Рок графа Пьетро в романах прекраснейших дам

­­­­­­­­­­­Когда я родилась? Сама не знаю -
Средь серости ночей и дней пустых.
Откуда я пришла: из ада, рая
Чистилища? Или во мне триптих?

Зачем я родилась? Не знаю тоже.
Мне скучно здесь, лишь только и всего.
Не вижу я желанных и достойных
Вниманья и усилья моего.

Припев:

Роковая женщина – загадка,
Роковая женщина – звезда.
Да, её любовь бывает сладкой,
Но счастливой – никогда.
Да, её любовь бывает сладкой,
Но счастливой – никогда.

Я женщина не только лишь по плоти,
Прекрасной, нежной, слабой. Нет, меня
Создали в колдовском водовороте
Космических субстанций. И огня!

Бурлят во мне стихии потаенно,
То нежностью, то страстностью маня.
Как ни старайся быть ты отстраненным,
Приговорён ты полюбить меня.

                                                          Муз. комп - Роковая женщина(отрывок)
                                                                     Автор: Ирина Русских

Как я писала роман

Для этого я выбрала первую неделю Великого поста.

Время тихое, покаянное и, главное, свободное, так как, кроме четырёх капустников у четырёх актрис, ничего обязательного не предвиделось.

Мысль писать роман появилась у меня давно, лет пять тому назад. Да, собственно говоря, и не у меня, а у одной визитствующей дамы.

Она долго сидела у меня, долго говорила неприятные вещи на самые разнообразные темы и, когда иссякла, ушла и, уходя, спросила:

– Отчего вы не пишите романа?

Я ничего не ответила, но в тот же вечер села за работу и написала:

«Вера сидела у окна».

Лиха беда начало. Потом, с чувством исполненного долга, я разделась и легла спать.

С тех пор прошло пять лет, во время которых мне было некогда. И вот, наконец, теперь, на первой неделе Великого поста, я решила приняться за дело.

Начало моего романа мне положительно не понравилось.

За эти пять лет я стала опытнее в литературном отношении и сразу поняла, что сажать Веру у окна мне окончательно невыгодно.

Раз Вера сидит у окна – это значит изволь описывать либо сельский пейзаж, либо «петербургское небо, серое, как солдатское сукно». Без этого не обойдётся, потому что, как ни верти, а ведь смотрит же она на что - нибудь!

Опыт мой подсказал мне, что гораздо спокойнее будет, если я пересажу Веру куда - нибудь подальше от окна – и пейзажа не надо, и в спину ей не надует.

Хорошо. Теперь куда её посадить?

На диван? Но ведь я ещё не знаю, богатая она женщина или бедная, есть у неё кой - какая мебелишка или она живёт в мансарде и служит моделью влюблённому в неё художнику.

Тот, кто ни разу не писал романа, наверное, хорошо меня понимает.

Рассказик – дело другое. Нет на свете человека, который не сумел бы написать рассказика. Там всё просто, ясно и коротко.

Например, если вы хотите в рассказике сказать, что человек испугался, вы прямо и пишите:

«Пётр Иваныч испугался».

Или, если рассказик ведётся в очень лёгких тонах, то:

«Петр Иваныч перетрусил».

Если же рассказик юмористический, то можете даже написать:

«Пётр Иваныч чувствовал, как душа его медленно, но верно опускается в пятки. Сначала в правую, потом в левую. Опустилась и засела там прочно».

В романе этого нельзя. В романе должен быть размах, мазок, амплитуда в восемьдесят градусов. Страх в романе нужно изобразить тонко, всесторонне, разобрать его психологически, физиологически, с историческим отбегом, не говоря уже о стилистических деталях, характеризующих именно эту функцию души, а не какую - либо другую.

Уфф!

Теперь ещё очень важная подробность. Нужно твёрдо знать, какой именно роман вы пишете: бульварный (печатается в маленькой газетке, по пятаку строка), или бытовой в старых тонах (печатается в журналах, по восемь копеек, а если очень попросить, то и по гривеннику строка), или же, наконец, вы хотите, чтобы ваш роман был написан в прошлогоднем стиль - нуво (*) (печатается даром или за небольшую приплату со стороны автора).

Если вам нужно в бульварном романе сказать, что Пётр Иваныч испугался, то изображаете вы это в следующих словах:

«Граф Пьетро остолбенел от ужаса. Его роскошные волосы встали дыбом, и бархатный плащ, сорвавшись с плеч, упал к его трепещущим ногам, описывая в воздухе роковые зигзаги. Но графы Щукедилья никогда не терялись в минуты смертельной опасности, и Пьетро, вспомнив галерею своих предков, овладел собой, и презрительная усмешка искривила его гордые рот и подбородок…»

Бытовик должен рассказать о Петре Иваныче и его испуге иначе:

«– Ну, брат, стало быть, теперича тебе крышка! – подумал Петруха и разом весь вспотел. В одну минуту пролетела в его мозгах вся прошедшая жизнь. Вспомнилось, как старый Вавилыч дал ему здорового тычка за то, что слямзил он у Микешки портянку, вспомнилось ещё, как он с тем же Микешкой намял Пахомычу загривок.

– Ах чтоб те! – неожиданно для себя самого вскрикнул Петруха и затих.»

Стиль - нуво требует совсем другого приёма и других слов.

Боже упаси перепутать!

«Это было, конечно, в конце восемнадцатого столетия… Пьер вдруг почувствовал, как странно и скользко запахло миндалем у него под ложечкой и томно засосало в затылке, как будто нежная рука преждевременно состарившейся женщины размывно перебирала ему волосы, и от этого хотелось есть и петь одной и той же нотой и одним и тем же словом старинный романс:

Придёт пора, твой май отзеленеет,
Угаснет блеск агатовых очей.

А на левой ноге чувствовался не сапог, а пуговица, одна и голубая.

И это был страх».

Видите, как всё это сложно!

Но вернёмся к Вере.

Может быть, можно посадить её просто на стул.

«Вера сидела на стуле».

Как-то глупо выходит. Да, в сущности, и не всё ли равно, на чём она сидела? Главное в том, что она сидела, а как именно – это, по-моему, уж дело её совести.

Ну-с, итак, значит, Вера сидит.

А дальше что?

Я, собственно говоря, придумала, что в первой главе должна приехать к Вере в гости бывшая институтская подруга, в которую потом влюбится Верин муж, молодой помещик, и так далее, вроде «Снега» Пшибышевского (**).

Хорошо было бы приступить к романсу с философским разгоном.

Вера сидит, а подруга едет.

Ты, мол, расселась, а беда не сидит, а едет.

Что - нибудь в этом роде, чтобы чувствовались ужас и безвыходность положения.

Но, с другой стороны, невыгодно сразу открывать читателю все карты. Догадается, в чём дело – ещё и читать не станет.

Теперь как же быть?

Опять всё - таки в рассказике всё это совсем просто. А в романе, раз вы написали, что Вера сидит, то уж одним этим вы влезли в довольно скверную историю. В особенности если вы собрались писать роман натуралистический.

Вы немедленно должны обосновать исторически, вернее – генеалогически. Должны написать, что ещё прадед её, старый Аникита Ильич Густомыслов, любил посиживать и что ту же черту унаследовал и дед её Иван Аникитич.

А если стиль - нуво, тогда ещё хуже. Тогда нужно написать так:

«Вера сидела, и от этого ей казалось, что она едет по сизому бурелому, и вдали узывно вабит свирелью, и от этого хотелось есть ежевику и говорить по-французски с лёгким норвежским акцентом.

Когда прошла первая неделя Великого поста, я просмотрела свою рукопись:

На чистом листе бумаги большого формата было написано:

«Вера сидела».

За пять лет я подвинулась на одно слово назад!

Если так пойдёт, то через десять лет от моего романа, пожалуй, ровно ничего не останется!

Пока что – положу его в стол. Пусть хорошенько вылежится.

Это, говорят, помогает.

Эх, Вера, Вера! И зачем ты села!

                                                                                                                                                                         Как я писала роман
                                                                                                                                                                         Автор: Н. А. Тэффи
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) вы хотите, чтобы ваш роман был написан в прошлогоднем стиль - нуво - Стиль «нуво», вероятно, является сокращением от термина «арт - нуво» — художественного стиля конца XIX — начала XX века. Арт - нуво отличался стремлением объединить искусство и повседневность.

(**) должна приехать к Вере в гости бывшая институтская подруга, в которую потом влюбится Верин муж, молодой помещик, и так далее, вроде «Снега» Пшибышевского - «Снег» — драма польского драматурга Станислава Пшибышевского (1868 – 1927). Это произведение в четырёх действиях, опубликованное в 1903 году. Сюжет: Главный герой — Тадеуш, художник, «созидающий». Когда-то он знал Еву, которая имела над ним огромную власть. С любовью к Еве была неразлучна боль тоски о чём-то новом, о «новых мирах». Только ценой мучительнейшего перелома Тадеуш освободился из-под этих чар.
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

( кадр из фильма «Джейн Остин» 2006 )

Рассеянная

Тебя увидел я с другим.
И ты смотрела на него,
Как будто он тобой любим,
Как будто он - важней всего.

Сжимала крепко его руки,
В глаза его смотря не смело.
Борясь безвременной разлуки,
Его лишь видеть ты хотела.

А я смотрел и ревновал,
Как будто ты моя невеста.
И я стоял и наблюдал.
Не в силах был сойти я с места.

Когда прошло оцепление,
Я понял всё, я всё принял.
Оставив лишь опустошение,
Пришёл любви моей финал.

                                                              Тебя увидел я с другим
                                                           Автор: Михаил Цибульский

Долг и честь

Марья Павловна была женщина энергичная, носила зелёные галстуки и резала в глаза правду - матку.

Она пришла к Мединой в одиннадцать часов утра, когда та была ещё не причёсана и не подмазана и потому должна была чувствовать себя слабой и беззащитной.

– Так-с! – сказала Марья Павловна, глядя приятельнице прямо в среднюю папильотку (*). – Всё это очень мило. А не потрудишься ли ты объяснить мне, кто это вчера переводил тебя под ручку через улицу? А?

Медина подняла высоко неподмазанные брови, развела руками, повела глазами, – словом, сделала всё, что было в её скудных средствах, чтоб изобразить удивление.

– Меня? Вчера? Под ручку? Ничего не понимаю!
– Не понимаешь? Она не понимает! Вот вернётся Иван Сергеевич из командировки – он тебе поймёт!

Медина собралась было снова развести руками и повести глазами, да как-то ничего не вышло. Поэтому она решила обидеться.

– Нет, я серьёзно не понимаю, Мари, о чём ты говоришь!
– Я говорю о том, что ты, пользуясь отсутствием мужа, бегаешь по улицам с дураком Фасольниковым. Да-с! Мало того, полтора часа у подъезда с ним разговаривала. Очень умно!
– Уверяю тебя, – залепетала Медина, – уверяю тебя, что я его совсем не заметила.
– Не заметила, что под руку гуляешь? Ну, это, мать моя, ври другим!
– Даю тебе честное слово! Я такая рассеянная!
– Другой раз смотри, что у тебя под локтем делается. Два часа у подъезда беседовала. Швейцар хихикает, извозчики хихикают, Анна Николаевна проезжала – всё видела. Я, говорит, ещё с поперечного переулка заметила, что Медина влюблена. Теперь ездит и трещит по всему городу.

Медина всплеснула руками:

– Я? Влюблена? Что за вздор!
– Ври другим, – деловито заметила Марья Павловна и закурила папироску. – Завтра на вечере он у тебя будет?
– Разумеется, нет. Впрочем, я пригласила его, – нельзя же было не пригласить. Так что, может быть, и будет. Ведь на именинах был, так почему же вдруг теперь… Разумеется, придёт.
– Поздравляю! Это чтобы все гости за вашей спиной перемигивались? Чрезвычайно умно! Подожди, то ли ещё будет! Вернётся Иван Сергеевич, станет анонимные письма получать.

Медина притихла.

– Да что ты!
– И очень просто. Анна Николаевна первая напишет. «Откроет глаза».
– Как же мне быть?
– А уж это твоё дело. Ты должна поступить, как тебе подсказывают долг и честь.
– А как они подсказывают?
– Ты должна написать своему Фасольникову, что, во-первых, ты – порядочная женщина, а, во-вторых, что он не должен больше у тебя бывать.
– Неловко как-то выходит. Я, мол, порядочная женщина, так что, пожалуйста, у меня не бывайте. Точно он должен только к непорядочным ходить!
– Виляй, виляй! А потом и рада бы, да поздно будет. Впрочем, мне всё равно.

Марья Павловна встала, демонстративно отряхнула платье и поправила зелёный галстук. Медина взволновалась:

– Подожди, Мари, ради Бога! Продиктуй мне, как написать!

Медина села и снова закурила папироску.

– Пиши: Милостивый государь!
– Воля твоя, но я не могу писать «милостивый государь» человеку, который бывал у меня запросто!
– Ну, пиши: «Многоуважаемый Николай Андреич».
– Это такому-то мальчишке писать «многоуважаемый»? Да он себе невесть что в голову заберёт. По-моему, нужно написать просто «дорогой».
– Ты думаешь? Ну, хорошо; это, пожалуй, можно. Итак: «Дорогой Николай Андреич! Честь имею уведомить вас, что я – честная женщина…»
– Воля твоя, не могу так писать. Это точно официальная бумага!
– Ну, пиши просто: «я – женщина честная, и прошу вас…».
– Воля твоя, нехорошо выходит.
– Ну, так пиши:«спешу уведомить вас, что я – честная женщина»

– А он скажет: чего ж она четыре месяца молчала, а теперь вдруг заспешила… Мари, дорогая, не сердись на меня! Может быть, можно это в конце поместить? Знаешь, это даже эффектно выйдет. Уверяю тебя!

–  Ну, хорошо. Теперь пиши так: «не истолкуйте плохо моей просьбы, но я умоляю вас – не приходите ко мне завтра».
– Воля твоя, ужасно грубо выходит. Может быть, лучше и на самом деле завтрашний вечер отменить?
– Делай, как тебе велят долг и честь.
– А как же они велят? Нужно отменить вечер?
– Конечно, отмени. Тогда пиши так: «не приходите завтра, так как вечер отменён, и никого не будет. Не требуйте от меня объяснений, – ваша чуткость поможет вам догадаться».
– Вот и всё. Подпишись: «готовая к услугам такая-то», и посылай.

– Воля твоя, как-то грубо! Может быть, немножко смягчить?
– Мягчи, мягчи! Вот приедет Иван Сергеевич, он тебе помягчит!
– Ах, какая ты, право! Всегда умеешь всё так неприятно повернуть. Письмо, конечно, очень хорошо, только, – ты уж не сердись, – у тебя совсем нет стиля. Понимаешь, – иногда достаточно переставить или вычеркнуть какое - нибудь самое пустое слово, – и всё письмо приобретает особый колорит. А у тебя всё как-то так аляповато, уж ты не сердись!

– Дура ты, дура! Сама двух слов слепить не умеешь, а туда же – сти - иль!
– Пусть дура, пусть не умею. Ты зато очень умна. Смотри сама: в четырёх строчках четыре раза «не» повторяется. Это по-твоему хороший стиль?
– Разве четыре?
– Четыре.
– Ну, вычеркни одно «не» – и делу конец. А мне пора. Надеюсь, ты поступишь, как тебе велят долг и честь. Отошли письмо сейчас же.

Марья Павловна снисходительно потрепала подругу по щеке и вышла. Медина тяжело вздохнула и села переписывать письмо набело.

– Вычеркну одно «не», – вот и делу конец.

Вычеркнула, переписала, перечитала:

– «Дорогой Николай Андреич! Не истолкуйте плохо моей просьбы, но я умоляю вас – приходите ко мне завтра, так как вечер отменён и никого не будет. Не требуйте от меня объяснений, – ваша чуткость поможет вам догадаться. Готовая к услугам В. Медина».

Перечитала ещё раз и немножко удивилась.

– Странно! Теперь получается как-то не совсем то… но ведь Мари сама сказала, что из четырёх «не» зачеркнуть одно всегда можно. И, во всяком случае, стиль от этого только выиграл.

Надушила письмо «Астрисом» (**), отправила, подошла к зеркалу и улыбнулась просветлённой улыбкой.

– Как, в сущности, легко повиноваться голосу долга и чести!

                                                                                                                                                                                               Долг и честь
                                                                                                                                                                                         Автор: Н. А. Тэффи
_________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) глядя приятельнице прямо в среднюю папильотку - Термин «папильотка» имеет разные значения в зависимости от контекста. Слово происходит от французского papillote — «бабочка» или «бумажка». Первоначально этим термином обозначались бумажные конфеты, которые заворачивались в виде бабочек. В косметологии
Папильотка — небольшой жгут ткани или бумаги, на который до изобретения бигуди накручивали прядь волос для их завивки.

(**) Надушила письмо «Астрисом» - Astris — аромат для женщин, выпущенный брендом L.T. Piver в 1908 году. Принадлежал семействам «Цветочные» и «Альдегидные». Над ароматом работал парфюмер Пьер Армижан. Статус: выпуск прекращён, так как точная формула парфюма утрачена.

Наш Дом 2. Предвариловка ))

«Вот без­за­бот­ной какой роди­ла тебя мать, Нав­си­кая!
Без попе­че­нья лежит одеж­да бле­стя­щая в доме,
Брак же твой бли­зок, когда и самой тебе надо оде­той
Быть хоро­шо и одеть, кто с тобою на свадь­бу поедет.
Доб­рая сла­ва опрят­но оде­тых людей про­во­жа­ет,

С радо­стью смот­рят на них и отец и почтен­ная матерь.
Ну-ка, давай, поедем сти­рать с наступ­ле­ни­ем утра.
Вме­сте с тобой я пой­ду помо­гать тебе, чтоб поско­рее
Дело окон­чить. Недол­го уж в девах тебе оста­вать­ся.
Взять тебя замуж хотят наи­бо­лее знат­ные люди

                                                                                          «Одиссея» Песнь Шестая (Фрагмент)
                                                                                                                   Автор: Гомер

Робинзоны

Когда корабль тонул, спаслись только двое: Павел Нарымский — интеллигент, Пров Иванов Акациев — бывший шпик.

Раздевшись догола, оба спрыгнули с тонувшего корабля и быстро заработали руками по направлению к далёкому берегу.

Пров доплыл первым. Он вылез на скалистый берег, подождал Нарымского и, когда тот, задыхаясь, стал вскарабкиваться по мокрым камням, строго спросил его:

— Ваш паспорт!

Голый Нарымский развёл мокрыми руками:

— Нету паспорта. Потонул.

Акациев нахмурился.

— В таком случае я буду принужден…

Нарымский ехидно улыбнулся:

— Ага… Некуда!

Пров зачесал затылок, застонал от тоски и бессилия и потом, молча, голый и грустный, побрёл в глубь острова.

* * *
Понемногу Нарымский стал устраиваться. Собрал на берегу выброшенные бурей обломки и некоторые вещи с корабля и стал устраивать из обломков дом.

Пров сумрачно следил за ним, прячась за соседним утёсом и потирая голые худые руки. Увидев, что Нарымский уже возводит деревянные стены, Акациев, крадучись, приблизился к нему и громко закричал:

— Ага! Попался! Вы это что делаете?

Нарымский улыбнулся:

— Предварилку строю.
— Нет, нет… Это вы дом строите?! Хорошо-с!.. А вы строительный устав знаете?
— Ничего я не знаю.
— А разрешение строительной комиссии в рассуждении пожара у вас имеется?
— Отстанете вы от меня?
— Нет-с, не отстану. Я вам запрещаю возводить эту постройку без разрешения.

Нарымский, уже не обращая на Прова внимания, усмехнулся и стал прилаживать дверь.

Акациев тяжко вздохнул, постоял и потом тихо поплёлся в глубь острова.

Выстроив дом, Нарымский стал устраиваться в нём как можно удобнее. На берегу он нашёл ящик с книгами, ружьё и бочонок солонины.

Однажды, когда Нарымскому надоела вечная солонина, он взял ружьё и углубился в девственный лес с целью настрелять дичи.

Всё время сзади себя он чувствовал молчаливую, бесшумно перебегавшую от дерева к дереву фигуру, прячущуюся за толстыми стволами, но не обращал на это никакого внимания. Увидев пробегавшую козу, приложился и выстрелил.

Из-за дерева выскочил Пров, схватил Нарымского за руку и закричал:

— Ага! Попался… Вы имеете разрешение на право ношения оружия?

Обдирая убитую козу, Нарымский досадливо пожал плечами:

— Чего вы пристаёте? Занимались бы лучше своими делами.
— Да я и занимаюсь своими делами, — обиженно возразил Акациев. — Потрудитесь сдать мне оружие под расписку на хранение впредь до разбора дела.
— Так я вам и отдал! Ружьё-то я нашёл, а не вы!
— За находку вы имеете право лишь на одну треть… — начал было Пров, но почувствовал всю нелепость этих слов, оборвал и сердито закончил: — Вы ещё не имеете права охотиться!
— Почему это?
— Ещё Петрова дня не было! Закону не знаете, что ли?
— А у вас календарь есть? — ехидно спросил Нарымский. Пров подумал, переступил с ноги на ногу и сурово сказал:
— В таком случае я арестую вас за нарушение выстрелами тишины и спокойствия.
— Арестуйте! Вам придётся дать мне помещение, кормить, ухаживать за мной и водить на прогулки!

Акациев заморгал глазами, передёрнул плечами и скрылся между деревьями.

* * *
Возвращался Нарымский другой дорогой.

Переходя по сваленному бурей стволу дерева маленькую речку, он увидел на другом берегу столбик с какой-то надписью.

Приблизившись, прочёл: «Езда по мосту шагом».

Пожав плечами, наклонился, чтоб утолить чистой, прозрачной водой жажду, и на прибрежном камне прочёл надпись:

«Не пейте сырой воды! За нарушение сего постановления виновные подвергаются…»

Заснув после сытного ужина на своей тёплой постели из сухих листьев, Нарымский среди ночи услышал вдруг какой-то стук и, отворив дверь, увидел перед собой мрачного и решительного Прова Акациева.

— Что вам угодно?
— Потрудитесь впустить меня для производства обыска. На основании агентурных сведений…
— А предписание вы имеете? — лукаво спросил Нарымский.

Акациев тяжко застонал, схватился за голову и с криком тоски и печали бросился вон из комнаты.

Часа через два, перед рассветом, стучался в окно и кричал:

— Имейте в виду, что я видел у вас книги. Если они предосудительного содержания и вы не заявили о хранении их начальству — виновные подвергаются…

Нарымский сладко спал.

* * *
Однажды, купаясь в тёплом, дремавшем от зноя море, Нарымский отплыл так далеко, что ослабел и стал тонуть.

Чувствуя в ногах предательские судороги, он собрал последние силы и инстинктивно закричал.

В ту же минуту он увидел, как вечно торчавшая за утёсом и следившая за Нарымским фигура поспешно выскочила и, бросившись в море, быстро поплыла к утопающему.

Нарымский очнулся на песчаном берегу. Голова его лежала на коленях Прова Акациева, который заботливой рукой растирал грудь и руки утопленника.

— Вы… живы? — с тревогой спросил Пров, наклоняясь к нему.
— Жив. — Тёплое чувство благодарности и жалости шевельнулось в душе Нарымского. — Скажите… Вот вы рисковали из-за меня жизнью… Спасли меня… Вероятно, я всё - таки дорог вам, а?

Пров Акациев вздохнул, обвёл ввалившимися глазами беспредельный морской горизонт, охваченный пламенем красного заката, и просто, без рисовки, ответил:

— Конечно, дороги. По возвращении в Россию вам придётся заплатить около ста десяти тысяч штрафов или сидеть около полутораста лет.

И, помолчав, добавил искренним тоном:

— Дай вам бог здоровья, долголетия и богатства.

                                                                               из сборника произведений Аркадия Аверченко - «Юмористические рассказы»

Так душно

С восходом солнечным Людмила,
Сорвав себе цветок,
Куда-то шла и говорила:
"Кому отдам цветок?
Что торопиться? Мне ль наскучит
Лелеять свой цветок?
Нет! недостойный не получит
Душистый мой цветок".
И говорил ей каждый встречный:
"Прекрасен твой цветок!
Мой милый друг, мой друг сердечный,
Отдай мне твой цветок".
Она в ответ: "Сама я знаю,
Прекрасен мой цветок,
Но не тебе, и это знаю,
Другому мой цветок".
Красою яркой день сияет, -
У девушки цветок;
Вот полдень, вечер наступает, -
У девушки цветок!
Идёт. Услада повстречала,
Он прелестью цветок.
"Ты мил!- она ему сказала. -
Возьми же мой цветок!"
Он что же деве? Он спесиво:
"На что мне твой цветок?
Ты даришь мне его - не диво:
Увянул твой цветок".

                                                               Цветок
                                             Автор: Евгений Баратынский

группа Воскресный день - Унеси меня ветер | клип MurZone DiscoPop 2021

Воскресенье.

Душно… Душно…

Парижане за неделю точно выдышали весь воздух и на воскресенье его не хватает.

Или так кажется, потому что именно в воскресенье полагается вздохнуть свободно – тут-то и видишь, что воздуха нет.

Магазины заперты. Весь Париж отхлынул куда-то по трамваям, автобусам, по кротовым коридорам метро.

Дышать поехали.

В такси непривычные парочки. Она – в нитяных перчатках и хорошей шляпке или в хороших перчатках и скверной шляпке – в зависимости от магазина, в котором она служит.

Он – в щёгольском галстуке и помятом котелке, или наоборот в помятом галстуке и щёгольском котелке – тоже в зависимости от магазина, где он состоит приказчиком.

Оба напряжённо улыбаются от удовольствия и конфуза собственным великолепием.

В трамваях более солидная публика, знающая суетность мирских наслаждений и понявшая, что истинное счастье – деньги, не расточаемые, а накопляемые и сберегаемые в банке.

В трамваях лавочники с жёнами и детьми, пузатые старички с толстоносыми старухами.

Все едут. Уехали.

* * *
В маленькой русской церковке идёт богослужение.

Седобородый священник умилённо и торжественно говорит прекрасные слова молитвы: «Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси…»

Господин с тонко - выработанным пробором – сколько лысина позволяет – благоговейно склонил голову и шепчет соседу:

– А я забыл ваш телефон. Мерси. Ваграм или Сакс?
– Онз сись  (Одиннадцать - шестнадцать от фр. onze, sieze ), Ваграм, – истово крестясь, отвечает сосед.

Молится седобородый священник о русских митрополитах, может быть уже убитых, о Православной Церкви осквернённой, с поруганными иконами, с ослеплёнными ангелами…

– Интересно знать, – молитвенно закатывая глаза, шепчет дама, крашеная в рыжее, даме, крашеной в чёрное, – настоящие у неё серьги или нет.
– А мне вчера в концерте понравилось платье Натальи Михайловны. Я бы сделала себе точно такое, только другого цвета и другого фасона.

На паперти, щурясь от яркого жёлтого солнца, толпятся нищие… духом и толкуют про свои дела.

– Сговорились встретиться здесь с Николай Иванычем и вот уже полчаса жду.
– А, может быть, он внутрь прошёл?
– Ну! Чего ради!
– О чём это там братья Гвоздиковы с Копошиловым говорят? И Синуп с ними…
– Кабаре открывать собираются.
– Не кабаре, а банк.
– Не банк, а столовую.
– Кооператив с танцами.

* * *
Надо дышать.

Пойдём в «Jardin des Plantes».

Душный ветер гонит сорную пыль.

Треплет праздничные юбки, завивает их о кривые ноги воскресных модниц в нитяных перчатках и пышных шляпках (и наоборот), сбивает с шага ребятишек, подшлёпываемых заботливой материнской рукой. Посыпает песком мороженое и вафли у садового ларька.

Деревья качают тяжелыми тусклыми листьями, как непроявленные картинки декалькамани (1).

Длинное здание с решётками. Это клетки.

В одной клетке спит большая серая птица. В другой спит - дышит чья-то бурошёрстая спина. Гиена, что ли.

В третьей – лев. Маленький, жёлтый, аккуратный, весь вылизанный с расчёсанной дьяконской гривой.

Сидит в профиль и зевает, защурив глаза.

Перед клеткой толпа в пять рядов. Напирают, давят, лезут, поднимают детей на плечи, чтобы лучше видели, как лев зевает.

Нежная мать с перьями дикобраза на шляпе высоко подняла крошечную голубоглазую девочку.

– Regarde la grosse bébête! Vois-tu la grosse bébête? (Посмотри на эту огромную зверюшку! Видишь эту огромную зверюшку? (фр.)

Девочка таращит глаза, но между нею и «grosse bébête» (огромная зверюшка) поместилась толстая курносая дама с сиренево - розовыми щеками.

Девочка видит только её и всё с большим ужасом таращит на неё голубые глазенки.

– La grosse bébête! ( эта огромная зверюшка !)

Вырастет девочка большая и будет говорить:

– Какие у меня странные воспоминания детства. Будто показывали мне какого-то льва с сиреневыми щеками в полосатой кофте, толстого, толстого с бюстом и в корсете… Что это за львы были в те времена? Чудеса! А так ясно помню, словно вчера видела.

* * *
В ресторанчике услужающая мамзель заботливо вычёркивает перед вашим носом каждое выбранное вами в меню блюдо и, глядя в ваши, полные кроткого упрёка, глаза, посоветует есть морковь.

– Des carottes. (Морковь фр.)

Но ведь есть ресторанчики с определённым обедом. Это спасение для человека с дурно направленной фантазией, выбирающего то, чего нет.

В ресторане с определённым обедом вам дадут две редиски, потом пустую тарелку, сбоку которой, по самому бордюру, ползёт подсаленный (для того, чтобы полз) огрызок говядины.

Подаётся он под различными псевдонимами – côtelette d′agneau, boeuf frit, chateaubriant, lapin, gigot, poulet. (отбивная из ягненка, жареная говядина, шатобриан, кролик, баранья нога, цыплёнок фр.)

Отвечает за быка, зайца, курицу и голубя. Не пахнет ни тем, ни другим, ни третьим. Пахнет тёплой мочалой.

Потом подадут пустую тарелку.

– Отчего она рыбой пахнет?
– Saumon suprême (Лучший лосось фр.).
– Ага!

Но её совсем не видно этой saumon suprême (лучший лосось). Верно кто - нибудь раньше вас съел.

Потом вам дают облизать тарелку из-под шпината (в ресторанах получше музыка при этом играет что - нибудь из «Тоски» (2)).

Потом вы облизываете невымытое блюдечко из-под варенья и торопитесь на улицу, чтобы успеть, пока не закрылись магазины, купить чего - нибудь съедобного.

* * *
Театров много. Французы играют чудесно.

В одном театре идёт Ки - Ки, и другом Фи - Фи, в третьем Си - Си.

Потом вы можете увидеть:

«Le danseur de Madame», «Le bonheur de ma femme», «Le papa de maman», «La maman de papa», «La maman de maman», «Le mari de mon mari», «Le mari de ma femme» (Танцор мадам, счастье моей жены, папа мамы, мама папы, мама мамы, муж моего мужа, муж моей жены фр.).

Можете посмотреть любую; это то же самое, что увидеть всё. Некоторые из них очень серьёзны и значительны. Это те, в которых актёр в седом парике подходит к самой рампе и говорит проникновенно:

– Faut être fidèle à son mari (Следует быть верной своему мужу фр.).

Растроганная публика рукоплещет и сидящий в десятом ряду русский тихо поникает головой:

– Как у них прочны семейные устои. Счастливые!
– Fidèle à son mari! (Следует быть верной своему мужу !) – рычит актёр и прибавляет с тем же пафосом, но несколько нежнее:
– Et à son amant (Верной мужу и любовнику фр.).]

* * *
Кончается душный день.

Ползут в сонных трамваях сонные лавочницы, поддерживая отяжелевших сонных ребят.

Лавочники, опираясь двумя руками на трость, смотрят в одну точку. Глаза их отражают последнюю страницу кассовой книги.

У всех цветы. Уставшие, с ослизлыми от потных рук стеблями, с поникшими головками.

Дома их поставят на прилавок между ржавой чернильницей и измусленной книжкой с адресами.

Там тихо, не приходя в себя, умрут они такие сморщенные и бурые, что никто даже и не вспомнит, как звали их при жизни – тюльпанами, полевыми астрами, камелиями или розами.

Устало и раздражённо покрякивая, тащат такси целующиеся парочки в нитяных перчатках и хороших шляпках (или наоборот).

И в их руках умирают потерявшие имя и облик цветы.

По кротовым коридорам гудят- гремят последние метро. Качаясь на ногах, выползают из дыр земных усталые, сонные люди.

Они как будто на что-то надеялись сегодня утром и надежда обманула их.

Вот отчего так горько оттянуты у них углы рта и дрожат руки в нитяных перчатках.

Или просто утомила жара и душная пыль…

Всё равно. Воскресный день кончен.

Теперь – спать.

* * *
Наши радости так похожи на наши печали, что порою и отличить их трудно…

                                                                                                                                                                                  Воскресенье
                                                                                                                                                                            Автор:  Н. А. Тэффи
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(1) Деревья качают тяжелыми тусклыми листьями, как непроявленные картинки декалькамани - Декалькомания — это техника нанесения изображения на поверхность неправильной формы. Для этого используют материалы (краски, чернила) для создания рисунков, которые затем наносят на бумагу или стекло для переноса.

(2) в ресторанах получше музыка при этом играет что - нибудь из «Тоски» - из оперы итальянского композитора Джакомо Пуччини Тоска».

Не пожила / я / ещё

И всё-таки и всё-таки,
Ещё я молода.
И всё-таки и всё-таки,
Какие там года?!
Ну, гакнуло, ну, стукнуло,
А сердце-то горит,
И чьё-то вслед аукнуло,
И влад с моим стучит…
А всё-таки, а всё-таки,
Какие там года!
Но всё-таки, ах, всё-таки,
Ещё я молода!

                                                  Ещё я молода
                                          Автор: Розена Лариса

пост находится в разработке

Дамы. Н. А. Тэффи

Большая, светлая, полукруглая комната.

У стены на колоннах жёлтые астры. Всегда жёлтые, всегда астры.

Может быть, живые, а может быть, и искусственные – никто этим не интересуется.

Курортные цветы, как и цветы, украшающие столы ресторанов и вестибюли гостиниц, всегда какие-то загадочные.

Ни живые, ни мёртвые. Каждый их видит и чувствует, какими хочет.

В полукруглой комнате расставлены в живописном беспорядке соломенные кресла. На креслах подушки. На подушках дамы.

Дамы всевозможных возрастов, национальностей и наружностей.

Немки, польки, француженки, англичанки, еврейки, русские, румынки.

Носатые, курносые, чёрные, белые, худые, толстые.

Старые, ни то ни сё и молодые.

Несмотря на всё разнообразие своих внешних качеств, выражение лица у них у всех совершенно одинаковое, – сосредоточенное и вдумчивое, точно они прислушиваются к чему-то очень важному.

Это потому, что занятие, которому они предаются, очень важно: они потеют.

Ни в каком другом месте огромного земного шара не существует подобного занятия, только в курорте.

И придаётся ему такое серьёзное значение, какое вряд ли сможет вызвать какое - нибудь крупное общественное событие.

Дамам томно, душно.

Они молчат.

Только глаза, блеснув белками, изредка поворачиваются.

Проходит минут пять, десять, двенадцать.

И вот шевельнулся какой-то нос, повернулся в сторону, и рот, помещающийся под этим носом, томно спросил:

– Ну, что?
– Гм?.. – переспросила соседка.
– Помогает?
– Ничего не помогает. Гораздо хуже стало.
– Так зачем же вы не уезжаете, я бы на вашем месте сейчас же уехала. Очень нужно мучиться, когда пользы нет.
– А вы поправляетесь?
– Я? Странный вопрос! Точно вы не видите сами, что мне с каждым днём хуже. Не сплю, не ем. Прямо извелась совсем.
– Ай-ай - ай! Так вам бы уехать скорей! Чего же вы тут сидите?
– Гм…

Обе замолкают и смотрят друг на друга с недоумением.

Снова тишина.

Вот шевельнулся другой нос. Шевельнулся, повернулся.

– Вы у кого лечитесь?
– У Копфа.
– А я у Кранца. Замечательный доктор этот Кранц! Вы знаете, в прошлом году у него был роман с одной венгеркой.
– Да что вы! А я слышала, наоборот, что его в прошлую субботу рыжая полька поцеловала. Знаете, эта, с кривыми зубами.
– Да неужели? Ах, какой же он нахал!

– Она, знаете, так в него влюбилась, что каждый день розы ему посылала.
– И он принимал? Я, право, никогда не думала, что может быть такое нахальство в медицине. Но почему же вы лечитесь у Копфа, а не у Кранца?
– Да, знаете, прямо боюсь к нему обращаться. Я здесь одна, без мужа. Он ещё себе позволит что - нибудь, какие - нибудь поползновения. Неприятно.
– Ну, у него и без вас большая практика.
– Нет, я ни за что, ни за что не пошла бы к нему. А скажите, неужели у него все часы уже заняты?
– Ну, конечно.

– Это ужасно. Я ещё с прошлой субботы записалась, да, видно, так и не дождусь очереди. А этот Копф такой дурак – всё только «покажите язык» да «покажите язык». Не могу же я целый день с высунутым языком ходить, Я не так воспитана.

– А скажите, доктор Кранц эту польку тоже поцеловал?
– Да уж наверное. Раз он эту дуру, из Москвы, в зелёном капоте, поцеловал, так чем же полька хуже?
– Неужели в зелёном?.. Она даже некрасивая, волосы накладные…
– Вот действительно, попадёшь к такому врачу и навсегда испортишь себе репутацию. Однако ведь не со всеми же он целуется. Есть такие, которые себя уважают.
– Ну, конечно. Вот мадам Фокина, из Харькова, лечится у него четвёртую неделю, и ничего.
– Да она, может быть, просто не признаётся. Целуется да молчит.
– Неужели? Какой ужас! Куда же вы?
– Пойду попрошу, чтоб поторопились. Нет, право, досадно: неделю назад записалась к Кранцу, а они меня до сих пор Копфом морят. Вы, пожалуйста, не подумайте… я ведь, когда записывалась, и понятия не имела, что он такой нахал. До свиданья пока!

Шевельнулся ещё нос. Повернулся.

– Простите, мы с вами ещё не знакомы. Я из Одессы.
– Очень приятно.
– Извините, я хочу с вами посоветоваться.
– А что? Вы себя плохо чувствуете?
– Нет, я хотела с вами посоветоваться… Вы давно здесь?
– Вчера приехала.
– А я три недели. У вас такое лицо, что, мне кажется, вы можете посоветовать – извините – насчёт болгарина.
– Я не знаю, я не слыхала про такую болезнь. И что же, очень беспокоит?

– Ужасно! Понимаете, он живёт в девятом номере и страшно в меня влюблён. Он буквально две недели меня преследует. Куда я ни пойду – он всюду. Я нервная, я лечусь от неврастении, а он покоя не даёт. Представьте себе, иду я в столовую обедать – смотрю, он уже сидит. И ещё притворяется, что не видит меня. Ужас! Пошла вчера в кафе – смотрю, а он уже сидит там. Утром иду в ванну – вдруг кто-то выходит из мужского отделения. Оглянулась – он. И опять как будто не видит меня. Вчера, вечером, гуляю, вдруг – мотор. Что такое? Смотрю – он на моторе мимо меня проехал. Ну, прямо не знаю, что делать? У меня муж такой ревнивый в Одессе. У меня неврастения, я лечусь, а тут этот болгарин.

– Да вы не обращайте внимания.
– Легко сказать. Две недели подряд человек преследует меня. И главное, что ужаснее всего – не говорит со мной ни слова. За всё время ни одного слова! Такой нахал!
– Может быть, немой.
– Какой там немой! Небось, с другими так трещит, что слушать тошно. Вот сейчас позвонят к завтраку, и он уже, наверное, сидит на своём месте. Нет, чтобы так преследовать порядочную женщину! Я лечусь. Мне нужен покой… Так вот я хотела с вами посоветоваться… Как вы думаете: что если ему послать цветов… может быть, он тогда заговорит? А? Как вы полагаете?

Снова тишина.

Носы опускаются ниже. Дамы дремлют. Жёлтые курортные астры опустили свои перистые звёздочки.

Странные. Ни живые, ни мёртвые.

                                                                                                                                                                            Дамы
                                                                                                                                                                Автор: Н. А. Тэффи

Желаем ещё помучиться

«- Тебя как: сразу прикончить или желаешь помучиться?
- Лучше, конечно, помучиться…»

                                                               ( из к/ф «Белое солнце пустыни»)

Я умираю долго
И не хочу короче:
То ли из чувства долга,
То ли, считай, как хочешь.
Может, назад вернуться?
Только куда податься
Там, где глаза как блюдца:
Вот, мол, уже за двадцать?
Пламя сгорает быстро,
Следом грядёт усталость…
Я не люблю убийства,
Жизни и так – лишь малость.
Стих мой давно исчёркан,
Выцвели завитушки…
Но не хочу, как Лорка (*),
И не дай Бог, как Пушкин…

                                                      Желаю помучиться
                                                   Автор: Эльдар Ахадов
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Но не хочу, как Лорка Лорка — это имя испанского поэта, драматурга, музыканта и художника - графика Федерико Гарсиа Лорки. Расстрелян в начале Гражданской войны в Испании франкистами.
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Чудовище.

В эту комнату солнце попадало только вечером, на закате.

Освещало прощальным лучом своим угол с приколотыми на стене открытками (виды Москвы и Пскова) и край дивана с тремя подушками в пёстрых чехлах, сшитых из криво подогнанных обрезков, вероятно, из старых кофточек.

На столе перед диваном рабочая корзинка, из которой выпирали ножницы, тряпки, клубки и рваный чулок. Тут же колода карт, кухонный чайник.

И сама Валентина Сергеевна, усталая, жёлтая, закутанная в старый серый платок, совсем не выделялась из этих тряпок, клубков и обрезков, такая была блеклая и бурая.

– Вы больны? – спросил Шпарагов, которому она открыла дверь. – У вас больной вид.

Валентина Сергеевна провела ладонями по щекам. Кожа чуть-чуть порозовела, блеснули глаза. Словно какой-то еле уловимый намёк на то, что она молода и красива, пробежал по её лицу и снова погас.

– Нет, – сказала она. – Я здорова. Только вот три ночи не сплю.
– А что? Бессонница? – спросил гость и потянулся за пепельницей.

Он был тоже не цветистый. Он был зелёный, того специфического оттенка, которым всегда отличались русские интеллигенты, мало заботившиеся о бренном своём теле. Лицо у него было доброе, озабоченное и усталое.

– Бессонница? – спросил он.
– Не-ет, – протянула она. – Я бы очень даже поспала. Старуха моя совсем расхворалась. Воспаление лёгких. В её возрасте. Прямо беда.
– Ну, знаете, пора и честь знать. Сколько ей?
– Около восьмидесяти.
– Ну, так чего же вы хотите? Последний год она вам, конечно, была не в помощь, а в тягость.
– Ну, что поделаешь. Работала, пока могла. Она ещё мою маму вынянчила. Не могу же я её бросить.
– Сделала, значит, своё дело, выполнила своё назначение на земле и спокойно может уйти. Вы приглашали доктора?
– Да. Доктор видел её два раза. Воспаление лёгких. Очень плоха.
– Право, уж лучше не тянула бы так долго.

Валентина Сергеевна вспыхнула.

– Да что вы, в самом деле? Что ж я, по-вашему, придушить её должна, что ли? Прямо возмутительно, что вы говорите!
– Нет, не придушить, а просто вести себя благоразумнее, не дежурить ночи напролёт, быть спокойнее, не переутомляться. Пойдём в синема? А? Развлечетесь немножко.
– Не могу же я её оставить одну. Старушка умирает, а я побегу в синема? За кого вы меня считаете?
– Да ведь всё равно вы ей сейчас не нужны. Ну, что вы можете сделать? Ровно ничего. Так лучше же пойти немножко развлечься.
– А вам не приходит в голову, что я сама, сама не могу развлекаться, когда близкий мне человек болен? Понимаете вы это?

– Нет, и не хочу понимать. Ко всему надо относиться разумно. Близкий человек болен – очень жаль. Но ему от меня сейчас ничего не надо, а мне полезно развлечься, поэтому мне и следует пойти и развлечься. Постойте, постойте, не злитесь. Если бы непременно нужно было бы для её пользы быть безотлучно при ней – тогда ещё это было бы допустимо. Заметьте – только допустимо, но не обязательно. Потому что вы сами должны признать, что старой вашей няньке лучше всего не упускать случая прекратить своё земное существование, безрадостное для неё и очень обременительное для вас. Ну, не злитесь, не злитесь! Вы даже побледнели со злости.

– Простите, но мне прямо противно вас слушать.
– Это потому, что вы не желаете отнестись к вопросу разумно.
– Да как же вы не понимаете великолепным вашим разумом, что я свою старую нянюшку люблю. Понимаете вы – люблю! Что отдам все синема и прочие радости за то, чтобы продлить хоть на час её маленькую, беспомощную жизнь.

Шпарагов чуть-чуть усмехнулся.

– Во! Во! Во! Вот оно самое. «Люблю». Вот оно, это главное несчастье нашей человеческой жизни. «Люблю». Теперь всё ближе и ближе подходит человечество к этому открытию. Прежде думали, что несчастье наше – злоба. Это до того неверно, прямо даже смешно, как это могла так долго просуществовать такая точка зрения. Теперь, когда враг номер первый, человеческая любовь, понята, найдена, научно выделена и изучена, теперь надо только отыскать противоядие и торжествовать. Наверное, американские миллиардеры положат капитал на премию. И ведь что замечательно – совершенно не надо менять жизнь. Всё остается по-старому. Можно перевернуть и по-новому, если уж так человек любит всё перевёртывать. Но это, повторяю, совершенно безразлично и никакой роли не играет, раз будет устранён враг номер первый, то есть любовь к человеку. Как все мы будем счастливы, спокойны, довольны. Ну, что вы считаете самым ужасным несчастьем на земле? Вы – женщина и, конечно, скажете – война.

– Пожалуй, война, – уныло отвечала Валентина Сергеевна.

– Отлично. Надо войну уничтожить. Не так ли? Но, как видите, сколько об этом ни толкуют, уничтожить её не удаётся. Много усилий, много труда на многие годы надо было бы положить на это дело. А вместе с тем, вопрос можно решить гораздо проще. Уничтожить одного врага – врага номер первый, человеческую любовь. Представьте себе, что никто никого не любит. На войне гибнут нелюбимые мужья, нелюбимые отцы, ненужные сыновья. Никому до них нет дела. И это даже хорошо, что они очищают место для нового поколения. Его тоже никто не любит, это новое поколение. Но разумом постигают, что новое поколение вольёт новые силы в общее дело и принесёт пользу человечеству. Вот, раз уж вылезло это новое слово «человечество», то и поговорим о нём. Есть такое выражение «любовь к человечеству». Это чистопробная брехня. Человечество любить нельзя.

– Подождите минутку, – прервала его Валентина Сергеевна. – Уже семь часов. Я должна переменить ей компресс.

Она встала, прошла на цыпочках в соседнюю комнату, и слышно было, как она тихо и ласково говорила:

– Ну, ничего, ничего, голубчик мой маленький, я тебя выхожу. Тихонько, тихонько, убери свои куриные лапы. Я сама тебя подниму, ты не утомляйся… Я сильная, я ух какая сильная… Милочка ты моя.

Шпарагов прислушивался, усмехался, крутил головой, вздыхал. Наконец, Валентина Сергеевна вернулась.

– Ну, вот. Ей как будто лучше. Слаба, всё засыпает. Ужасно я за неё боюсь.

Шпарагов иронически улыбнулся.

– Разрешите продолжать?

Валентина Сергеевна пожала плечами.

– Если хотите.

– Ну-с, так вот. Любовь к человечеству, конечно, ерунда. Это не любовь! Это просто так. Занятие. Но раз это занятие принято называть любовью, то будем и мы оперировать этим словом. Многие думают, что любовь к человечеству – это то же самое, что любовь к человеку, только объект этого чувства помножен на бесконечность. А эманации любви хватит и на своё племя, и на соседние народы, и на африканских карликовых кретинов, и ещё дальше – на марсиан, на лунных муравьёв, на каких - нибудь червеобразных зародышей, населяющих Венеру. На всё, на все века и пространства. Дело великолепное. Но у дела этого есть враг. Все тот же враг номер первый – любовь. Вы слушаете?

– Слушаю, – вздохнула Валентина Сергеевна.

– Да. Любовь. Любовь заставляет нас поддерживать жизнь совершенно ненужных и даже вредных для человечества экземпляров. Какого - нибудь чахоточного господина, который съедает порцию, могущую питать нужного, рабочего человека. Кроме того, чахоточный может заразить своей болезнью. И он ещё отнимает силы у тех, кто за ним ухаживает. Всю эту ненужную нагрузку несёт человечество, и из-за чего? Из-за того, что этого господина любит какая - нибудь Марья Ивановна! Возмутительно? Любовь держит на земле ненужное. Она держит больных, стариков, дефективных детей, дегенератов, сумасшедших. Любовь к человеку вредит любви к человечеству и мешает всеобщему благу. За последнее время общество сильно шагнуло вперёд на пути разумной любви, то есть любви к человечеству. Поднят вопрос, и не сегодня - завтра будет решён утвердительно, о том, что врач, заручившись согласием родственников своего пациента, имеет право этого пациента прикончить. Понимаете, куда это идёт? Сначала будут устранять только безнадёжных больных, потом мало - помалу доберутся вообще до лишних людей.

– Чудовище вы! – выкрикнула Валентина Сергеевна.

– Да! – с достоинством подтвердил Шпарагов. – И очень рад, и горжусь. Так вот, доберутся до лишних людей, это разумно. Это разумная любовь к человечеству. Любовь к человечеству! Какая это чудесная штука. Никогда не заплачет от неё душа, никогда не заболит сердце. Вот только нужно хорошенько обдумать, как истребить ужасный микроб – человеческую любовь. Прежде всего, конечно, отнять детей, вырвать их из семьи. Конец материнской любви, слепой и жертвенной, самой опасной для «человечества». Как быть дальше? Это надлежит обдумать. Какая свобода, какая чудесная, спокойная жизнь ждёт человечество. Ничего не страшно.

– Страшно, – прошептала Валентина Сергеевна.
– Что страшно? – удивился Шпарагов.
– Страшно без любви. Все эти старые, и больные, и убогие, и беззащитные, не мы им нужны, а они нам. Слава Богу, что существуют они. Для нас, слава Богу. Мы бы погибли, если бы их не было.

Шпарагов пожал плечами.

– Чудачка вы.

Прислушался.

– Кажется, ваша старушонка пищит?

Валентина Сергеевна быстро вышла.

– Подожди, голубушка, – говорила она старухе. – Мне одной не сладить. Вот вечером обещала соседняя баба зайти, поможет банки поставить. Ну, что поделаешь! Я одна не справлюсь.
– Валентина Сергеевна, – крикнул Шпарагов. – Я вам помогу. Я ведь умею. Можно?

Не дожидаясь ответа, он вошёл в конурку, где на узенькой койке лежала старуха. Он посмотрел, покачал головой.

– Знаете что, Валентина Сергеевна, перенесем-ка мы её лучше в ту комнату. Там диванчик пошире и воздуху больше. Нельзя же так больного человека. Да я один смогу, она не тяжёлая.
– Вы еще её придушите, – пробормотала Валентина Сергеевна.

– Перестаньте вздор молоть, – сердито оборвал её Шпарагов. – Приготовьте лучше банки. Сейчас, бабуся, я тебя перенесу. Да не бойся ты, глупая! Я тут за одним старым дураком два месяца ухаживал. И поднимал, и таскал. Ноги у него отнялись. Одинокий, денег ни гроша – куда его девать. Сосед по комнате. Валентина Сергеевна, ну, чего же вы стоите? Стоит и смотрит. Банки готовы? Ну, так заверните её ноги одеялом. Ну, бабуся, держись, поднимаю. Ого, да ты ещё крепкая. Ничего, Бог даст, ещё нас всех переживёшь!

                                                                                                                                                                                      Чудовище
                                                                                                                                                                              Автор: Н. А. Тэффи

Заяц в маленькой комнате

Не уходи с печалью далеко
Остановись у края берега
Разлуки ......
Когда уйдёшь, вернуться будет
Нелегко......
Ведь тянутся к друг другу,
Её и твои руки,
Не уходи, так быстро,
Дверью не стучи....
Одно лишь слово всё изменит
Остановись и не молчи.
Скажи, "Что был не прав,
Прости......"
Она тебе поверит!

                                              Не уходи так быстро
                                          Автор: Марианна Ретинская

Предсказатель прошлого

«На основании точнейших данных науки хиромантии предсказываю настоящее, прошедшее и будущее. Даю советы о пропавших вещах, неудачах в браке и способы разбогатеть».

Далее следовал адрес и часы приёма: от 9 утра до 11 вечера.

– Нужно пойти, – подумала я. – А то живёшь – ничего не знаешь. Пойду, хоть прошлое узнаю.

Разыскала дом. Спросила у швейцара.

– У нас таких нет, – отвечал он. – Прежде, действительно, жил тут дворник, умел зубы лечить. Пошепчет в рот – зуб и пройдёт. Многим помогал. А теперь он на Фонтанке, а какой номер дому, я знать не могу, потому что с меня этого не спрашивается. А если вам знать требуется, где квартира номер тридцать два, так прямо вам скажу, что во дворе, налево, шестой этаж.

Я пошла во двор, налево, в шестой этаж.

Лестница была корявая и грязная.

Кошки владели ею беспредельно. Они шныряли вверх и вниз, кричали как бешеные и вообще широко пользовались своими правами.

Дверь, за которой предсказывают прошлое, была обита грязной клеёнкой и украшена нелепым звонком, болтавшимся прямо снаружи.

Кто-то открыл мне и быстро шмыгнул в другую комнату.

– Пожалте-с сюда! – тихо заблеял простуженный голос.

Я пожаловала.

Комната была маленькая, в одно голое окно.

Железная кровать, закрытая вместо одеяла газетной бумагой, два стула и ломберный стол (*).

Над столом прикреплён булавкой к стене лист бумаги, с нарисованной на ней пятерней.

Хозяин стоял и грустно меня разглядывал. Он был очень маленький, с очень большим флюсом, перевязанным чёрным платком, торчащим на затылке двумя заячьими ушами.

– А, понимаю! – сказал он вдруг и улыбнулся, сколько позволял флюс. – Понимаю!.. Вас, вероятно, прислала ко мне графиня Изнарская?
– Нет, – удивилась я.
– Ну, в таком случае княгиня Издорская?
– И не княгиня.

Он не был поражён таким ответом и как будто даже ждал его. Выслушал с интересом и спросил ещё, словно для очистки совести:

– В таком случае, наверное, баронесса Изконская. И тут же прибавил с достоинством:
– Это все мои клиентки. И полковник Иванов – вы знаете полковника Иванова? – тоже приходил советоваться со мной, когда у него украли чайную ложку. Чистейшего серебра. С пробой. По пробе всё и искали сначала… Чем могу служить? Настоящее, прошедшее или будущее? Позвольте вашу левую ручку. Которая у вас левая? Ах да, виноват, эта. Они, знаете, так похожи, что даже мы, специалисты, часто путаем. Позвольте рассмотреть линии. Гм… да. Я этого ожидал! Вы проживёте до девяноста… да, совершенно верно, до девяноста трёх лет и умрёте от самой пустой и безопасной болезни… от отравления карболовой кислотой. Остерегайтесь пить карболовую кислоту в преклонных летах!
– Благодарю вас! – сказала я. – Только я больше интересуюсь другим вопросом…
– Понимаю! – перебил он. – Для того, чтобы я понял, достаточно самого лёгкого намёка. Вас беспокоит мысль о той вещи, которая у вас пропала на днях!

Я стала вспоминать, что у меня пропало: булавка от шляпы, последний номер журнала «Аполлон», перчатка с правой руки…

– Эта вещь была вам дорога и необходима, – я вижу это по линиям вашего указательного пальца.

Положительно, он намекал на перчатку. Она была действительно очень нужна, и я, разыскивая её, полезла даже под шкаф и стукнула лоб.

– Вам бы хотелось знать, где теперь эта вещь! – пророческим голосом продолжал хиромант.
– Да! О-очень!..
– Она вам возвращена не будет. Но благодаря ей будет спасено от голода целое семейство. И оно будет благословлять ваше имя, даже не зная его!
– Несчастные!
– Теперь скажу вам о вашем прошлом. Вы были больны.

Я молчала.

– Не очень сильно. Я молчала.
– И довольно давно. Ещё в детстве. Я молчала.
– Но несерьёзная болезнь. Я же говорю, что несерьёзная, – оправдывался он. – Так, какие-то пустяки! Голова, что ли, болела… и недолго. Что там! Какой  -нибудь час. И ещё должен вам сказать, что в вашей жизни сыграли некоторую роль ваши родители: проще скажу – мать и отец. А ещё мне открыто, на основании ваших линий, что у вас очень щедрая натура. Если вы только заметите, что человеку нужны деньги, уже вы сейчас всё ему отдадите.

Мы помолчали некоторое время – он вопросительно, я отрицательно.

Потом он захотел огорчить меня. Он поднял голову вверх и, тряся заячьими ушами, ехидно сказал:

– Замуж вы никогда не выйдете!
– Ну, это положим!
– Как «положим»! Мне по линиям шестого сустава безымянного пальца…
– Врёт вам шестой сустав. Я давно замужем.

Заячьи уши уныло опустились.

– Я в этом смысле и говорил. Раз вы замужем, так как же вам ещё раз выходить. Тем более, что даже смерть вашего мужа не обозначена на ваших суставах. Он доживёт до девяноста двух лет и умрёт от такого пустяка, что вы даже и не заметите. Но для вашего мужа очень опасны пожары. В огне он очень легко загорается…
– Благодарю вас, мы будем осторожны.
– И вообще, остерегайтесь всяческих несчастий – это мой вам совет. Ушибы, увечья, заразительные болезни, потеря глаза, рук, ног и прочих конечностей, со смертельным исходом, – всё это для вас чрезвычайно вредно. Это всё, что я могу вам сказать на основании научных исследований вашей руки, называемых хиромантией. Один рубль.

Я заплатила, поблагодарила и вышла.

Он стоял на лестнице – одно заячье ухо вверх точно прислушивалось к моим шагам, другое – упало вниз, безнадёжное. Он долго смотрел мне вслед.

– Поблагодарите от меня графиню Задольскую! – вдруг крикнул он сверху.
– Что-о? – подняла я голову.
– Баронессу… за рекомендацию. И княжну тоже…

Слегка прищурив глаза, он гордым взглядом окинул двух пегих кошек, примостившихся у самого порога. Вы, мол, твари, понимаете, кого пред собой видите?

– Непременно! – ответила я.

Я понимала, что раз нас слушают посторонние, то нужно быть деликатной.

Кошки переглянулись.

                                                                                                                                                                  Предсказатель прошлого
                                                                                                                                                                       Автор: Н. А. Тэффи
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) два стула и ломберный стол - Ломберный стол (ломберный столик) — квадратный или прямоугольный складной стол для игры в карты, разновидность игорного стола. Название получил от одноимённой испанской карточной игры — «ломбер».

В терпение со сожжённой душой

Я сам сжёг свою душу.
Сжёг все мосты между миром и ею.
Да просто... Я ей не нужен.
Нет инквизитора злее, чем время...

Нет хуже боли, чем боль от себя.
Ненависть лютая в отражении.
Не постигнув себя и себя не любя.
Моя жизнь пролетает страшным мгновением.

Закаты, рассветы, звонки без ответа.
Все мысли в блокнот, за строчкою строчка.
А над головою пустейшее небо.
Благословляет мой путь одиночки...

Походка моя из ровной и гордой,
Превратилась в хромую с горбом.
Без улыбки теперь и глаза мои налиты кровью.
Но не верю я... Не верю, что проклят..

В душе моей свет ещё не погас.
Пусть тускло, но горят фонари.
Если я сам себя не спас,
Какой тогда смысл мне улыбку дарить?

Горят фонари против воли моей.
Горят и горят, горят и горят.
Бывает, что просто хочу умереть.
Вот и сейчас, проходя этот ад

                                                           Автор: Орхан Байромов

Дон - Жуан.

В пятницу, 14 января, ровно в восемь часов вечера гимназист восьмого класса Володя Базырев сделался Дон Жуаном.

Произошло это совершенно просто и вполне неожиданно, как и многие великие события.

А именно так: стоял Володя перед зеркалом и маслил височные хохлы ирисовой помадой.

Он собирался к Чепцовым.

Колька Маслов, товарищ и единомышленник, сидел тут же и курил папиросу, пока что навыворот – не в себя, а из себя; но, в сущности, не всё ли равно, кто кем затягивается – папироса курильщиком или курильщик папиросой, лишь бы было взаимное общение.

Намаслив хохлы по всем требованиям современной эстетики, Володя спросил у Кольки:

– Не правда ли у меня сегодня довольно загадочные глаза?

И, прищурившись, прибавил:

– Я, ведь, в сущности, Дон Жуан.

Никто не пророк в своём отечестве, и, несмотря на всю очевидность Володиного признания, Колька фыркнул и спросил презрительно:

– Это ты-то?
– Ну да, я.
– Это почему же?
– Очень просто. Потому что я, в сущности, не люблю ни одной женщины, я завлекаю их, а сам ищу только своё «я». Впрочем, ты этого всё равно не поймёшь.
– А Катенька Чепцова?

Володя Базырев покраснел. Но взглянул в зеркало и нашёл своё «я»:

– Катенька Чепцова такая же для меня игрушка, как и все другие женщины.

Колька отвернулся и сделал вид, что ему всё это совершенно безразлично, но словно маленькая пчёлка кольнула его в сердце.

Он завидовал карьере приятеля.

У Чепцовых было много народа, молодого и трагического, потому что никто так не боится уронить своё достоинство, как гимназист и гимназистка последних классов.

Володя направился было к Катеньке, но вовремя вспомнил, что он – Дон Жуан, и сел в стороне.

Поблизости оказалась хозяйская тётка и бутерброды с ветчиной.

Тётка была молчалива, но ветчина, первая и вечная Володина любовь, звала его к себе, манила и тянула.

Он уже наметил кусок поаппетитнее, но вспомнил, что он Дон Жуан, и, горько усмехнувшись, опустил руку.

– Дон Жуан, уплетающий бутерброды с ветчиной! Разве я могу хотеть ветчины? Разве я хочу её!

Нет, он совсем не хотел. Он пил чай с лимоном, что не могло бы унизить самого Дон Жуана де Маранья.

Катенька подошла к нему, но он еле ответил ей. Должна же она понять, что женщины ему надоели.

После чая играли в фанты. Но уж, конечно, не он. Он стоял у дверей и загадочно улыбался, глядя на портьеру.

Катенька подошла к нему снова.

– Отчего вы не были у нас во вторник?
– Я не могу вам этого сказать, – отвечал он надменно. – Не могу потому, что у меня было свидание с двумя женщинами. Если хотите, даже с тремя.
– Нет, я не хочу… – пробормотала Катенька.

Она, кажется, начинала понимать, с кем имеет дело.

Позвали ужинать. Запахло рябчиками, и кто-то сказал про мороженое. Но всё это было не для Володи.

Дон Жуаны не ужинают, им некогда, они по ночам губят женщин.

– Володя! – умоляюще сказала Катенька. – Приходите завтра в три часа на каток.
– Завтра? – весь вспыхнул он, но тут же надменно прищурился. – Завтра, как раз в три, у меня будет одна… графиня.

Катенька взглянула на него испуганно и преданно, и вся душа его зажглась восторгом. Но он был Дон Жуан, он поклонился и вышел, забыв калоши.

На другой день Колька Маслов застал Володю в постели.

– Что ты валяешься, уж половина третьего. Вставай!

Но Володя даже не повернулся и прикрыл голову одеялом.

– Да ты никак ревёшь?

Володя вдруг вскочил. Хохлатый, красный, весь запухший и мокрый от слёз.

– Я не могу пойти на каток! Я не могу-у-у!
– Чего ты? – испугался приятель. – Кто же тебя гонит?
– Катенька просила, а я не могу. Пусть мучается. Я должен её губить!

Он всхлипывал и вытирал нос байковым одеялом.

– Теперь уже всё кончено. Я вчера и не ужинал… и… и теперь уже всё кончено. Я ищу своё… «я».

Колька не утешал. Тяжело, но что же делать? Раз человек нашёл своё призвание, пусть жертвует для него житейскими мелочами.

– Терпи!

                                                                                                                                                                                           Дон - Жуан
                                                                                                                                                                                   Автор: Н. А. Тэффи

Воспитатели

Я болен чистою душой –
Как это славно!
Но тяжек мне мой путь земной
В тени соблазнов.

Я не вижу птицы выше
Моего крыла,
Но гордыня точит мышью
Красоту пера.

Светлый путь мне предназначен
В Твою страну.
Маршрут чернилами испачкан…
Но я найду!

                                                                 Я болен чистою душой …
                                                                         Автор: Алекс Берг

Воспитание.

Воспитание – дело сложное.

Когда отец, выпуча глаза, бешено орёт на мальчишку:

– Сними локти со стола, с-сукин сын! – не знаю, хороший ли это приём для внушения мальчику светских и изящных форм жизни.

В Москве в одном довольно известном пансионе для благородных девиц была очень добросовестная наставница, которая, главным образом, наблюдала за тем, чтобы вверенные ей воспитанницы готовились к жизни в духе религии и хороших манер.

И вот, от чрезмерного ли усердия или по другой причине, эти два понятия – светскость и религия – так перепутались в её старой голове, что, в конце концов, она стала считать апостолов за образец хороших манер.

– Лидочка, ма шер, – говорила она за столом плохо сидевшей девочке, – разве можно держать локти на столе? Апостолы никогда не клали локтей на стол, только один Иуда. Это даже на священных картинах изображено.

Да, тяжело испытание, через которое должен пройти каждый ребёнок уважающих себя родителей: не ешь с ножа, не дуй в чашку, не макай сухарь в чай, не болтай ногами, не говори, пока тебя не спросят.

Зато как отраден момент, когда воспитание закончено и человек чувствует себя вправе положить ноги на стол и уцепить всей пятернёй целую баранью кость.

Всё это, конечно, очень важно, но мадам Армеева имела в виду не только светское воспитание, когда привезла своего Костеньку к Людмиле Николаевне.

Она надеялась, что Людмила Николаевна будет и на душу Костеньки иметь облагораживающее и смягчающее влияние.

Сама Армеева продолжать Костенькино воспитание не могла, потому что по делам, очень неясным и смутнообъясняемым, должна была плыть в Америку на неизвестный срок.

Говорила Армеева об этой поездке всегда с какими-то странными ошибками. Например, так:

– Мы решили выехать двадцатого, то есть я. – Нет, мы не хотим, то есть я, ехать на Марсель. – Мы, то есть я, заказали билеты уже давно.

Это вечное «мы, то есть я» было довольно странно, потому что мадам Армеева ехала в Америку одна.

Очень странно, почему «мы, то есть я, заказали», а не «заказала».

Если ошиблась и поправилась, так уж говори дальше правильно.

И почему «билеты», а не «билет».

Ну да это её дело, и нас не касается.

Нас касается только то, что мальчишка попал к милой и душевной Людмиле Николаевне, которая с полной готовностью и открытым сердцем принялась за его воспитание.

– Теперешние дети, – говорила она своей приятельнице Вере Николаевне, – ужасные матерьялисты. Дело воспитания современного ребёнка заключается именно в том, чтобы оторвать его немножко от земли и приблизить к вечному. Я, кажется, не очень точно выражаюсь, и вы ещё, пожалуй, Бог знает что подумаете…
– Да, признаюсь… не совсем, – согласилась Вера Ивановна. – Можно так понять, что вы его не будете кормить, и он, того… уйдёт в вечность.

Людмила Николаевна поморгала своими выпуклыми бледными глазами.

– Да, это могло так показаться. Это со мной всегда так случается, когда я говорю о волнующих меня вопросах.
– Но, знаете, дорогая моя, – сказала Вера Ивановна, – в наш век не мешает быть практичным. Вы его очень-то от земли не отрывайте. Я вас знаю. Вы уж слишком экзальтированная.
– Не бойтесь. Я буду вести очень осторожно вверенную мне младую душу.

* * *
Мальчишка ходил в школу, учился неважно и всё время боялся, как бы не выучить чего лишнего.

Если знал, что учитель его спрашивать не будет, так и в книжку не заглядывал.

– Ну как же это можно так относиться к делу? – усовещевала его Людмила Николаевна. – Учиться, друг мой, надо для знания, а не для отметок.
– Именно для отметок, – деловито отвечал Костенька. – Ну, вот вы, например, разве вы знаете, в котором году умер Сципион (*)?
– Кто? – заморгала глазами Людмила Николаевна.
– Сципион.
– Нет, не знаю. И поверь, друг мой, что об этом жалею.

– Ну, это вы, положим, врёте, – добродушно отметил Костенька. – Ну, представьте себе, что вы бы знали. Что бы вам от этого прибавилось? Стали бы вам дешевле масло продавать? Или столяр даром бы починил вам кресло? А я вот не желаю себе забивать голову всякой соломой. «Учиться для знания! Учиться для знания!» Если, по-вашему, отметки – ерунда и ничего не стоят, так чего же вы ворчите, когда у меня отметки дурные? Я, может, великолепно всё выучил для знания, а только ответить не сумел. Я, может быть, застенчивый мальчик из глухонемых, не совсем глухонемых, а немножечко. Вот мне и лепят единицы. А потом меня со всеми моими знаниями вышибут вон. А другой, подлый мальчик хитрит, ленится, идёт на подсказках, а отлично кончает школу. И все его хвалят.

– Ну, этого не бывает, – наставительно сказала Людмила Николаевна. – Правда всегда восторжествует.
– Если хорошо поджулить, так и не восторжествует, – тоже наставительно отвечал Костенька и даже подмигнул.
– Всё - таки, если совсем не будешь ничего знать, так на экзаменах непременно провалишься.
– На экзаменах подскажут. А если мама привезёт из Америки денег, можно будет сунуть инспектору хороший подарок, так и без экзамена переведут.
– Боже мой, какие у тебя мысли! – ахала Людмила Николаевна.
– Ну чего вы наивничаете? – пожимал плечами Костенька. – Мама мне сама рассказывала, как её брат скверно учился, так её папа подарил директору лошадь, лошадь и вывезла.
– Ах, как это всё нечестно! И нельзя всё основывать на деньгах. Деньги тлен и прах.
– А вот пойдите-ка без тлена на базар, много принесёте?
– Пошёл вон, скверный мальчишка, не желаю с тобой разговаривать! Чтоб в четырнадцать лет был уже таким матерьялистом! Это прямо безобразно!
– А в пятьдесят лет ругать бедного мальчика не безобразно? – с укором сказал Костенька и высунул язык.

* * *
Время шло. Мальчишка что-то хитрил, что-то поджуливал, в трудные дни в школу не ходил и заставлял Людмилу Николаевну писать инспектору, что он болен.

– В трудные дни ходить в школу – это сознательно ловить единицу.

Людмила Николаевна ворчала, однако убеждалась, что при этой системе дела пошли лучше.

– Вы вообще поменьше спорьте и побольше верьте мне, – говорил мальчишка. – Отчего вы руку себе трёте?
– Ревматизм, – грустно покачала головой Людмила Николаевна. – Были бы деньги, поехала бы грязевые ванны брать.
– Ага, – возликовал Костенька, – денег-то нет, вот и сидите с ревматизмом. Ага! А были бы деньги, рука бы не болела.
– Нечего тут «ага» да «ага», – смущённо проворчала Людмила Николаевна. – Иди лучше уроки готовь!

Посоветовалась по телефону с Верой Ивановной, как привить мальчишке светлые идеалы. Вера Ивановна ничего посоветовать не смогла.

– Не знаю, голубчик, как его облагородить, – сказала она. – Может быть, его следует просто выпороть?

На другое утро Костенька вошёл на кухню.

– Зачем же вы кофе мелете, когда у вас рука болит?
– А кто же будет молоть? Уж не ты ли?
– Конечно, не я. Я ребёнок. Наймите прислугу.
– Это мне не по средствам.
– А трудно молоть? Больно?
– Ну, конечно! Глупый вопрос.
– А денег-то на прислугу нет? Ага!
– Какой ты скверный мальчик! – укоризненно покачала головой Людмила Николаевна. – Всё-то ты сводишь на деньги.
– Ну нет, – прищёлкнул языком Костенька, – это вы сами меня этому учите, говорите, что работать трудно, а на прислугу денег нет. Вот я и смекаю.
– Какой ужасный мальчик! – почти с благоговением шептала Людмила Николаевна.

Пока мальчишка был в школе, она обдумала, как именно приступить к его душе, чтобы указать ей на прекрасное и вечное и оторвать от земного и грубого.

За завтраком, сделав специальное, одухотворённое лицо, она сказала проникновенно:

– Костя, дорогой мальчик мой, ты прав относительно того, что в бедности жить трудно. Но ты…
– Ага! – крикнул Костенька. – Поняли? Долго же пришлось вам вдалбливать.
– Подожди, не перебивай, – остановила его Людмила Николаевна. – Ты обращаешь внимание только на внешнюю сторону жизни. Попробуй посмотреть глубже. Если у бедного человека ясная и светлая душа, он даже не замечает окружающих его лишений. Пусть жизнь его мрачна, – не всё ли равно, когда у него в душе поют птицы.
– А у вас поют? – деловито осведомился Костенька.
– Да, друг мой, – восторженно воскликнула Людмила Николаевна. – Да! Разве я могла бы так спокойно и благостно… да, ты, кажется, все четыре антрекота съел? – вдруг изменившимся голосом перебила она свою речь. – Ну как же тебе не стыдно! И можно ли так много есть? Ведь ты уже съел две тарелки борща, два пирожка, тарелку макарон… Ведь ты это прямо нарочно съел, мне назло. Это же ненормально! Ты никогда больше одного не съедал. Что же я на вечер подам? Да наконец, я и сама ещё не ела. Мне не жалко этих антрекотов, но меня раздражает такая нарочитая грубость с твоей стороны. Никогда ты не подумаешь о своём ближнем. Всё для себя, всё для себя.
– Именно подумал, – пробурчал Костенька, доглатывая последний кусок.
– О чём подумал? О чём, злой дурак, мог ты подумать своей безмозглой головой?
– О вас. О вас подумал. Нарочно всё съел. Мне даже не хотелось, ей - Богу. Решил послушать, как из вас птицы запоют.

* * *
Приятельница Людмилы Николаевны, та самая Вера Ивановна, которая советовала не слишком отвлекать мальчика от земли, после долгого отсутствия – она ездила на юг – зашла проведать и спросила, как обстоят дела с Костенькой?

– Ничего, мальчишка толковый, – бодро отвечала Людмила Николаевна. – Такой не пропадёт, и у него очень дельный подход к жизни. Он, между прочим, дал мне один очень интересный совет. Он, понимаете ли, получил из Америки от матери очень приятные вести. Дела у неё идут отлично. Мы, собственно говоря, не знаем, что это за дела. Да и не всё ли равно. Костя говорит, что деньги всегда деньги.
– Как? – удивилась Вера Ивановна.
– Ну, не наивничай, пожалуйста. Так вот, Костя, которому надоела наша слишком скромная жизнь, предложил мне написать его матери письмо, что он очень слаб, и его надо лечить и особенно питать, и что это очень дорого стоит, и пусть она присылает каждый месяц ещё определённую сумму на лечение, а мы её разделим пополам. У него вообще масса всяких таких проектов. Я, конечно, его проектом не воспользуюсь, но ему нельзя отказать в остроумии и изобретательности.
– Что за ужас! – ахнула Вера Ивановна. – Что из него выйдет?
– Что выйдет? – окинув её холодным взглядом, сказала Людмила Николаевна. – Выйдет деловой человек, который шагает в ногу с веком. И я нахожу, что здесь совершенно нечем возмущаться.
– Значит, с воспитанием «младой души» покончено? – иронически поджала губы Вера Ивановна.

Людмила Николаевна пожала плечами.

– «Младая душа»? Ну, к чему такая экзальтация. Из неё шубы не сошьёшь.

                                                                                                                                                                                              Воспитание
                                                                                                                                                                                       Автор: Н. А. Тэффи
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) Ну, вот вы, например, разве вы знаете, в котором году умер Сципион - Сципион — прозвище патрицианского рода Корнелиев, из которого в III и II веках до н. э. вышли выдающиеся полководцы и государственные деятели. Один из известных представителей рода — Публий Корнелий Сципион Африканский Старший (235 – 183 до н. э.). Он начал военную карьеру в 218 году до н. э. во время Второй Пунической войны, одержал победу над Ганнибалом и завершил войну, а также завоевал для Рима Испанию. Также существует Сципион Эмилиан (185 –129 до н. э.) — сын Л. Эмилия Павла, который был усыновлён старшим сыном Сципиона. Он отличился в битве при Пидне, позднее воевал в Испании и Африке, в 147 году, будучи консулом, получил верховное командование для завоевания Карфагена, который был им разрушен в 146 году.
____________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

( Художник Анри - Жюль - Жан Жоффруа, картина "Малыши" )

Решением Военно - Полевого Трибунала ..

Я начала своё письмо на вы,
Но продолжать не в силах этим тоном.
Мне хочется сказать тебе, что я
Всегда, везде по-прежнему твоя,
Что дорожу я этой тайной,
Что женщина, которую случайно
Любил ты хоть на миг один,
Уж никогда тебя забыть не может,
Что день и ночь её воспоминанье гложет,
Как злой палач, как милый властелин.
Она не задрожит пред светским приговором:
По первому движенью твоему
Покинет свет, семью, как душную тюрьму,
И будет счастлива одним своим позором!
Она отдаст последний грош,
Чтоб быть твоей рабой, служанкой,
Иль верным псом твоим — Дианкой,
Которую ласкаешь ты и бьёшь!

                                                                                Письмо (Фрагмент)
                                                                             Автор: Алексей Апухтин

Политика воспитывает.

Собрался он к нам погостить на несколько дней и о приезде своём известил телеграммой.

Пошли на вокзал встречать. Смотрим во все стороны, как бы не проглядеть – давно не виделись и не узнать легко.

Вот, видим, вылезает кто-то из вагона бочком. Лицо перепуганное, в руке паспорт. Кивнул головой.

– Дядюшка! Вы?
– Я! я! – говорит. – Только вы, миленькие, обождите, потому – я ещё не обыскался.

Пошёл прямо к кондуктору, мы за ним.

– Будьте любезны, – говорит, – укажите, где мне здесь обыскаться?

Тот глаза выпучил, молчит.

– Ваше дело, ваше дело. Я предлагал, тому есть свидетели.

Дяденька, видимо, обиделся. Мы взяли его под руки и потащили к выходу.

– Разленился народ, – ворчал он.

Привезли мы дядюшку домой, занимаем, угощаем.

Объявил он нам с первого слова, что приехал развлекаться. «Закис в провинции, нужно душу отвести».

Стали мы его расспрашивать, как, мол, у вас там, говорят, будто бы…

– Всё вздор. Все давно вернулись к мирным занятиям.
– Однако ведь во всех газетах было…

Но он и отвечать не пожелал. Попросил меня сыграть на рояле что - нибудь церковное.

– Да я не умею.
– Ну, и очень глупо. Церковное всегда надо играть, чтоб соседи слышали. Купи хоть граммофон.

К вечеру дяденька совсем развинтился. Чуть звонок, бежит за паспортом и велит всем руки вверх поднимать.

– Дяденька, да вы не больны ли?
– Нет, миленькие, это у меня от политического воспитания. Оборотистый я стал человек. Знаю, что, где и когда требуется.

Лёг дяденька спать, а под подушку «Новое Время» положил, чтоб худые сны не снились.

Наутро попросил меня свести его в сберегательную кассу.

– Деньги дома держать нельзя. Если меня дома грабить станут – непременно убьют. А в кассе грабить станут, так убьют не меня, а чиновника.
– Поняли? Эх вы, дурашки!

Поехали мы в кассу. У дверей городовой стоит. Дяденька засуетился.

– Милый друг! Ради Бога, делай невинное лицо. Ну, что тебе стоит! Ну, ради меня, ведь я же тебе родственник!
– Да как же я могу? – удивляюсь я. – Ведь я же ни в чём не виновата.

Дядюшка так и заметался.

– Погубит! Погубит! Смейся, хоть, по крайней мере, верещи что - нибудь…

Вошли в кассу.

– Фу! – отдувался дяденька. – Вывезла кривая. Бог не без милости. Умный человек везде побывать может: и на почте, и в банке, и всегда сух из воды выйдет. Не надо только распускаться.

В ожидании своей очереди дяденька неестественно громким голосом стал рассказывать про себя очень странные вещи.

– Эти деньги, друг мой, – говорил он, – я в клубе наиграл. День и ночь дулся, у меня ещё больше было, да я остальное пропил. А это вот, пока что, спрячу здесь, а потом тоже пропью, непременно пропью.
– Дяденька! – ахала я. – Да ведь вы же никогда карт в руки не брали! Да вы и не пьёте ничего!..

Он в ужасе дёргал меня за рукав и шипел мне на ухо:

– Молчи! Погубишь! Это я для них. Всё для них. Пусть считают порядочным человеком.

Из сберегательной кассы отправились домой пешком. Прогулка была невесёлая.

Дяденька во всё горло кричал про себя самые скверные вещи. Прохожие шарахались в сторону.

– Ладно, ладно, – шептал он мне. – Уж буду не я, если мы благополучно до дому не дойдём. Умный человек всё может. Он и в банке побывает, и по улице погуляет, и всё ему как с гуся вода.

Проходя мимо подворотного шпика, дяденька тихо, но с неподдельным чувством пропел:

«Мне верить хочется, что этих глаз сиянье!..»

Мы были уже почти дома, когда произошло нечто совершенно неожиданное.

Мимо нас проезжал генерал, самый обыкновенный толстый генерал, на красной подкладке.

И вдруг мой дяденька как-то странно пискнул и, мгновенно повернувшись спиной к генералу, простёр к небу руки.

Картина была жуткая и величественная.

Казалось, что этот благородный седовласый старец в порыве неизъяснимого экстаза благословляет землю.

Вечером дяденька запросился в концерт.

Внимательно изучив программу удовольствий, он остановил свой выбор на благотворительном музыкально - вокальном вечере.

Поехали.

Запел господин на эстраде какое-то «Пробуждение весны».

Дяденька весь насторожился: «А вдруг это какая - нибудь эдакая аллегория. Я лучше пойду покурю».

Кончилось пение. Началась декламация.

Вышла барышня, стала декламировать «Письмо» Апухтина.

Дяденька сначала всё радовался:

«Вот это мило! Вот молодец девица. И комар носу не подточит».

Хвалил, хвалил, да вдруг как ахнет.

Схватил меня за руку да к выходу.

– Дяденька! Голубчик! Что с вами!
– Молчи, – говорит, – молчи! Скорей домой. Дома всё скажу.

Дома потребовал от меня входные билеты с концерта, сжёг их на свечке и пепел в окно бросил.

Затем стал вещи укладывать. Мы просили, уговаривали. Ничто не помогло.

– Да вы хоть скажите, дяденька, что вас побудило?
– Да не притворяйся, – говорит, – сама слышала, что она сказала. Отлично слышала.

Насилу уговорили рассказать. Закрыл все двери.

– Она, – говорит, – сказала: «Воспоминанье гложет, как злой палач, как милый властелин».
– Так что же из этого? – удивляюсь я. – Ведь это стихи Апухтина.
– Что из этого? – говорит он жутким шёпотом. – Что из этого? «Гложет, как милый властелин». Статья 121, вот что это из этого. Пятнадцать лет каторжных работ, вот что из этого. Идите вы, если вам нравится, а я, миленькие, стар стал для таких штук. Мне и здоровье не позволит.

И уехал.

                                                                                                                                                                       Политика воспитывает
                                                                                                                                                                         Автор: Н. А. Тэффи

( кадр из фильма «Воскресение» 1960 )

Каникулы под красным солнцем Пса

Приняв на грудь с десяток рюмок чаю
Гудит народ, повысив голоса
А я сижу и молча созерцаю
Созвездие Большого (очень) Пса

Пусть не вошла в элиту зодиака
И в стороне от Млечного пути
Добрее чем вот эта вот собака
На звёздном небе твари не найти

Ни разу никого не укусила
Не зарычала и не сбила с ног
Не применив космическую силу
К бродягам не асфальтовых дорог

Он от природы злиться не умеет
Мохнатый и покладистый гигант
И, может, потому на пёсьей шее
Блестит ярчайший неба бриллиант *

* Сириус - самая яркая звезда

                                                                     Созвездие Большого Пса
                                                                               Автор: Азачем ...

Большой красный пёс Клиффорд Clifford the Big Red Dog - Трейлер

Пёсье время.

Медленно поворачивается земля, но, сколько ни медли и сколько ни откладывай, всё равно от судьбы не уйдёшь, и каждый год в определённое время приходится несчастной планете влезать в созвездие Большого Пса.

По-моему, вполне достаточно было бы и Малого Пса, но, повторяю, от судьбы не уйдёшь.

И вот тогда наступают для бедного человечества самые дурацкие дни из всего года, так называемые «каникулы», от слова «caniculi», или, в переводе, просто «пёсье время».

Влияние Большого Пса сказывается буквально на всём: на репертуаре, на ресторанном меню, на картинах, на железных дорогах, на домовых ремонтах, на извозчиках, на веснушках, на приказчиках, на здоровье и на шляпках.

Пёс на всё кладёт свой отпечаток.

Если вы увидите на даме вместо шляпки просторное помещение для живности и огородных продуктов, не судите её слишком строго. Она не виновата.

Этого петуха с семейством и четырнадцать реп, из которых два помидора, сдобренные морковной травой, – это ей Пёс наляпал. Она невинна, верьте мне!

А каникулярный приказчик!

Если вы попросите его дать вам чёрную катушку, самую простую чёрную катушку, он сделает мыслящее лицо, полезет куда-то наверх, встанет а la колосс Родосский одной ногой на полку с товаром, другой на прилавок, причём наступит вам на палец (убирайте руки!) и, треснув вас сорвавшейся картонкой по голове, с достоинством предложит кусок синего бархата.

– Мне не нужно синего бархата, – кротко скажете вы. – Я просила чёрную катушку. Простую, № 60.
– Виноват-с! Это действительно синий, – извинится приказчик и полезет куда-то вниз под прилавок, так глубоко, что несколько минут виден будет только самый нижний край его пиджака.

Когда же, движимая естественным любопытством, вы нагнётесь, чтобы посмотреть, что он там поделывает, он вдруг выпрямится и ткнёт вас ящиком прямо в щёку.

В ящике будут ленты и тесёмка, которые он великодушно предложит вам на выбор и пообещает сделать скидку.

Узнав, что вы всё ещё упорствуете в своём желании приобрести чёрную катушку, он очень огорчится и, нырнув под прилавком, исчезнет в соседней клетушке.

Только вы его и видели! Сколько ни ждите, уж он не вернётся.

Идите в другой магазин и спрашивайте розовую вуаль, – может быть, Пёс так напутает, что вы по ошибке получите и катушку. Другого пути нет.

На железных дорогах пёсья власть выражается в каких-то дачных и добавочных поездах, у которых нет ни привычки, ни силы воли, и болтаются они как попало, без определённых часов, скорости и направления.

Сядешь на такой поезд и думаешь:

«Куда-то ты меня, батюшка, тащишь?»

И спросить страшно. Да и к чему?

Только поставишь кондуктора в неловкое положение.

Но что всего удивительнее в этих поездах – это их капризный задор.

Вдруг остановятся на каком - нибудь полустанке, и ни тпру, ни ну! Стоит часа два.

Пассажиры нервничают. Фантазия работает.

– Чего стоит? Верно, бабу переехали.
– Тёлку, а не бабу. Тут вчера одну бабу переехали, – не каждый же день по бабе. Верно, сегодня тёлку.
– Да, станут они из-за тёлки стоять!
– Конечно, станут. Нужно же колёса из неё вытащить.
– Просто кондуктор чай пить пошёл, вот и стоим, – вставляет какой-то скептик.
– Да, чай пить! Грабить нас хотят, вот что. Теперь, верно, передний вагон чистят, а там и до нас дойдёт. Ясное дело – грабят.

Но поезд так же неожиданно трогается, как и остановился, и всем некоторое время досадно, что не случилось никакой гадости.

А отчего стояли?

Не может же кондуктор, человек малограмотный и ничего общего с Пулковской обсерваторией не имеющий, объяснить вам, что всё это штуки Большого и скверного Пса.

От влияния этого самого Пса на людей находит непоседство.

Едут, сами не зная куда и зачем.

Не потому, что ищут прохладного места, так как многие, например, любят летом побывать в Берлине, где, как известно, такая жарища, что даже лошадь без шляпки ни за какие деньги на улицу носа не покажет, и у каждой порядочной коровы есть зонтик.

Каждый бежит с насиженного места, оставляя стеречь квартиру какую - нибудь «кухаркиной тётки сдвуродну бабку».

Днём эти бабки проветривают комнаты и свешивают в окошко свои щербатые носы.

И гулко по опустевшему двору, отскакивая от высоких стен, разносятся их оживлённые, захватывающие разговоры.

– Марфа-а! – каркает нос из форточки четвёртого этажа. – Марфа-а!
– А-а-а! – гудит и отскакивает от всех стен.
– Что-о? – пищит нос, задранный из форточки второго этажа.
– О-о-о! – отвечает двор.
– У Потаповны кадушка рассохши!
– И-и-и!
– Намокши? – пищит нос из второго.
– Рассохши! Кадушка у Потаповны рассохши!
– И-и-и!
– Подушка-а?
– Кадушка! Кадушка-а!
– У-у-у-а-а!
– У Протасовых?
– У Потаповны! Кадушка у Пота… Закрывайте окно, дохните, как мухи, в духоте, только не слушайте, как бабки беседуют.

Они под особым покровительством Большого Пса.

По ночам, между прочим, этих бабок убивают и грабят квартиры.

Громилы вполне уверены, что этих сторожих оставляют специально для их удобства.

А то и двери открыть было бы некому.

Самому ломать входные крюки, замки и засовы очень хлопотно, громоздко и, главное, трудно не шуметь.

А такая Божья старушка – золото, а не человек. И откроет, и впустит.

А Большой Пёс только радуется. Ему что!

Но из всех пёсьих бичей хуже всего, конечно, солнце.

Не спорю, оно несколько лет тому назад было в большой моде.

Имя его писали с прописной буквы, поэты посвящали ему стихи, в которых воспевали различные его приятные качества и хорошие поступки.

Я, признаюсь, этому течению никогда не сочувствовала.

– «Будем как солнце!»
– Покорно благодарю! Это значит – вставай в пять часов утра!

Слуга покорный!

Солнце, если говорить о нём спокойно и без пафоса, – несноснейшая тварь из всей вселенной.

Конечно, хорошо, что оно выращивает огурцы и прочее.

Но, право, было бы лучше, если бы человечество нашло способ обходиться своими средствами, отопляя, освещая свою землю и выращивая на ней что нужно без посторонней помощи.

Солнце несносно!

Представьте себе круглое краснорожее существо, встающее ежедневно ни свет ни заря и весь день измывающееся над вами.

Разведёт кругом такое парево, что дохнуть нельзя. На щёки наляпает вам коричневых пятен, с носу сдерёт кожу.

Кругом, куда ни глянешь, расплодит муху и комара. Чего уж, кажется, хуже! А люди не нарадуются:

– Ах, восход, заход!
– Ах, закат, воскат!

Удивительная, подумаешь, штука, что солнце село! Иной человек за день раз двести и встанет, и сядет, и никто на это не умиляется.

Подхалимничают люди из выгоды и расчёта. Подлизываются к солнцу, что оно огурцы растит.

Стыдно!

Живёшь и ничего не замечаешь.

А вот как наступит пёсье время, да припечёт тебя, да поджарит, да подпалит с боков, – тут и подумаешь обо всём посерьёзнее.

О, поверьте, не из-за веснушки какой - нибудь хлопочу я и восстаю против солнца!

Нет, мы выше этого, да и существуют вуали.

Просто не хочется из-за материальной выгоды (огурца) лебезить перед банальной красной физиономией, которая маячит над нами там, наверху!

Опомнитесь, господа! Оглянитесь на себя! Ведь стыдно! А?
                                                                                                                                                                                      Пёсье время
                                                                                                                                                                               Автор: Н. А. Тэффи

( кадр из фильма «Большой красный пёс Клиффорд» 2021 )

Удобно ли во благо человечества ?

Мы дети времени изломов, вывихов,
Не знаем, что нас дальше ждёт.
Мы видим: по весне цветёт черёмуха,
И после осени приходит Новый Год.

Нас учит жизнь, страдаем, ошибаемся…
Споткнёмся, заново идём.
Надеждами любви мы обвиваемся,
И любим, любим! Для неё живём…

А мира красота…, какие помыслы…
За поворотом жизни, поворот.
Да, чёрт возьми! В снежинках цвет черёмухи,
Весна в цвету отсчитывает год.

Мы дети времени изломов, вывихов,
Какая песнь куда, кого зовёт…
В небо смотрит в платьице черёмуха,
Дыхание весны…, весна идёт…

                                                                            Нас учит жизнь
                                                                Автор: Анастасия Малиновская

Байрон.

Когда пробило одиннадцать, тёмный молодой человек, с нежным профилем молодого Байрона и бледно - мечтательными глазами, попрощался и вышел.

За чайным столом остались только свои.

– Скажите откровенно, – обратилась одна из дам к хозяину дома, – неужели и этот Байрон будет когда - нибудь брать взятки?
– Этот?

Хозяин чуть - чуть усмехнулся.

– Прежде дело куда легче и проще было. Картина была прямо библейская, и невинные барашки паслись рядом с хищниками.

Каждый знал, что ему нужно делать, и все понимали друг друга.

Анекдоты о добром старом времени складывались самые уютные и безмятежные:

Приходит подрядчик в министерство.

– Так, мол, и так, как обстоит моё дело?

А чиновник в ответ опустит нос в бумагу и буркнет:

– Надо ждать.
– Ага, – думает подрядчик. – Значит, надо ждать.

И даст, сколько нужно.

Придёт во второй раз.

– Ну что? Как?

Чиновник подумает и скажет внушительно:

– Придётся доложить.
– Ага! – подумает подрядчик. – Значит, мало дал.

И доложит, сколько не хватало.

Чиновник просветлеет и скажет умиротворённо:

– Ну вот теперь всё в порядке.

И дело будет сделано.

Это, конечно, анекдот. На деле бывало ещё проще: повернётся чиновник к подрядчику спиной и поиграет пальцами.

Словом, просто и мило, и даже весело.

Теперь не то.

Когда пошло моё дело, мне сразу сказали, что нужно этому самому Байрону взятку дать.

Пришёл я к нему в самом деловом настроении.

Думаю только об одном, что ему предложить: сразу ли заплатить или в деле заинтересовать. Если сразу заплатить – это очень человека вдохновляет.

Если заинтересовать – даёт ему продолжительную энергию. Тут, значит, нужно предварительно ознакомиться с психологией данного взяточника.

Если он рохля, человек инертный, которого трудно понять и сдвинуть с места, тогда нужно взбодрить его немедленно хорошим кушем.

Это его сразу поставит на рельсы, а там уж он пойдёт.

Если же он человек расчётливый и работящий, то, дав ему деньги сразу, только поколеблете в нём доверие к вам и к вашему делу.

Вот, погружённый в эти самые размышления, и прихожу я к Байрону.

А он сидит, бледный, вдохновенный, и читает «Песнь Песней».

Посмотрел на меня и прочёл:

– «Кобылице моей в колеснице фараоновой я уподобил тебя, возлюбленная моя».

Я сел – дожидаюсь, пусть сам заговорит. А он опять посмотрел и говорит:

– «Мирровый пучок (*), возлюбленный мой, у меня у грудей моих пребывает».

«Нет, – думаю, – придётся его сразу кушем взбодрить». Однако жду, пусть сам заговорит.

Помолчали. Наконец, он вздохнул и сказал:

– Как вы думаете, – я давно хотел спросить у вас…
– Начинается! Начинается! – встрепенулся я.
– Хотел спросить: не был ли Соломон предчувствием Ницше?
– Чего-с?
– Я, например, считаю руны о Валкирии, во всех их разногранностях, только предчувствием ибсеновской женщины (*-) положительного типа, всякой, как таковой.
– Н-да, – отвечаю, – разумеется.

А у самого сердце захолонуло.

«А ну, – думаю, – как мне наврали, да он взяток совсем не берёт».

И пошло с тех пор мое мучение; хожу целые дни и гадаю, как Маргарита на цветке ромашки: берёт – не берёт, берёт – не берёт…

А он меня, между тем, стал Гамсуном (***)  донимать.

Раз даже нарочно заехал ко мне справиться, понимал ли я когда - нибудь запах снега.

Истомил меня вконец. Уж хотел, было, бросить всё и искать других путей.

Вдруг, в один прекрасный день, приезжает он ко мне какой-то взвинченный, глаза сверкают.

Ещё из передней кричит:

– Разве литература учит нас? Нас учит жизнь, а не литература.

Потом попросил коньяку и сказал:

– Как вы думаете: имеют ли право великие люди на пути к высоким целям останавливаться перед маленькими гадостями?

Я молчу, слушаю.

– Например, представьте себе следующее: я могу оказать гигантскую услугу всему человечеству, если достигну своей цели, но для этого мне надо взять взятку в двадцать тысяч и быть заинтересованным в деле, как участник, в пятнадцати процентах. Неужели же я должен отказаться от этого?
– Это вы, – кричу я, – да вы прямо морального права на это не имеете. Даже если бы вам дали только двенадцать тысяч вперёд, и то, по-моему, долг перед человечеством…
– Нет, двенадцать – это мало! – вдохновенно воскликнул он. – Не меньше семнадцати.
– Лучше увеличить процент участия в деле, – это будет удобнее… для человечества…

Торговались мы с ним долго и смачно. Наконец, сошлись.

Пряча выторгованные деньги в бумажник, украшенный головой химеры с церкви Notre - Dame, он выпрямился во весь рост, и вдохновенно - томное лицо его так походило в эту минуту на лицо Байрона, что мне даже как-то неловко стало.

На другой день, встретив меня в министерстве, он уже весь был поглощён вопросом о дунканизме и далькрозизме (****), и я, глядя на него, думал:

– Какой нелепый сон приснился мне вчера! Будто пришёл ко мне сам Байрон, выторговал у меня лишний процент и взял взятку спокойно и деловито, как пчела с медоносно цветущего злака.

И как же это так было, когда этого не может быть?

                                                                                                                                                                                        Байрон
                                                                                                                                                                            Автор: Н. А. Тэффи
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

(*) «Мирровый пучок, возлюбленный мой, у меня у грудей моих пребывает» - «Мирровый пучок» — это метафора, используемая в библейской «Песне песней» для описания возлюбленного (1:12). В Синодальном переводе она означает узелки или мешочки с миррой, которые женщины носили на груди.

(**) только предчувствием ибсеновской женщины - «Ибсеновская женщина» — это героиня произведений норвежского драматурга Хенрика Ибсена. Некоторые особенности ибсеновских женщин: Стремительно взрослеют. Например, героиня пьесы «Кукольный дом» Нора претерпевает сложнейшую эволюцию: она превращается из женщины - ребёнка в женщину - личность. Столкновение с социальными проблемами. Многие женщины в пьесах Ибсена сталкиваются с психологическими проблемами и социальными условностями. Борьба за своё счастье. Например, Нора, оказавшись загнанной в угол, борется за своё счастье всеми средствами. Бегство из удушающего благосостояния. Ибсеновская женщина, как Нора, бежит из «кукольного дома», понимая, что обрекает себя на одиночество, но не в силах больше играть роль счастливой хозяйки. В героинях Ибсена нашли примеры двух противоположных идеалов феминности: «вечно женственной» кротости и женской независимости, самостоятельности.

(***) А он меня, между тем, стал Гамсуном - Кнут Гамсун (настоящее имя — Кнут Педерсен) — норвежский писатель, прозаик, драматург, публицист, поэт. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1920 года за роман «Плоды земли» (1917). Родился 4 августа 1859 года в городке Лом, в долине Гудбрандсдален. Широкую известность Гамсуну принёс психологический роман «Голод», который был издан в 1890 году.

(****) он уже весь был поглощён вопросом о дунканизме и далькрозизме - Дунканизм связан с творчеством Дункан, которая была основоположницей танца модерн. Её искусство не имело общих черт с какой - либо хореографической системой. Дункан основывалась на эмоциях и индивидуальном переживании музыки, её целью было создание нового танца. Некоторые принципы дунканизма: импровизационность, танец босиком, отказ от традиционного балетного костюма, обращение к симфонической и камерной музыке.
Далькрозизм связан с системой Э. Жака - Далькроза, на основе которой развился ритмопластический танец. Далькроз исходил из аналитичного, вне эмоционального воплощения исполнителями музыки. Танец не был произвольной трактовкой её тематической программы, разные части тела создавали как бы пластический контрапункт, в котором движения танцовщиков соответствовали отдельным голосам музыки.
Таким образом, дунканизм и далькрозизм имеют разные подходы к созданию танцевального искусства: дунканизм основан на эмоциях, а далькрозизм — на ритме, предписанном музыкой.
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

( кадр из фильма «Байрон» 2003 )

В тошноте жёлтых листов

Сохнут волосы, метёт метла
В кобуре мороза пистолет тепла
У дешёвой пищи запоздалый вкус - Я
Я забыл вмешаться и спросить: «Зачем?»

Собрав всю волю воедино
Умело подави толчок
Тошнота

Вполовину глух, вполовину слеп
Пуповину звёзд раскусил рассвет
Прочитай мораль, размотай клубок:
В каждом теле — труп, в каждом трупе — Бог

Собрав всю волю воедино
Умело проглоти харчок
Тошнота

Благодарные губы запечатал гвоздь
Как бы что нечаянно не прорвалось
Обречённой рвоты непокорный пульс
Это небо рвётся изнутри кишок...

Собрав всю волю воедино
Умело тормози толчок
Тошнота

                                                                                  Тошнота
                                                                           Автор: Егор Летов

Факир.

Великие события начинаются обыкновенно очень просто, так же просто, как и самые заурядные.

Так, например, выстрел из пистолета Камилла Демулена начал Великую французскую революцию, а сколько раз пистолетный выстрел рождал только протокол полицейского надзирателя!

То событие, о котором я хочу рассказать, началось тоже очень просто, а великое оно или пустячное, предоставляю догадаться вам самим.

* * *
Ровно в пять часов утра на пустынную улицу маленького, но, тем не менее, губернского города вышел грязный парень, держа под мышкой кипу больших жёлтых листов.

Парень подошёл к подъезду местного театра, поплевал, помазал и пришлёпнул к дверям один из жёлтых листов.

Сделал то же и на соседнем заборе.

Трудно только начало, а там пойдёт. На каждом углу парень поплёвывал и наклеивал свои листы.

Часов с восьми утра к нему присоединились местные мальчишки, и парень продолжал свою работу, сопровождаемый советующей, ободряющей, ругающей и дерущейся толпой.

К вечеру дело было окончено, и, несмотря на то, что городские пьяницы ободрали все углы на цигарки, а мальчишки исправили текст собственными, необходимыми, по их мнению, примечаниями, население города узнало всё, что объявлялось на больших жёлтых листах.
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

«В четверг сего 20-го июня в городском театре состоится необычайное представление проездного Факира.

Прокалывание языка, поражающее техникой, жены мисс Джильды, колотье булавками рук и ног в кровь, разрезывание поперёк собственного живота и выворачивание глаза из орбит в присутствии науки в лице докторов и пожелающих из публики.

                                                                                                Разрешено полицией без испытания боли. Цена местам обыкновенная».
__________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Публика заволновалась.

В особенности интриговали её слова: «разрезывание поперёк собственного живота».

Кого он будет резать? Или сам себе резать живот поперёк.

И что значит «разрешено полицией без испытания боли»?

То ли, что полиция разрешила, если не будет факиру больно, или просто выдала ему разрешение, не отколотив предварительно в участке?

Билеты раскупались.

Молодой купец Мясорыбов, человек непьющий, образованный и даже любивший прихвастнуть, будто «читал Баранцевича в оригинале», отнёсся к ожидаемому спектаклю совсем по-столичному.

Взял для себя ложу и решил сидеть один. Купил коробку конфет и надел на указательный палец новое кольцо с бирюзой.

Кольцо это Мясорыбов носил редко, потому что сомневался в его истинности.

Да и как ни поверни – всё лучше ему в комоде лежать: коли камень настоящий – носить жалко, а коли поддельный – совестно.

Один армянин советовал, как узнать наверное:

«Окуни, – говорит, – ты его в прованское масло. Если бирюза настоящая – сейчас же испортится, и ни к чёрту! А поддельной хоть бы что».

Но совет этот Мясорыбов берёг на крайний случай.

В четверг к восьми часам вечера театр был почти полон.

Многие забрались рано, часов с шести, и ворчали, что долго не начинают.

– Видит ведь, что публика уж пришла, ну и начинай!

Мясорыбов пришёл по-аристократически, только за полчаса до начала, сел в своей ложе в полуоборот, и тотчас же начал есть конфеты.

Каждый раз, когда подносил руку ко рту, публика могла любоваться загадочной бирюзой.

Занавес всё время был поднят. Посреди сцены стоял небольшой стол, на нём длинная шкатулка.

Вокруг стола, в некотором отдалении, – дюжина венских стульев, и, что заинтересовало публику сильнее всего, в углу за пианино сидел местный тапёр, пан Врушкевич, и потирал руки, явно показывая, что скоро заиграет.

Наконец вышел факир.

Он был худой и жёлтый, в длинном зелёном халате, и вёл за руку некрасивую, безбровую женщину в зелёном платье, от одного куска с его халатом.

Подошёл к рампе, раскланялся и сказал:

– Прошу господ врачей и несколько человек из публики пожаловать сюда.

Галёрка вслух удивилась, что он говорит по-русски, а не по-факирски.

На сцену по перекинутой дощечке сконфуженно поднялись два врача: хохлатый земский и лысый вольнопрактикующий.

Публика сначала стеснялась, потом полезла всем партером. Факир отобрал восемь человек посолиднее и рассадил всех на места.

Затем сбросил халат и оказался в коротких велосипедных штанах и туфлях на босу ногу.

В этом новом виде он подошёл к рампе и снова раскланялся, точно боялся, что без халата не приняли бы его за кого другого.

Галёрка зааплодировала.

Тогда он повернулся к тапёру.

– Попрошу музыку начинать!

Пан Врушкевич колыхнулся всем станом и ударил по клавишам. Уши слушателей сладостно защекотал давно знакомый вальс «Я обожаю».

Факир открыл свою шкатулку, вытащил длинную шпильку, вроде тех, которыми дамы прикалывают шляпки, и подошёл к жене.

– Мисс Джильда! Попрошу сюда вашего языка.

Мисс Джильда сейчас же обернулась к нему и любезно вытянула язык.

– Раз, два и три! – воскликнул факир и проткнул ей язык шпилькой. – Попрошу свидетельства науки! – сказал факир, обращаясь к врачам.

Те подошли, посмотрели, причём земский, как более добросовестный, даже присел, подглядывая под язык Джильды с изнанки.

Затем оба смущённо сели на свои места.

Факир взял жену за руку и повёл по дощечке к публике. Там она стала проходить по всем рядам.

Зрители, мимо которых она проходила, отворачивались, и видно было, что многих тошнит.

Мясорыбов прикрыл глаза рукой.

– Довольно уж! Довольно! – стонал он.
– Довольно! – подхватили и другие.

Но факир был человек добросовестный и поволок свою жену с языком на галёрку.

Там какая-то баба вдруг запричитала, и её стали выводить.

Обойдя всех, факир вернулся на сцену и вытащил шпильку.

Все вздохнули с облегчением.

Факир достал из шкатулки другую шпильку, подлиннее и потолще.

Увидя это, пан Врушкевич переменил тон и заиграл «Смотря на луч пурпурного заката».

Факир подошёл к рампе и проткнул себе обе щёки, так, что головка шпильки торчала под правой скулой, а острие из-под левой.

В таком виде, показавшись сконфуженным докторам, он снова двинулся в публику.

– Ой, довольно! Ой, да полно же! – вопил Мясорыбов и от тошноты даже выплюнул конфетку изо рта.
– О, Господи! – роптала публика. – Да нельзя же так!

Но честный факир честно ходил между рядами и поворачивался то правой, то левой щекой.

– Ой, не надо! – корчилась публика. – Верим - верим. Не надо к нам подходить! И так верим!

Какой-то чиновник, подхватив под руку свою даму, быстро побежал к выходу.

За ним следом сорвались с места две барышни.

За ними заковыляла старуха, уводя двух ревущих во всё горло девчонок; по дороге старуха наткнулась на факира, свершавшего свои рейсы как раз в этом ряду, шарахнулась в сторону, толкнула какую-то и без того насмерть перепуганную даму.

Обе завизжали и, подталкивая друг друга, бросились к выходу.

Но больше всех веселился Мясорыбов.

Он сидел в своей ложе, повернувшись спиной к залу, и даже заткнул уши.

Изредка осторожно оборачивался, смотрел, где факир, и, увидя его, весь содрогался и прятался снова.

– Довольно! Ох, довольно! – стонал он. – Нельзя же так!

А пан Врушкевич заливался: «Стояли мы на бе-ре-гу Невы!»

Но вот факир снова на сцене. Все обернулись, ждут, надеются.

Из дверей выглянули бледные лица малодушных, сбежавших раньше времени.

Факир вынул три новые шпильки.

Одной он проткнул себе язык, не вынимая той, которая торчала из щеки, две другие всадил себе в руки повыше локтя, причем из правой вдруг брызнула кровь.

– Настоящая кровь, – твёрдо и радостно определил земский хохлач.

«Гайда, тройка! – раскатился пан Врушкевич. – Снег пушистый!»

Кого-то под руки поволокли к выходу.

Полицейский, зажав рот обеими руками, деловым шагом вышел из зала.

Зал пустел.

Мясорыбов уже не оборачивался. Он весь скорчился, закрыл глаза, заткнул уши и не шевелился.

– Уйти бы! – томился он, но какая-то цепкая ночная жуть сковала ему ноги, и он не мог пошевелиться.

Зато волосы на его голове шевелились сами собой.

Когда факир обошёл стонущие ряды своих зрителей, умолявших его вернуться на место и перестать, Мясорыбов инстинктивно обернулся и увидел, как факир, вытащив из себя все шпильки, радостно воскликнул:

– Ну-с, а теперь приступим к выворачиванию глаза из его орбиты и затем между глазом и его вместилищем просунем вот эту палочку.

Он подошёл к шкатулке, но уже никто не стал дожидаться, пока он достанет палочку.

Все с криком, давя и толкая друг друга, кинулись к выходу.

Иные, быстро одевшись, бросились сломя голову на улицу, другие опомнились и стали любопытствовать:

– Что-то он там теперь? А? Может быть, уже вывернул, тогда можно, пожалуй, и вернуться. А?

Какой-то долговязый гимназист приоткрыл дверь и взглянул в щёлочку.

«Поцелуем дай забвенье!» – нежно пламенел пан Врушкевич.

– Ну, что? Вывернул?
– Постойте, не давите мне спину, – важничал гимназист. – Нет, ещё выворачивает.
– О, Господи! Ой, да закройте вы двери-то! – закорчились любопытствующие, но через минуту раззадоривались снова.
– Ну, а как теперь? Да вы взгляните, чего же вы боитесь, экой какой! Выворачивает? Ой, да крикните ему, что довольно, Господи!

* * *
– Иди, брат Мясорыбов, домой, – сказал сам себе Мясорыбов. – Не тебе, брат Мясорыбов, по театрам ходить. С суконным рылом в калашный ряд. По театрам ходят люди понимающие и с культурной природой. А ежели тебе, брат Мясорыбов, скучно, так на то и водка есть!

Мясорыбов спился.

                                                                                                                                                                                                Факир
                                                                                                                                                                                    Автор: Н. А. Тэффи

О чём молчат деревья

О чём молчат деревья,
Храня лесной уют?
Как создаются семьи,
Как птицы гнёзда вьют.

Как молнии метает
Сердитый небосвод,
То злится, то рыдает,
Под корень сильно бьёт.

О чём тоскует ива,
Клонясь к речной воде,
Ведь так стройна, красива?
Печаль среди людей...

Нередко с ней сравнима,
Но многогранна суть:
В ней радость тоже зрима,
И благороден путь.

Ряд тайн хранят берёзы,
Высь грёз - у елей крон;
Ответ вишнёвовой позы -
Ветрам живым поклон.

                                                 О чём молчат деревья? (отрывок)
                                                 Автор: Надежда Михайловна Воробьёва

Окно.

Как мы привыкли к чудесам, к тем будничным чудесам, которые вошли в уклад нашей жизни! Мы и не замечаем их.

Я говорю не о беспроволочном телеграфе и не о трансокеанском телефоне.

Я говорю сейчас о такой простой и привычной вещи, о которой никому и в голову не придёт, что она чудо. Я говорю об – окне.

Тонкая, твёрдая, непроницаемая стена отделяет меня от мира.

И стена эта прозрачная.

У меня тепло, полутемно.

Там, «в мире», дует ветер, листья летят по воздуху. И светит солнце. Я вижу всё, что там делается. Я как в шапке - невидимке.

Твёрдая стена отделяет меня. Твёрдая – никто меня не тронет. И прозрачная – я вижу всё.

Моё окно выходит на бульвар. Два больших дерева качаются, шевелят ветками, точно размышляют.

Интересно – как они познают мир? Что сказали бы, если бы им дан был дар слова?

Сказали бы:

– Мокро.
– Сухо.
– Холодно.
– Капает.

Так что, пожалуй, – пусть лучше молчат.

В зелёных их ветках живут воробьи.

Вот один перелетел ко мне на подоконник, увидел крошку сухаря и заплясал вокруг, примериваясь клюнуть.

И в ту же минуту прилетел другой, взъерошенный, восторженный, засуетился, зачирикал, запрыгал и долбанул сухую крошку так сильно, что она скатилась с подоконника.

Первый остановился, раскрыв клюв и свернув голову на сторону, – удивлённый и злой. Но второй этого ничего не видел и даже не понимал, что загубил целый обед.

Он задрал голову к небу, к солнцу и верещит восторженно и сладко, а когда обернулся – ища сочувствия, поддержки, отзвука – подоконник был уже пуст.

Негодующий друг улетел, не дослушав.

И восторженный воробей растерянно пискнул, повертел головой, весь как-то надулся и притих, опустив нос.

Я тихонько постучала по окну. Он даже и не вздрогнул. Ого! Дело серьёзное…

– Воробей! Бросьте! Вас не поняли? Поэт должен быть одинок. Грубое существо обиделось на ваш неловкий жест, которого вы, поэт, даже не заметили. Если бы вы были человеком, вы наделали бы ещё больше бестактностей. Вы, наверно, вывернули бы графин красного вина на новое платье своей воробьихи… Ну! Поднимите клюв! Попишите о солнце, о лазури, о весне. За твёрдой, непроницаемо - прозрачной стеной вас кто-то невидимый будет ласково слушать…

Торжественный выезд: сын нашего булочника тащит через дорогу на середину бульвара свой автомобиль.

Автомобиль в метр длины. Владельцу пять лет.

Внутри автомобиля педали, которые надо вертеть ногами. Есть и гудок. Чудесный автомобиль!

За сыном булочника семенит мальчик поменьше. Он всё норовит помочь, принять участие, хоть как - нибудь примазаться к этому делу.

То забежит с одного бока, то с другого. Вот нагнулся и, оттянув рукав своей курточки, спеша и стараясь, потёр колесо.

Хозяин мрачно отстранял рукой каждое его поползновение.

А за то, что тот осмелился вытереть рукавом драгоценное колесо, – даже рассердился и толкнул нахала в грудь.

Вот он уселся, затрубил и поехал.

А тот, другой, бежал рядом.

Бежал рядом и улыбался восторженно и жалко, гордясь, что он не совсем чужой этому великолепию, что он вытирал, и его даже в грудь толкали…

Вот владелец остановился. Он не умеет круто поворачивать. Он вылезает и повёртывает весь автомобиль руками.

А тот, другой, помогает, хотя его и отталкивают, и грубо что-то втолковывают – вероятно, что машина – это вещь нужная и дорогая, и кто попало дотрагиваться до неё не должен.

Потом владелец снова уселся и закрутил ногами.

А тот – ведь эдакий негодяй! – потихоньку вытер - таки какую-то пылинку сзади на крыле. И опять побежал рядом, спеша и спотыкаясь…

Вы думаете, что так и определится судьба этого мальчика? Бежать за чужой колесницей, прислуживать чужой удаче, бескорыстно, восторженно?

Ну нет!

Если умеете смотреть через твёрдую прозрачную стенку, вы давно знаете, что делается потом с этими забитыми, кроткими мальчиками.

Никогда, во всю долгую человеческую жизнь, не забудет мальчик этого чужого автомобиля, за которым, презираемый, бежал в восторге горьком и пламенном. Не забудет и не простит.

С годами в душе его всё ярче, богаче, пышнее будет делаться этот торжествующий автомобиль, всё униженнее и обиженнее эта маленькая фигурка, которая бежит, задыхаясь и спеша.

Какой огромной платы потребует он от жизни! И всё будет мало.

Всегда будет ему казаться, что какая-то яркая, торжествующая колесница мчит избранных к несказанной, нечеловеческой радости, а он бежит сзади, презренный и жаждущий.

С каким наслаждением будет он унижать других и карабкаться вверх, хватая, отнимая всё, что зацепят жадные руки, чтобы только накормить своё голодное сердце.

Конечно, он забудет и булочникова мальчишку, и его игрушку, но, может быть, много лет спустя станет ему сниться какой-то маленький детский автомобильчик, и потом весь день он будет тосковать тяжело и злобно, и не поймёт почему, и, как бы высоко не вознесла его жизнь, почувствует себя ничтожным и обиженным.

Потому что надо было в том далёком прошлом (вот сейчас, сейчас.) как-то избыть своё унижение, а колесо времени вертится только в одну сторону, и нет такого счастья в мире, которое могли бы мы бросить назад, покрыть им, угасить навеки…

Никогда судьба не искупит своего зла.

Какое, может быть, чудовище создаётся под щебет воробьёв двумя играющими сейчас, в этот ветреный весенний день, детьми…

У подъезда стоит консьержкин внук.

Я его знаю.

У него огромные глаза, худенькое ушастое личико, вся фигурка устремлённо - восторженная.

И у него длинные романтические кудри до плеч.

Всю зиму с ним играла маленькая толстая девочка, дочь лавочницы.

Недавно её увезли, и он целые дни стоял один у подъезда, заложив руки за спину и прижавшись к стене.

Тогда кто-то подарил ему большую заводную бабочку.

Бабочка жужжала и билась в руке, как живая.

Он немножко боялся её, когда она так билась, но когда успокаивалась – робко гладил её твёрдые, блестящие крылья.

– Ле пти муазо…– шептал он. /маленькая (от фр. «le petit») птица/ (фр.)

Он считал её птицей, а «муазо» было среднее между oiseau и moineau / воробей; дорогая (фр.)/.

А может быть, просто ещё не мог выговаривать.

– Ты скучаешь без маленькой Сильвы? – спросила я у него.

Он поднял свои длинные ресницы и показал в своих огромных глазах такую нежную, глубокую печаль, какую взрослые никогда не дают увидеть.

Взрослые прячут её, опуская веки…

– Сильва… Сильва… – и он лепетал что-то, волнуясь и краснея.

Я с трудом поняла.

Мысль эта была очень сложная: если бы Сильва не уехала, она стала бы заводить пружинку «пти муазо» и сломала бы «пти муазо».

Так что, в общем, выходило даже как будто всё к лучшему.

Теперь, значит, можно будет, наконец, спокойно жить и работать.

Вот он сейчас стоит у стены. Одна рука за спиной, в другой «муазо».

У «муазо» недвижно висят оба крыла. С ним дело конченное.

Что же теперь?

Как утешает себя маленький человек?

Уходит любовь, жизнь опустошается.

– Ну что ж? – говорят. – Тем лучше. Она ведь только мешала. Все эти Сильвы всегда перекручивают пружины.
– О чём ты так задумался? – часто говорит поэту нежный голос Сильвы. – Ты даже побледнел. Наверное, что - нибудь сочиняешь?

Кррак! – пружинка сломана. Ну разве можно спрашивать поэта, «не сочиняет ли он что - нибудь?» !

Они мешают жить! Они закрывают жизнь своими руками, поцелуями и глупостью…

Маленький мальчик стоит, прижавшись к стене.

В руке у него сломанные кусочки раскрашенной жести его «муазо», на котором он рассчитывал утвердить основу жизни, одинокой, свободной и разумной.

Он вытянул тонкую шею, приподнял брови печально и недоумённо…

Он думал… о Сильве…

                                                                                                                                                                                                         Окно
                                                                                                                                                                                             Автор: Н. А. Тэффи