – сидит. Даже подвинулась чуть-чуть ближе. И – представьте себе – каждый вечер, как я за рояль, так моя мышка вылезает и слушает.

А иногда поднимет мордочку и чуть - чуть попищит – посвистит. Так мы с ней вместе исполняли Листа несколько недель.

Под конец она уже совсем со мной не стеснялась, подходила близко, садилась у самой ножки рояля. Одним словом – совсем свои люди, друзья - музыканты.

И вот как-то мышка пропала. Сколько-то времени её не было.

Раз села я за рояль, взяла несколько аккордов прежде, чем развернула ноты, как вдруг слышу тихий - тихий писк. Оборачиваюсь и вижу картину.

Вылезает из-за портьеры моя мышь, а за нею целая вереница крошечных, розовых, противных голых мышат, совсем новорождённых.

А она ведёт их за собой, оглядывается, потом так педагогично села и смотрит то на них, то на меня. Мне, значит, рекомендует – «вот они».

А им показывает: «вот, дети, как нужно вести себя в концертах».

Мне, конечно, очень было жаль, но всё же пришлось велеть лакею, чтобы утром разыскал под портьерой щель и забил её.

Сами понимаете – что мне было делать с целым мышиным выводком?

Но всё - таки это ведь очень мило, что она так доверчиво привела ко мне, к своему испытанному другу, своих прелестных деток.

«Идёмте, идемте, здесь интересная музыка, здесь мы отдохнём душой». А я забила щель! Но что поделаешь!

– И я знал в своей жизни такую бессловесную любовь дикого зверька, – сказал наш друг, старый доктор. – Не совсем зверька, но почти.

Это был человечек, но такой примитивный, не сложнее вашей кошки, и голый, как ваши мышата, – ничего у него не было.

Человечек этот был якут. Колай. Звали его Колай.

Это, помнится, была такая история на севере нашего отечества.

Кто-то из начальства, желая выслужиться, объявил, что не то триста, не то пятьсот человек якутов изъявили желание креститься, но чтобы непременно называться в честь Государя. Николаем.

Не знаю, получило ли усердное начальство желаемую благодарность, но Николаев среди якутов появилось тогда много.

Звались они между собою больше Колай, Колым, но всё это были Николаи.

А встречался я с ними в том полевом госпитале, которым заведовал во время войны. Их, уже не помню почему, пригнали в наши края рыть окопы.

Вот из этих окопов они и попадали прямо к нам на койки, на солому, на подстилки, потому что цинга и тиф валили их сотнями.

Тяжёлые это были пациенты.

По-русски почти никто не говорил, докторов боялись, лекарства боялись, дотронуться до себя не позволяли.

Да и наше положение было трудное.

Медикаментов не хватало, за мясом приходилось гонять за двадцать вёрст пешком, потому что пробираться приходилось по колено в воде – так раскисли все болота кругом.

Словом, кошмар.

Якуты наши были все маленькие и, на наш взгляд, все на одно лицо.

Видели вы когда - нибудь тряпичные куклы?

Шарик из ваты обёртывают тряпкой и рисуют круглые брови, глаза точечками, ноздри и рот. Всё плоское.

Вот такие были у них лица. И злые они были – ужас. От страха, от страдания, от тоски. Трудно было с ними.

Вот как-то зовёт меня дежурная сестра. Не может справиться. Принесли нового больного, и он не даёт до себя дотронуться, санитара укусил, а ей в лицо плюнул.

Я пошёл.

Он лежит, маленький, на вид совсем мальчишка. Лежит и воет.

Я подошёл и стал тихонько, ласково говорить. Как с грудным ребёнком или с собакой, не выбирая слов, а главное, заботясь об интонации.

А он всё воет и воет. Однако стал делать паузы. Притихнет и прислушается.

А я всё говорю, всё тихо, всё ласково. Он стал делать паузы подольше.

Тут я осмелел, присел к нему на койку, протянул руку. Он ничего.

Тогда я стал гладить его по голове. Волосы у него были жёсткие, как звериная шерсть.

Он притих, слушает. Я мигнул санитару. Тот сдёрнул с него тряпьё, сделал впрыскивание.

Наш Колай совсем стих, дал себя осмотреть. Плох он был, бедняга, совсем безнадёжен. Лежал всегда с закрытыми глазами. Только когда я подходил, в узеньких щёлочках всегда блеснет огонёк.

Он даже что-то говорил мне, так доверчиво, как своему, и так робко, как беспредельно высшему и чтимому, что, наверное, считал меня чем-то вроде важного шамана.

Как-то раз, увидя меня, он особенно заволновался, и даже стал смеяться, и замахал руками, словно подзывал к себе.

Я подошёл. И он, захлёбываясь радостным смехом, вытащил из-под подушки грязный обрывок какого-то журнала и, мыча, толковал мне что-то.

Я взял бумажку. Это была вырванная откуда-то иллюстрация, изображающая якута, нарты и собак в упряжке.

Я полюбовался, пощёлкал языком, поулыбался и погладил Колая по его шерстяным волосам.

Он был очень счастлив и взволнован, даже чересчур.

Соседние больные тоже подняли головы и щёлкали языками. Все уже знали, какое у Колая сокровище, и гордились вместе с ним.

Время шло. Ужасное время. Дождь лил, не переставая. Выбраться из нашей трясины не было никакой возможности. Люди гнили заживо.

Из соседних мест, где работали пленные венгерцы, приходили вести ещё страшнее.

Посланные за мясом за тридцать вёрст – от них было дальше, чем от нас, – уже не возвращались. Они не убегали, нет. Они просто умирали по дороге.

Но те хоть враги, а ведь здесь свои. Жалко.

И вот получаю я, наконец, долгожданное предписание. Переводят меня на другое место. Что будет – не знаю, но хоть из болота выберусь и то слава Богу.

Добрался до нас и мой заместитель. На его счастье, дожди прекратились и начало подмораживать, а то я и с предписанием не мог бы двинуться.

Вот пошёл я сдавать ему своих больных.

Те уже знали, что я ухожу. Кто понимал по-русски, объяснил остальным.

И вижу – мой Колай смотрит на меня и шарит что-то по своей подстилке, по рваной своей рубахе.

Спрашиваю соседа – тот понимал по-русски:

– Чего он?
– А он ищет, что тебе подарить. Ничего нет, а он тебя любит.

У Колая ничего не было. Ну, совсем ничего. Казённая подушонка, простыня, рубаха. У некоторых хоть махорка была. У него – как есть ничего.

И с таким отчаянием смотрели на меня узенькие полоски его глаз, что вся эта простая комическая маска, которую дала ему природа вместо лица, вдруг сделалась трагической, как на фронтоне древнего театра.

Я протянул к нему руку.

– Колай, – говорю. – Не надо, Колай!

И вдруг лукаво сверкнули узкие глазки, поплыли в сторону щёки – Колай засмеялся.

Засмеялся, сунул руку под подушку и вытащил тот самый замуслённый обрывок журнала, где был якут с собаками.

Он великодушным, щедрым движением втиснул листок мне в руки и даже слегка оттолкнул меня. – Иди, мол, уноси твоё счастье.

И смеялся так, что слёзы навернулись ему на глаза.

И я взял замуслённую бумажку и бережно спрятал в карман, и нагнулся, и поцеловал Колая в шерстяную его голову, и унёс с собой драгоценный дар, самый драгоценный, какой я получил за всю мою жизнь.

В этой бумажке отдал мне человек всё, что у него было на земле.

                                                                                                                                                                             Без слов
                                                                                                                                                                   Автор: Н. А. Тэффи

Заметки о делах

0

195

Королева ( участвует в представленной сцене, но не подаёт реплик )

Озрик
На помощь королеве!
Горацио
Тот и другой в крови. – Ну как, милорд?
Озрик
Ну как, Лаэрт?
Лаэрт
Увы, кулик попался.
Я ловко сети, Озрик, расставлял
И угодил в них за своё коварство.
Гамлет
Что с королевой?
Король
Обморок простой
При виде крови.

                                            Два финала трагедии Гамлет (отрывок)
                                                          Автор: Николай Самойлов

Жизнь и темы.

Часто упрекают нас, бедных тружеников пера, что наши вымыслы слишком расходятся с жизнью и так явно неправдоподобны, что не могут вызвать веры в себя и доверия к себе.

Мнение это столь несправедливо, что в конце концов чувствую потребность отстоять и себя, и других.

Я лично давно уже убедилась, что как бы ни были нелепы написанные мною выдумки, жизнь, если захочет, напишет куда нелепее!

И почти каждый раз, когда меня упрекали в невероятности описанных событий, события эти бывали взяты мною целиком из жизни.

У писателя почти всегда хороший культурный вкус, чувство меры, тактичность.

У жизни ничего этого нет, и валяет она прямо, без запятых.

Вероятно, диктует какому - нибудь подручному дьяволу, а тот записывает и исполняет.

Часто добрые люди стараются прийти на помощь писательскому творчеству и дают «интересную тему».

– Вот для вас чудная тема! Прямо невероятное событие!

И расскажут действительно невероятное событие.

Если вы пожелаете обратить это событие в рассказ, то можете быть уверены, что ни одна уважающая себя редакция произведения вашего не напечатает.

Вам скажут, что вы не знаете быта, не знаете жизни, не знаете людей, не знаете грамоты.

Подлинные происшествия нужно перерабатывать в литературные произведения, старательно подлаживая их под те требования, которые мы желаем предъявлять к жизни.

Трудно и скучно. Поэтому сюжетов из жизни никому брать не советую.

Даже питаясь исключительно продуктами собственного воображения, часто попадаешь в неприятные истории.

Придёт какая - нибудь милая дама, подожмёт губы и скажет язвительно:

– А я читала, как вы меня продёрнули.
– Я? Вас? Когда?
– Нечего! Нечего! Ведь вы же написали, что одна толстая дама сломала свой зонтик, а я как раз вчера сломала.
– Так ведь я два месяца тому назад написала, не могла же я предвидеть, что это с вами случится!
– Ах, не всё ли равно, когда это случилось – вчера, два месяца тому назад? Важен факт, а не время. Стыдно, стыдно друзей высмеивать!
– Да, ей - Богу же, я…
– Ну, нечего, нечего!

И она демонстративно переменит разговор.

Когда вы описываете действительное происшествие, у вас получается такая ни на что не похожая штука, что всё равно никто ничему не поверит.

Если же наврёте, насочиняете, наплетёте, нагородите, – десять человек откликнется.

Напишете вы святочный рассказ, как обезумевший дантист проглотил в рождественскую ночь свою сверлильную машину.

Редактор поморщится, скажет, что это совсем уж ни на что не похоже и что у вас фантазия прогрессивного паралитика, но если рассказ этот напечатают, – вы получите через неделю десять писем от дантистов Европейской России, а ещё через неделю – десять от дантистов Азиатской России с горькими упрёками, зачем вы врываетесь в их частную жизнь и семейные дела.

Будут письма и скорбные, и угрожающие.

«Милостивый государь! – напишут вам. – Прошу вас взять ваши слова назад, потому что сын мой не способен на такой низкий поступок, как порча инструмента своего товарища».
«Милостивый государь! Зачем вы бросили тень на прошлое бедной девушки. Теперь все подумают, что, уничтожив свою машинку, её жених хотел отомстить за своё поруганное чувство».
«Милостивый государь! Ах, это – святая правда. В наше безвременье человек ни перед чем не остановится».
«Милостивый государь! Приведённая в вашем рассказе идея возмутила нас, нижеподписавшихся, до глубины души».
«Милостивый государь! Вы клевещете на русское общество. Назовите мне такую обитель, где бы русский мужик не страдал! Но, как видно, вы не бывали на Волге! Стыдитесь!»
«Милостивый государь! Уверяю вас, что я не виноват. Подлец Окуркин просрочил вексель, и только потому пришлось пожертвовать машинкой. Умоляю вас, не думайте обо мне худо!»

Станет жутко.

Что же это такое?

Разве не я сама собственной головой выдумала этого дантиста, и вот зашевелилось со всех концов, всхлипнуло, дотянулось с обидой, с вопросами, с требованиями, с упрёками.

И всё это оттого, что выдумка ваша слишком нелепа и потому похожа на жизнь.

Если вы хотели остаться только в литературе, вы должны были бы написать, что печальный дантист продал свою машинку или нечаянно сломал её. Вот и всё.

Недавно я была поражена, до чего грубо и безвкусно острит жизнь.

Слушался в суде процесс, и среди свидетелей фигурировали двое юнкеров - кавалеристов. Фамилия одного была Кобылин, а другого – Жеребцов.

Ведь самый завалящий фельетонист самой завалящей провинциальной газетки не позволит себе такого пошлого зубоскальства!

Ну, сострит немножко, в меру, с тактом, в пределах жизненности и возможности.

Оставь одного Кобылина или одного Жеребцова, и того за глаза хватит. А то ведь грубо, ненужно, ни на что не похоже!

Придумай такую штучку какой - нибудь беллетрист, ему бы солоно пришлось.

Написали бы о нём, что приёмы его остроумия весьма грубы и примитивны, рассчитаны на самый низкий вкус и обличают в авторе старшего дворника.

А раз эта блестящая выдумка принадлежит самой жизни, все относятся к ней с какой-то трусливой почтительностью.

Жизнь, как беллетристика, страшно безвкусна.

Красивый, яркий роман она может вдруг скомкать, смять, оборвать на самом смешном и нелепом положении, а маленькому дурацкому водевилю припишет конец из Гамлета.

И обидно, и досадно, и советую всем не портить себе вкуса, изучая эти скверные образцы.

Ну что поделаешь, если выдуманная правда гораздо жизненнее настоящей!

                                                                                                                                                                              Жизнь и темы
                                                                                                                                                                        Автор: Н. А. Тэффи

( кадр из фильма «Бандитский Петербург 2: Адвокат»  2000 )

Заметки о делах

0

196

Любовь в шуршаньях перевода

Я всё придумала себе сама -
Твою любовь и нежность.             
Сплела в стихи твои слова,                                 
В них не заметила небрежность.                         
А был лишь лёгкий флирт, забава,   
Без обещаний в сказке жить. 
Винить в том не имею право.                               
Я понимаю - вместе нам не быть.                                                   
Ненужной женщиной не стану.
Уйду без лишних слов, упрёков.
В моей копилке жизненных уроков.                                                                                                         
Пора забыться нашему роману

                                                                  Ненужная женщина
                                                                       Автор: Николь

Переводчица.

Самыми презренными людьми в Египте считались свинопасы и переводчики.

История Египта

Каждую весну раскрываются двери женских гимназий, пансионов и институтов и выпускают в жизнь несколько сотен… переводчиц.

Я не шучу. До шуток ли тут!

В былые времена о чём думали и о чём заботились маменьки выпускных девиц?

– Вот буду вывозить Машеньку. Может быть, и пошлёт Бог подходящую партию. Глашенька-то как хорошо пристроилась. Всего девять зим выезжала, на десятую – Исайя, ликуй!

Так говорила маменька со средствами.

У кого же не было запаса на девять зим, те старались подсунуть дочь погостить к богатому родственнику или к «благодетельнице».

И родственник, и благодетельница понимали, что каждую девицу нужно выдавать замуж, и способствовали делу.

Вейнингеров (*) в то время ещё не было, и никто не подозревал о том, как низка и вредна женщина.

Открыть глаза было некому, и молодые люди женились на барышнях.

Так было прежде.

Теперь совсем не то.

Теперь жених (так называемый «жених» – лицо собирательное), как бы влюблён он ни был, уже вкусил от Вейнингера!

Хоть из десятых рук, от какого - нибудь репетитора племянника сестры, двоюродного дяди.

И пусть он слышал только всего, что у Вейнингеров всё «м» да «ж», – с него достаточно, чтобы скривить рот и сказать барышне:

– Знаете, я принципиально против женитьбы. У женщин слишком много этих всяких букв… Вейнингер совершенно прав!

И маменьки это знают.

Знаете, Авдотья Петровна, – говорит маменька своей приятельнице. – Что-то в нас, в женщинах, такое открылось нехорошее. Уж и ума не приложу, что такое. Придётся, видно, Сонечке в контору поступать либо переводов искать.
– Всё в конторах переполнено. У меня две дочки второй год со всех языков переводят. Беда!
– Уж не переехать ли лучше в провинцию? Может быть, там ещё ничего не знают про наши дела. Может, до них ещё не дошло.
– Да, рассказывайте! У меня в Могилёве брат жену бросил. Пишет: никуда жена не годится. Что ни сделает – всё
«ж». Едет, бедная, сюда. Хочет переводами заняться…

Выйдет девица из института, сунется в одну контору – полно. В другую – полно. В третьей – запишут кандидаткой.

– Нет, – скажут, – сударыня. Вам не особенно долго ждать придётся. Лет через восемь получите место младшей подбарышни, сразу на одиннадцать рублей. Счастливо попали.

Повертится девица, повертится. Напечатает публикацию:

«Окончившая институт, знает все науки практически и теоретически, может готовить все возрасты и полы, временем и пространством не стесняется».

Придёт на другой день старуха, спросит:

– А вы сладкое умеете?
– Чего-с?
– Ну, да, сладкое готовить умеете?
– Нет… я этому не училась.
– Так чего же тогда публикуете, что готовить умеете. Только даром порядочных людей беспокоите. Больше не придёт никто.

Поплачет девица, потужит и купит два словаря: французский и немецкий.

Тут судьба её определяется раз навсегда.

Трещит перо, свистит бумага, шуршит словарь…

Скорей! Скорей!

Главное достоинство перевода, по убеждению издателей, – скорость выполнения.

Да и для самой переводчицы выгоднее валять скорее. Двенадцать, пятнадцать рублей с листа. Эта плата не располагает человека к лености.

Трещит перо.

«Поздно ночью, прокрадываясь к дому своей возлюбленной, увидел её собаку, сидеть одной на краю дороги».
«Он вспомнил её слова: „Я была любовницей графа, но это не переначнется“».

Бумага свистит.

«Красавица была замечательно очаровательна. Её смуглые черты лица были невероятны. Крупные котята (chatons – алмазы) играли на её ушах. Но очаровательнее всего была ямочка на подзатыльнике красавицы. Ах, сколько раз – увы! – этот подзатыльник снился Гастону!»

Шуршит словарь.

«Зал заливался светом при помощи канделябров. Графиня снова была царицей бала. Она приехала с дедушкой в открытом лиловом платье, отделанном белыми розами».
«Амели плакала, обнимая родителям колени, которые были всегда так добры к ней, но теперь сурово отталкивали её».
«Она была полного роста, но довольно бледного».
«Он всюду натыкался на любовь к себе и нежное обращение».

Вот передо мною серьёзная работа – перевод какой-то английской богословской книги.

Читаю:

«Хорош тот, кто сведёт стадо в несколько голов. Но хорош и тот, кто раздобудет одного барана. Он также может спокойно зажить в хорошей деревне».

Что такое? Что же это значит?

Это значит вот что:

«Блажен приведший всю паству свою, но блажен и приведший одну овцу, ибо и он упокоится в селениях праведных».

Всё реже и реже шуршит словарь. Навык быстро приобретается.

Работа приятная. Сидишь дома, в тепле. Бежать никуда не надо. И знакомым можно ввернуть словечко, вроде:

– Мы, литераторы…
– С тех пор как я посвятила себя литературе…
– Ах, литературный труд так плохо оплачивается… У нас нет ничего, кроме славы!

Трещат перья, свистит бумага. Скорей! Скорей.

«Алиса Рузевельт любит роскошь. На большом приёме она щегольнула своим полуплисовым платьем…»

Шуршит словарь.

                                                                                                                                                                                              Переводчица
                                                                                                                                                                                         Автор: Н. А. Тэффи
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Вейнингеров  в то время ещё не было, и никто не подозревал о том, как низка и вредна женщина - Отто Вейнингер (нем. Otto Weininger; 3 апреля 1880, Вена — 4 октября 1903, там же) — австрийский философ и психолог, получивший известность как автор книги «Пол и характер. Принципиальное исследование».

___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

( кадр из фильма «Игра слов. Переводчица олигарха» 2005 )

Заметки о делах

0